Приснись мне

Они не видятся все выходные, не звонят и не пишут друг другу, Чэн даже телефон не проверяет, ничего не ждет, но в понедельник приходит в лицей за полчаса до начала занятий, садится на скамейку и грустно усмехается, когда во дворе появляется Би: тоже раньше. Им ведь нужно договориться, установить новые правила на время, оставшееся до конца учебного года — это время придется как-то прожить и желательно сделать это так, чтобы не было неловко встречаться по утрам и сталкиваться взглядами. Би останавливается рядом, Чэн чувствует его взгляд на макушке и в то же время знает, что Би смотрит не на него, в сторону куда-то смотрит, а он теперь, наверное, всегда будет ощущать на себе этот несуществующий взгляд, от которого поежиться хочется. У Би пыльные туфли — он, выходя из дома, забыл пройтись по ним щеткой. И хриплый неверный голос, который бывает от недосыпа: — Физику дай списать. Чэн, подняв на него голову, смотрит в глаза и хочет отказаться категорично и быстро, ответить честно: так не получится, так ничего не выйдет, мы не можем просто сделать вид — ты знаешь, что я не хочу, чтобы ты списывал у меня физику, знаешь, что я не хочу играть с тобой в одной команде, я не хочу говорить с тобой о пустяках, я хочу трогать твою спину и гладить пальцами твой язык, я хочу то, чего у тебя нет, и ты не можешь ничего с этим сделать, ты можешь только принять это и начать меня ненавидеть, потому что я отнял у тебя то, что было тебе очень дорого, а потом начать ненавидеть себя за эту ненависть, потому что по-другому не сможешь. — Я ее не делал. Весь внутренний монолог укладывается в эту простую фразу, а Би должен понять и услышать: я вообще ничего не делал, не притрагивался к учебникам, почти не ел и почти не спал — я готовился к твоей ненависти. — Ясно. Пошли. — Куда? — Списывать у Джун. Она всегда приходит раньше. — А потом? — уточняет Чэн, поднимаясь на ноги. Би пожимает плечами и делает шаг назад. Чэн предпочел бы, чтобы его ударили... …Все так пропитано фальшью, что у Чэна постоянно возникает ощущение нереальности происходящего: не может с ними такого быть, это вообще не про них. Вот они сидят рядом у баскетбольной площадки на скамейке запасных. Вот его руки, вот руки Би. Рядом, совсем как раньше, потянись — и дотронешься, и никто, глядя со стороны, даже предположить не сможет, какая теперь между ними пропасть. — Доброе утро! — Как Тянь? — Погоняем сегодня мяч? И за прошедшую неделю ни единого прикосновения, разве что при прощании — сухое рукопожатие на ходу, не сбавляя шага: — Увидимся! Они говорят о том, что и раньше, так же, как раньше — даже в интонациях ничего не меняется. Старательно подыгрывают друг другу, притворяясь, что могут по-прежнему. Оба знают — от прежнего ничего не осталось, но упрямо пробуют снова и снова, цепляясь за многолетние привычки и повседневные мелочи. Казалось бы, после случившегося Би должно быть невыносимо находиться рядом с ним, а оказывается еще более невыносимо без него. Чэн понял это через несколько дней после той ночи, после очередного пропитанного притворством диалога, когда они сидели в кафетерии напротив друг друга. — Хочешь, я уйду из лицея? — Что? — Би замер, не донеся вилку до рта. Лапша плюхнулась в тарелку, разметав по столу мелкие брызги. Чэн подал ему салфетку, Би не взял, только смотрел на него во все глаза. — Если тебе так будет удобнее, я могу перевестись на домашнее обучение до конца года и… — Нет! — Или можем просто не общаться. — Не можем. Чэн уже позже, оставшись один, вытащил из рюкзака заранее подготовленное заявление, написанное на имя директора лицея, с подделанной подписью отца, скомкал в кулаке и бросил в ближайшую урну: нет так нет, здесь и осталось-то всего ничего, можно и потерпеть, а потом… потом... он понятия не имеет, что потом. Решение приходит к нему спустя еще неделю, в то утро, когда учащиеся толпятся в холле лицея, дожидаясь публикации результатов сданных накануне экзаменов. Кто-то притих как мышь, кто-то прячет волнение за показной бравадой и заливистым смехом. Джун, не поднимая глаз, увлеченно рисует в блокноте и явно не хочет ни с кем разговаривать. Наконец по толпе проносится чье-то громкое «Вывесили!», и в холле повисает тишина — все ищут в списках свое имя. Чэн ищет не свое. Чэн ищет его, потому что Би и будущее Би — по умолчанию всегда важнее собственного. Неосознанно жмется к его плечу и замирает, забыв выдохнуть, когда Би говорит: — У тебя высший балл. — Тоже в первую очередь не себя искал. И это так нормально, привычно и правильно, что на одно долгое мгновение Чэну кажется, что еще не поздно, еще можно вернуться в их привычный, один на двоих мир, ведь не может же одна, пусть и грандиозная ошибка перечеркнуть столько лет, проведенных вместе. — Би? Насколько было противно? — Что противно? — Тогда, ночью. Скажем, по шкале от одного до десяти. Насколько было… Би останавливает его одним взглядом: медленно, предостерегающе качает головой и, закинув на плечо рюкзак, молча уходит прочь. — Он знает, да? — тихо спрашивает Джун, так же, как Чэн, глядя в удаляющуюся спину Би. — Да. — И он не?.. — Нет. Джун смотрит на него с искренним сожалением, и Чэн, спохватившись, возвращается к результатам экзамена, хотя и не сомневается, что у нее все отлично. — Мои поздравления. Полагаю, твоя академия искусств с радостью распахнет двери настежь. — Да, — отмахивается Джун, всем видом показывая, что речь сейчас не о ней. — Что ты теперь будешь делать? — Ничего не буду. Что тут сделаешь? Если бы можно было просто взять, щелкнуть пальцами и по желанию изменить то, что чувствуешь, — представляешь, в каком прекрасном мире мы бы жили? Джун, задумчиво нахмурив брови, недолго раздумывает над его словами, а потом уверенно качает головой: — Нет, Чэн. Если бы все безответно влюбленные могли по щелчку пальцев менять свои чувства, это был бы ужасный мир: в нем стало бы слишком много ненависти и равнодушия. — А ты сама бы так не хотела? — Нет. Меня все устраивает, хотя от этого и бывает больно. — Джун застенчиво улыбается и, переводя разговор в другое русло, кивает на телефон в его руке. — Высший балл? И куда ты теперь? — Не знаю, пока не решил. Отец сказал, куда угодно, лишь бы не Штаты. Не Нью-Йорк. Чэн пожимает плечами, и в эту секунду в голове формируется решение. Так быстро и просто, будто давно там было, а он просто не хотел его замечать. Ну конечно, Штаты. Конечно, Нью-Йорк. Назло отцу и потому что другой край света.

***

Выпускной остается в памяти жарким смазанным пятном, клубком из шума, музыки, разноцветных коктейлей и фонариков, которыми украсили двор лицея: радостные одобрительные вопли после напутственной речи директора, пара слезинок, оброненных из сияющих девичьих глаз, и Джун рядом с ним. Он ее не приглашал. Она его — тоже. Просто за пару дней до события Чэн позвонил и уточнил, во сколько за ней заехать. Ему и в голову не пришло, что он может отправиться туда с кем-то другим. Зачем? Джун — идеальна. Чэн точно знал, что в условленное время, она не будет ждать его, нетерпеливо поглядывая на часы и прислушиваясь к шороху шин проезжающих мимо автомобилей, не улыбнется, прикусив губу и залившись румянцем, когда он выйдет из машины и протянет ей руку, зовя за собой. Джун дождется его с ровно бьющимся сердцем, напоследок окинет себя в зеркале внимательным взглядом, убеждаясь, что изысканное платье без бретелек и алая помада в порядке, а из сложной высокой прически не выбилось ни волоска, и грустно улыбнется своему отражению, сожалея, что ее не увидит сегодня тот, до которого не дотянуться. — Ты красивая до невозможности, — искренне говорит ей Чэн, и Джун, уложив невесомую ладошку на его согнутый локоть, мимолетно гладит пальцами ткань рукава. — Би будет в черном? — Вероятно. Джун сжимает его локоть чуть крепче... ...К арке из цветов они так и подходят, рука об об руку, останавливаются в ней, улыбаясь: фотограф снова и снова щелкает затвором, говорит, что получилось отлично и забывает о них, переключившись на следующую пару. Одна их этих фотографий спустя годы украсит стену ставшего общим дома, и Чэн, каждый раз проходя мимо, будет мельком смотреть на нее, удивляясь, каким замудренным пазлом все в итоге сложилось, и неизменно отмечая, что Джун тогда была сказочно хороша. Они проходят дальше, погружаясь в атмосферу веселья и праздника, здороваются со всеми подряд, говорят всем подряд приятные вещи и слушают приятные вещи в ответ. Джун отыгрывает за двоих: улыбки, слова, взгляды, ответы на вопросы, которые касаются их обоих. Она не привлекает его внимания, не мешает завороженно смотреть Би в спину, не замечая ничего вокруг, только тихо роняет: — Подойдем к нему? И отпускает его руку, когда они приближаются к Би. Он смотрит на Чэна и говорит, что Джун на этом празднике — самая красивая. Здесь все обнимаются — им тоже нужно, и Би обнимает: обхватывает за плечи и пару раз хлопает ладонью по спине. Чэн потом, вспоминая, так и не сможет понять — кого же из них так трясло. — Монохром, я в вас не сомневался, — Ксинг, хохотнув, ведет руками, указывая на костюмы, отличающиеся только цветом. — Парную фотку в цветочной арке уже сделали? — Точно. Фото, — демонстративно не замечая яда в его голосе, соглашается Джун, уже поймав их камерой телефона. — Это и вправду очень красиво. Ксинг, уберись из кадра, мешаешь. А вы чуть поближе и… можете боком? Спина к спине, а взгляд на меня, и… макушке к макушке — чтобы смешалось. Да, вот оно, идеально получится. Мобильные тренькают одновременно: Джун пересылает фото сразу обоим, но ни Би, ни Чэн сразу не смотрят. Не вовремя лезет под руку Ксинг: — А можно я тоже? Монохром, давайте все то же самое, но без одежды. Отправлю на конкурс «Школьные истории любви». С меня десять процентов от призовых. Кто-то из девчонок пищит, Джун, мило улыбнувшись, кивает Ксингу в сторону: — Пошел отсюда вон. И тот, как ни странно, со смехом подчиняется, попутно схватив Джун за руку и утаскивая за собой: — Потанцуй со мной, красотка, не мешай этим двоим, у них и так все прекрасно, а я так одинок этой ночью… — Придурок, — констатирует Би и долго рассматривает фото, присланное Джун. У нее на самом деле получился идеальный кадр: замыленный фон с расплывчатыми огнями и в центре — они. Белое с черным, черное с белым, все вперемешку. Плотно прижатые плечи, слегка запрокинутые головы, серьезные, совсем уже почти взрослые лица. Чэн, глядя на его задумчивость, тихо говорит: — Мог отказаться, если не хотел. — Да нет, почему… Они уходят в одну из беседок, украшенных огоньками и цветочными гирляндами, подальше от шума и веселой толпы, молчат, отойдя к дальнему краю, скрытому от посторонних глаз, смотрят в темное небо, опираясь на перила предплечьями. Черный рукав касается белого. То, что должно закончиться, — заканчивается. Остается в памяти последними фразами, идеальным кадром в архиве и пустотой внутри. — Я попрощаться хотел. — Сейчас? — удивляется Би. — Тут все еще даже не началось, вся ночь впереди. Музыка вдалеке сменяется на что-то медленное и щемящее, и Чэн неосознанно прислушивается, выхватывая знакомые слова и аккорды. — Помнишь, я когда-то в детстве учил тебя танцевать? Би тихо смеется, кивая, и тут же вскидывается всем телом, удивленно глядя на протянутую руку. — Ты серьезно? Чэн пожимает плечами: здесь ведь никто не увидит, а это так похоже на то, что было: танец, близость и никакого подтекста. Они могли бы так сделать, если бы Чэн не чувствовал лишнего, если бы завтра было такое же, как вчера — надежное, неиспорченное, одно на двоих, — и в этом «завтра» они, прогуляв всю ночь, отсыпались бы до обеда на залитой солнцем мансарде под одной простыней, а потом Би приготовил бы ему кофе и сделал первый глоток из его чашки, чтобы убедиться, что получилось вкусно, и впереди была бы целая жизнь, долгая и поделенная на двоих. Этого всего так хочется, что Чэн согласен, чтобы его, пусть ненадолго, но обманули, и хочет обмануть в ответ. — Потанцуй со мной, Би. Одна минута. У него теплая сухая ладонь и тяжелое глубокое дыхание. Он обнимает за плечи, и Чэн, прикрыв глаза, ненадолго прижимается щекой к щеке, неторопливо покачиваясь, против воли поглаживая по спине. Шаг, шаг. И еще. Прижаться чуть крепче. Шаг. С кем будет твой следующий танец? Кого ты обнимешь за плечи? С кем теперь встретишь осень, и кто тебе будет сниться? — У меня самолет завтра в полдень. Би отстраняется резко, каменеет всем телом, но Чэн настойчиво тянет его к себе. — Нью-Йорк, Би. Экономика и управление. — И когда ты собирался сказать? — Сегодня. — Зачем? — У них хорошая программа, и… — Зачем, Чэн? — А почему нет? И это же не навсегда. Это только пока… пока все не наладится. — Чэну на последних словах хочется неопределенно махнуть рукой, а вместо этого как-то само собой выходит указать сначала на Би, потом — на себя. — То есть, вот так ты решил, да? — Я никуда не исчезну, Би, правда. Хочешь, я буду звонить каждый день? До тех пор, пока однажды ты не ответишь и не забудешь перезвонить. А потом все реже и реже… — И буду приезжать на каникулы. Мы встретимся и пройдемся по знакомым улицам. Я привезу тебе сувенир и расскажу о Нью-Йорке. Сделаем вид — все по-прежнему. Ты хлопнешь меня по плечу на прощание. И так пару раз. Может быть, три. А потом я приеду, а ты окажешься очень занят. И винить будет некого: так ведь бывает — жизнь раскидала в разные стороны. — Сейчас это только на месяц. Подам документы, осмотрюсь. В июле вернусь сюда. — Как же Тянь? — Здесь на полгода. До моего совершеннолетия. А потом… чем дальше я его отсюда увезу, тем будет лучше для него. Мы уже обо всем договорились. — Чэн, мы могли бы как раньше… — Конечно, — соглашается Чэн и берет его за руку, снова притягивая к себе. Шаг, шаг. Полоборота по кругу. И шепотом, коснувшись губами покрасневшего уха: — Могли бы. Только кое-что всегда теперь будет мешать. Би не успевает отстраниться, захлебывается вздохом, когда Чэн прижимается крепче. — Чувствуешь? Даже сейчас, Би. Вот так мы и будем дружить: ты, я и мой не к месту вставший… — Хватит! Чэн отпускает его со смехом, смотрит на покрасневшие скулы и сжатые кулаки. Би, возможно, хотел бы его ударить, но вместо этого, как ни старается отвести глаза, снова и снова возвращается взглядом туда, где жарко и твердо, где расстегнутый пиджак и светлые брюки ничего не скрывают. Чэну до одури жаль: и себя, и его. Чэн доламывает все с мазохистским удовольствием, расставляя все точки: — У меня на тебя стоит. А тебя от этого, вон — трясет. И беда в том, что не перестанет. — Говори за себя. — Так я за себя. А ты, может, и привыкнешь, если постараешься. Попробовать хочешь? Обнимешь меня на прощание как в старые добрые времена? Крепко-крепко. Чэн разводит руки в стороны и кивает, когда Би вместо ответа, сжимает зубы и шумно выдыхает через нос. — Я позвоню, — обещает Чэн и опускает руки. Одергивает пиджак, проводит ладонью от виска до макушки. — И … буду тебе сниться. Хочешь? Когда он, выходя из беседки, оглядывается, Би стоит на том же месте, спиной к нему, глядя прямо перед собой и вцепившись в перила до побелевших костяшек.

***

Равнодушный голос, предлагающий пройти к нужным воротам, отдается внутри неуместной вспышкой надежды: ну же, так ведь бывает, в последний момент, когда надеяться уже не на что, а оно случается. Может случиться. Вот сейчас он поднимется на ноги, закинет на плечо сумку, сделает пару шагов и услышит за спиной знакомый до боли взволнованный голос, перекрывающий гул толпы. Застынет на мгновение, боясь поверить, а потом обернется и безошибочно, не ища, столкнется глаза в глаза. Дыхание перехватит, а Би будет стоять там, пытаясь отдышаться: не то потому, что бежал, боясь опоздать и считая минуты, не то потому, что принял самое важное в своей жизни решение, и оно заставляет сердце биться быстрее. И Чэн уронит на пол сумку, когда Би снова позовет его: «Чэн!» — Чэн! — голос Джинхея звучит вопросительно. — Мы идем? — Разумеется. Тот едва уловимо морщится: ему все это не нравится. Он точно также скривился, когда Чэн ледяным тоном объявил отцу, что подал документы в университет Нью-Йорка, а отец лишь криво усмехнулся в ответ. Это было удивительно: Чэн заранее приготовил речь и изучил все юридические вопросы, он собирался доказывать, что отец не может ему помешать. Чэн ждал сопротивления, а получил лишь это — усмешку. — Что ж… если ты так решил, — отец хмыкнул, и Чэну показалось, что он старается не ухмыльнуться шире. — Джинхей, ты с ним в качестве сопровождающего. Уладишь все, что потребуется. Что-то было не так: с этим спокойствием, с этой улыбкой и легкостью принятия, с тем, как Джинхей коротко кивнул и отвернулся. Уже потом, поднявшись в свою комнату, Чэн вспомнил: Джинхей отворачивался от него так же тогда, на грязном складе за чертой города, убеждая сесть в машину и уехать, не увидев то, что ему хотели показать. С таким выражением лица Джинхей выполняет приказы, которые не желает выполнять. Тот пришел к нему поздним вечером, плотно прикрыл за собой дверь, постоял, обдумывая каждое слово. — Останься в Ханчжоу. — Нет. — Любой город, кроме Нью-Йорка. — Нет. — Ты сделаешь хуже себе. — Я это уже слышал. И про то, как здорово мой отец все просчитывает и контролирует — тоже. А теперь обрати внимание: он даже не пытается помешать. Знаешь, почему? Потому что не может. Мной управлять не может, и я сделаю все, чтобы никогда не смог. Джинхей тогда посмотрел на него так, как никогда раньше себе не позволял. Так взрослые смотрят на неразумных детей, признавая их право не слушать советы и набивать собственные шишки. — Не пожалей. Сейчас Джинхей держит в руках посадочные талоны и, глядя, как нервно Чэн оглядывается, говорит: — Ты все еще можешь передумать. Чэн поправляет на плече сумку, стискивает в кармане ветровки крошечный деревянный кораблик, чувствуя, как остро выточенная корма врезается в ладонь, и, не ответив, идет вперед. …Из окон его квартиры потрясающий вид. Джинхей между делом роняет, что этот небоскреб несколько лет назад выбрала его мать. Чэн смотрит на сияющий город, на просторную гостиную, больше похожую на бальный зал, на мебель из темного дерева — у мамы всегда был хороший вкус. Эта квартира и коттедж в пригороде, согласно завещанию, тоже должны перейти во владение Чэна и Тяня в равных долях. — Я могу устроить экскурсию по городу. — Джинхей вертит в пальцах ключи от его нового жилища, потом кладет их на журнальный столик. — Если хочешь. — Я сам. Чэн думает, что ему нужен брелок. Чтобы все, как у взрослого. Думает, что это — первые в его жизни ключи: в родительском доме в Ханчжоу двери всегда открывала прислуга. На следующий день экскурсия по городу начинается с похода в мастерскую, найденную в одном из бесчисленных переулков. Чэн протягивает на раскрытой ладони деревянный кораблик: — Нужно сделать отверстие. Вот здесь, на носу. Вставить цепочку и кольцо для ключей. Только осторожнее, не повредите. Еще через три дня он в сопровождении Джинхея отправляется в университет для подачи документов и улаживания бумажной волокиты, связанной с его самостоятельным пребыванием в чужой стране. Через неделю он с блеском сдает предварительный тест и остается один в огромной квартире в ожидании вступительных экзаменов. Джинхей напоследок желает удачи и возвращается в Ханчжоу. Тянь трещит в телефонную трубку, засыпая вопросами и требуя прислать фото его будущей комнаты. — Я рассказал отцу, что хочу жить с тобой. — И что он сказал? — Ничего. Пожал плечами. Чэн, слушая его дрожащий голос, трет пальцами переносицу: что же тебе ответить, ребенок? Сказать: здорово, что он совсем не против? Только вот это — неправда. Не здорово, поэтому у Тяня и голос звенит от обиды. Тянь все же надеялся оказаться любимым и нужным. — Здесь парк совсем близко, Тянь. Будет удобно собаку выгуливать. Ты там с породой определился? — Нет еще, я тут смотрел в интернете… Город живой, суетливый и бешеный. Чэн тонет в нем еще на пару недель, осматривая достопримечательности и просто слоняясь по улицам, ужиная в дорогих сияющих ресторанах и покупая сэндвичи в душных забегаловках. Потом, играючи сдает вступительные экзамены и вечером долго сидит у окна с бокалом сухого вина, глядя на ночной город и зная теперь, что останется здесь надолго. Гладит пальцами маленький деревянный парус. Почему-то до одури хочет, чтобы пошел дождь, а утром на улице были глубокие лужи. Чтобы завтра был такой же июль, как тогда — удушливо жаркий и влажный. И будто бы снова детство и снова семь лет, и злой белобрысый мальчишка остановится рядом, кивнет на кораблик: — Отдай, это мое, — а потом заберет себе сердце. Чэн слушает в трубке гудки, потом слушает его голос — впервые за так много-много дней. И голос у Би растерянный, а паузы между словами — длиннее обычного. Архитектурно-строительный принял его с радостью, за Чэна Би бесконечно рад, вчера они с Джун пили кофе — она передавала привет, ее родители все-таки развелись, а так… все отлично, да. Все замечательно. Только погода в Ханчжоу… — Три дня уже дождь. Жарко и лужи. — Би молчит, потом нерешительно спрашивает: — С однокурсниками уже познакомился? — Конечно. Все, как в лицее: богатые дети богатых родителей, успешное будущее, беззаботное настоящее. — Девчонки красивые? — Я не приглядывался. — Чэн коротко смеется. Вот ведь и правда, давай об этом поговорим. Никогда в жизни не говорили, а вот сейчас, когда ты знаешь, что я готов за одну ночь с тобой продать душу дьяволу, да, давай обсудим. Чтобы наверняка стереть из памяти, как ты смотрел на меня шальными глазами, а я гладил пальцами твой язык. — А парни? — Что парни? — Парни симпатичные есть? Черт… черт, я… — Би шумно выдыхает, едва не рычит. Извиняющимся голосом просит: — Прости. Не знаю, что на меня нашло и зачем я это спросил. — А это ты ревнуешь. И да, я тоже не знаю, зачем я это ответил. Мир? — Так не ссорились. — У меня послезавтра вылет. Увидимся? Вечером. Они не прощаются: Чэн отключается молча. Ночь, сияющий город, наполовину пустая бутылка вина — если прощаться, так только той самой фразой, которая теперь, если прозвучит, разорвет душу в клочья.

***

В Ханчжоу все еще дождь. Тянь говорит, льет и льет всю неделю. Отец поприветствовал сухим кивком, Джинхей поздравил, Тянь повис на шее и утащил к себе в комнату, и теперь радостно тычет пальцем в огромный чемодан: — Я все собрал. И свое, и твое. В поместье же, да? Как хотели. На месяц. Там алыча сейчас, помнишь? И бассейн, и… Би с нами поедет? — Нет. Он не может. Он теперь никогда не сможет. Теперь — только редкие короткие встречи, да и те нужны лишь затем, чтобы поменьше чувствовать, насколько теперь все иначе. Би, наверное, поэтому и соглашается, когда Чэн ему звонит: — Все, я в Ханчжоу. Можешь?.. — Полчаса. Там, где обычно. Чэн отключается, а потом в ванной долго плещет в лицо холодной водой: это слишком. Не надо «как обычно», не надо «где всегда». Потому что это не Би, как обычно уехал на лето, а теперь вернулся. Потому что никакого «как обычно» у них больше нет: не выйдет налететь друг на друга, придушивая в объятиях, не выйдет беззаботно смеяться и говорить без перерыва несколько часов, и делать вид — не выйдет, потому что притворство в настоящем обесценивает прошлое. Они оба приходят раньше. Чэн, завидев его, останавливается у входа в парк, слушает свое сердце, которое глупое все заходится, все скачет неверно и сбивается с ритма. Сердце не мозг — его не обманешь, оно отзывается так же, как раньше, не зная, что все поменялось и теперь ему положено биться размеренно. — Привет. — У Би на щеках румянец и венка на шее быстро-быстро, неверно и с перебоями тоже. — Как добрался? — Отлично. Никто никого не душит, и даже руки не тянут — это уж совсем малодушно: сменить объятия рукопожатием. Что-то вроде — мы же теперь в новом статусе: ты меня хочешь, а я тебя — нет, давай найдем компромисс, ограничимся суррогатом. Полудозой. Давай друг другу соврем. Врать не хочется. — Пойдем? — уточняет Би, не уточняя, куда. Лучше и правда пойти. Би напряженный весь, дерганый, не такой, как обычно. Ему сложно вот так — на одном месте, и в глаза смотреть тоже сложно. А еще… еще он, кажется, спешит — этот вывод сам собой напрашивается, стоит на него посмотреть: он собирался куда-то, долго и тщательно. Возможно, напрочь позабыв о возвращении Чэна. К нему-то Би всегда прилетал в любимых растасканных кедах и в одной из тех футболок, что давно стали общими, а сейчас… Чэн смотрит на волосы, которые после душа не просто пятерней причесали, а явно укладывали, на светлую, отглаженную до хруста рубашку с парой расстегнутых пуговиц: видно ямку между ключицами, и, если головой поведет, воротник чуть сдвинется, обнажая то место, где плечо переходит в шею, где красивая мышца и кожа, у которой вкус солнца и соли, и пахнет от Би… так пахнет от тех, кто долго принимал душ, а потом, стоя обнаженным у зеркала, наносил на кожу парфюм и одевался, зная, что скоро его снова разденут. Так собираются на свидания, в предвкушении позабыв обо всем на свете, в том числе и о лучшем друге, который теперь и не друг вовсе, но вот же — явился, нарушил планы, вмешался в томительное ожидание и… — Ты торопишься? — Нет. Вокруг — знакомые с детства улицы, мокрый асфальт и воздух, дрожащий от зноя. Чэн говорит о Нью-Йорке. Не спотыкаясь на словах: ровно и выверенно. Про универ и свою квартиру. А Би все больше молчит: поступление — да, хорошо все прошло, мама так рада и… — Нет, Чэн, я точно никуда не спешу. Только нервничает все больше, а Чэн думает, что когда это кончится, он дома собьет о стену костяшки до кровавого мяса. Возможно, и головой пару раз приложится. Потому что не нужно было. Возвращаться к нему, звонить. Встречаться и видеть его вот такого, с пуговицами на рубашке, расстегнутыми для чужих прикосновений. Би, коротко глянув на экран мобильного, убирает его в карман, и Чэн усмехается: да, уже полчаса пустой болтовни и шагов в никуда. Пора прощаться. Би опережает: — Нам нужно поговорить. — Мы говорим. — Нет. Мы делаем вид, что говорим. Значит, вот так, во вранье Би тоже не нравится. Би нужно по-настоящему, искренне и без прикрас. Расставить все точки, все прояснить перед тем, как отправиться туда, где расстегнут оставшиеся пуговицы на рубашке и растреплют волосы. Они застывают посреди оживленной, гудящей улицы: люди, машины, обрывки чужих разговоров. Впереди — какая-то чайная с броской вывеской, с виду — приличная. Это будет удобно. Они зайдут, сядут за столик в углу, изучат меню, но закажут только напитки. Натянуто улыбнутся мальчику или девочке, которые примут заказ. Би дождется свой чай с молоком и льдом, помешает соломинкой и не притронется. Скажет, что так не получится, что лучше совсем никак, и Чэн согласится. Би снова взглянет на часы, Чэн скажет, что заплатит сам и предложит ему уйти первому. Это тоже будет удобно: не выходить оттуда вместе и не прощаться, не расходиться в разные стороны. — Давай вон туда. Там есть чай, как ты любишь. — Нет. Слишком людно. Пойдем. Чэн молча сворачивает за ним в какой-то проулок, потом еще. И еще. Туда, где внутренний двор многоэтажки и сонное разморенное спокойствие, и нет никого. Вот оно как… слишком людно. А у Би, наверное, мороз по коже от одной мысли, что кто-то может услышать о чем говорят. А здесь палисадник у старого дома, какое-то дерево все в цвету, крона густая — никто не увидит, и стена с треснувшей штукатуркой. Выбоины в асфальте, солнечные пятна в лужах, за спиной десять лет, впереди — понимание: так оно все и закончится. Там же, где началось. В июле. Отмотать бы назад и любить его дальше тихо. Смотреть на него и слушать, трогать макушку и плечи, если захочется, обмирать от улыбки, тонуть в его смехе и знать — это ведь на всю жизнь, он не уйдет и никто не отнимет. — Чэн, слушай… — Ты рубашку испачкаешь. — А? Да черт с ней. — Би плотнее притирается лопатками к прогретой стене, запрокидывает голову, глядя в небо сквозь ветви и листья. Лишь бы не в глаза, да? Ну, ладно. Чэн становится рядом, плечом к плечу. Тоже испачкается, тоже черт с ним. Да и вообще как-то все по-дурацки, когда заранее известно, чем кончится. Когда «знаешь, я думаю, нам лучше не стоит…» и «давай пока так, хотя бы на первое время…», и «не звони пока, дел слишком много, и вообще, ты был прав — я не привыкну». Все, что потребуется, — кивать, соглашаясь: «я понимаю» и «да, конечно». Мысленно уговаривать: ты только мне не рассказывай для кого парфюм и рубашка, ты только мне ничего не доказывай, я и так тебе верю безоговорочно. Всю свою жизнь. — Ты говорить хотел. — Да. — Говори. Плечо Би ощущается разогретым на солнце камнем, Чэн притирается чуть плотнее — запомнить. — Я не знаю как, Чэн. Я… ты не поверишь, но я все придумал. Что сказать, как сказать, а теперь у меня все из головы вылетело, и я даже не знаю, с чего начать. — А ты начни с самого главного. Так оно всегда проще. — С главного. С главного… — голос Би звучит так растерянно, будто он всерьез задумался над тем, что является главным, и никак не может определиться. — С главного… Чэн, я хочу все исправить. — И как ты себе это представляешь? — Да не знаю я. Или нет, знаю. — Чэн, уловив в растерянности нотки воодушевления, лениво перекатывает голову в его сторону и смотрит на него во все глаза, когда Би, рывком отлепившись от стены, становится напротив. — Руку мне дай. Между ними полметра, Би терпеливо ждет, а Чэн чувствует, как внутри собирается грозовое облако, сотканное из апатии и раздражения. Не получится так. Не выйдет. Нельзя после всего пожать друг другу руки и пообещать снова стать лучшими друзьями. Но все же подчиняется и, очевидно, делает что-то не так, потому что Би недовольно хмурится и, вместо рукопожатия, перехватывает за запястье. Потом за кисть, сжимая крепче. Потом тянет к лицу, и Чэн на секунду глохнет, хотя и слушать-то оказывается нечего: Би молча втягивает в рот его большой палец. Смыкает губы и, закрыв глаза, проводит языком по подушечке, а Чэн с размаху прикладывается затылком о стену. — Что ты делаешь? — М-м, я же сказал: исправляю. То, что нужно исправить. Возвращаюсь в момент, когда все пошло не так. Горячий упругий язык двигается неуверенно, а на горле дергается кадык — Би часто сглатывает, задыхается и тщательно следит за реакцией. Понять бы только, за чьей. — Ты сдурел? Или это такой тест на отвращение? Или… Би, выпустив изо рта его палец и шлепнув по руке, которая так и осталась висеть в воздухе, делает шаг вперед, жмется лбом ко лбу. — Дурак. Не было мне противно. — А как тебе было? И зачем ты?.. — Чэн, да заткнись ты уже. Ну пожалуйста. Чэна никогда так не целовали. Никогда не вжимали в стену, навалившись всем телом и зафиксировав ладонями голову, наклоняя так, как удобнее. Не накидывались, как изголодавшееся животное, не давая сделать вдох — почти до обморока. Чэну никогда не хрипели в ухо низким грудным стоном, оторвавшись от губ и скользнув ими на шею: — Чэн, Чэн, Чэн, господи, Чэн. Если еще не поздно, если ты еще хочешь… — Би отстранился, поймал ошарашенный взгляд и, прежде чем потянуться снова, тихо выдохнул, объясняя все и сразу: — Тебе было семь. — Иди ты к черту. Чэн слышит, как говорит это, но не понимает почему и зачем говорит. Рефлекторно выставляет вперед предплечье, упираясь в чужую твердую грудь, пытаясь оттолкнуть, остановить, заставить замолчать, позволить уйти из этой подворотни в здравом рассудке. А еще почему-то хочется ударить. Хочется выплеснуть боль, что копилась годами, а теперь достигла максимума. Или это уже не боль? Или все же боль, но с другой стороны — наизнанку. У боли бывает изнанка? Би на мгновение замирает, заглядывает в глаза, а потом гладит по щеке. Качает головой: — Нет. — И целует снова. В висок. В скулу. В подбородок. В переносицу. Еще и еще. По всему лицу, не останавливаясь и удерживая руками за шею, путаясь в словах. — Не пойду, Чэн. Никуда я не пойду. Я никогда больше, ни за что… мне, кроме тебя, никогда и никто… и не будет. Я же с ума по тебе схожу. Я остановиться не могу, видишь? Я тебя с детства целовать хотел. Знал, что нельзя, и хотел. Всего-всего, от макушки до пяток. Мне себе голову проломить хотелось, Чэн. Я так хотел, чтобы оно прошло. Дружить с тобой хотел. И… получалось же, да? Только друзья не снятся каждую ночь без одежды в одной кровати. От друзей не колотит вот так каждый раз. Господи, что несу… не слушай меня. Или нет, слушай. Не могу без тебя больше, не хочу, не проходит оно. Я устал, Чэн. От этого «нельзя». Нет никаких «нельзя», когда вот так. Все можно, когда… я люблю тебя… я тебя больше жизни, я… Чэна дергает всем всем телом, и Би замолкает. Жадно тянет в себя воздух — без пауз говорил, — прижимается всем телом, обнимая, и тихо, с какой-то покорной обреченностью просит: — Не прогоняй меня. И Чэн, так до конца и не придя в себя, неуверенно обнимает в ответ. Трется носом по вороту рубашки, отодвигая ткань в сторону. Сквозь незнакомый ему парфюм пробиваются солнце и соль на горячей коже. А над головой цветущая крона, синее небо и запах дождя. Жарко. И лужи. И снова июль. Он кусает осторожно, на пробу. Жмурится, когда Би вздрагивает, и, не в силах остановиться, медленно-медленно крепко сжимает зубы. Не прогоняй меня? Не прогоняй?! Да какой там на хер… о чем ты…