Voices

Время близится к полночи.   Посетителей становится все меньше и меньше, столики вокруг пустеют, а грязная посуда сгребается на подносы и уносится подальше от любопытных глаз.   Наверное, складируется в старой, ржавой раковине на маленькой, потрёпанной кухне, в которой невозможно развернуться. Иначе почему они так долго готовят вшивый греческий салат?   Какаши не знает. Это место не внушает ему доверия — но когда он попадает сюда в первый раз, он достаточно пьян, чтобы не обращать на это внимания. Бар работает круглосуточно — этого ему хватает.   А теперь... Теперь ноги сами несут его каждый пятничный вечер сюда.   Какаши всегда занимает столик почти у самой сцены, в середине. К концу вечера ладони у него начинают зудеть от нетерпения, но он не выпивает ни капли алкоголя. Хотя раньше находил в нем единственное спасение.   Теперь есть она. Маленькая официантка с тощими лопатками — растянутые майки висят на ней, словно на вешалке, но Какаши такая болезненная хрупкость кажется внезапно привлекательной.   Он соврёт, если скажет, что не смог оторвать от неё глаз с первого взгляда.   С первого звука — так будет правильней.   Когда стук стаканов из толстого оргстекла стихает, а голоса умолкают, они остаются в пыльном, потрёпанном зале вдвоём. Какаши долго наблюдает за тем, как она уносит подносы с посудой и остатками еды и ему нестерпимо хочется предложить ей помощь — лишь бы она поскорее вышла на хлипкую, пошарпанную сцену.   Он не знает её имени. Они не обмолвились и парой слов — заказ, сделанный вслепую, не считается. Но по какой-то неизвестной ему причине он чувствует, будто нигде в этом мире ему нет человека роднее, чем бледная, остролицая девушка, работающая официанткой в полуразваленном баре на окраине города.   Тянутся минуты за секундами, и, когда она скрывается в подсобке, Какаши с нетерпением устраивается на жестком, скрипучем стуле поудобнее.   Гитара у неё такая же потрёпанная как и все вокруг — но она любовно оглаживает струны, настраивая лад. А когда девушка шагает вперёд, одновременно вступая в партию, у Какаши перехватывает дыхание.   Голос у неё кристально чистый, словно хрусталь, а тембр мягкий, тонко переплетающийся с акустикой гитары. Какаши смотрит ей в глаза — они у неё сочные, яблочно-зелёные, и скулы сводит от приторной кислоты, но он не смеет отвести взгляд.   Она поёт о каком-то прекрасном незнакомце, длинные ресницы трепещут в полумраке затхлого помещения — и Какаши представляется, будто это он.   Она поёт ему о том, как они танцуют на кухне. О том, какие мягкие у него руки, и какой бархатный у него голос. И в какой-то момент Какаши верит в то, о чем она поёт — и от этого все у него внутри скручивается и переворачивается.   Она никогда не меняет песню — в этом есть какая-то ирония, потому что Хатаке и не хочет слышать что-то другое.   А когда её голос затихает, сожаление разрастается у него в груди — потому что он никогда не наберётся смелости подойти к ней и познакомиться. Не потому, что он не уверен в себе.   А потому, что у него больше не осталось сил на привязанности. Одному проще — так он себя утешает, а сам живет от пятницы до пятницы в ожидании встречи с ней.   Звенят последние аккорды в разомлевшей тишине. Она заканчивает партию, дышит тяжело, надрывно, и Какаши невыносимо сильно хочется схватить её, крепко прижать к себе, спрятать в своей квартире и больше никогда не отпускать.   — Ты опять за своё?! — они оба вздрагивают, будто по команде и тупят взгляд в пол,— Я тебе что сказал? Никаких песен в моем баре! Лентяйка!   Хозяин заведения — низкий, полненький и совсем лысый мужичок брызжет слюной, и что-то внутри у Хатаке обрывается, будто туго натянутая струна.   — Я... — она заикается, нервно кусая губы,— Все ушли, я просто хотела...   — Живо взяла тряпку и за работу! — он ворчит, маленькими шажками движется к Хатаке, цепляя на лицо извиняющуюся улыбку,— Простите её. Сакура иногда много себе позволяет. Вы, наверное, устали от её воя?   Сакура, значит. Он усмехается про себя — собранные в пучок светлые, с тёплым клубничном отливом волосы намекают ему на происхождение имени.   — Вообще-то, мне нравится,— от его слов хозяин бара робеет, нервно заламывая руки,— Я хотел бы послушать ещё.   Он переводит взгляд обратно на сцену, и с разочарованием замечает, что там уже никого нет. Сакура — он смакует на языке это имя, но боится произнести вслух,— уже убежала, кажется, не рассчитывая на хорошие чаевые.   — Что же,— мужичок нервно жуёт губами, и Какаши морщится от досады — он все испортил,— Приходите к нам ещё.   — Обязательно.   Он уходит, шаркая ногами по полу, и Хатаке прикрывает глаза — ему не хочется отпускать вечер, голос Сакуры эхом звучит у него в голове — мелодия, которую он мог бы слушать вечно.   Дома его не ждёт никто. Пустая квартира, глухие стены, звенящая тишина.   И он решается — перспектива до конца жизни приходить в старый, полуразваленный бар только для того, чтобы увидеть её и послушать её голос кажется ему не самой заманчивой.   Потому что, как бы он ни старается отрицать,— он уже привязался. Назад пути нет.   Темная, душная ночь окутывает город. Какаши почти растворяется в густом, чернильном мраке, притаившись недалеко от входа. А когда она выходит из бара, позвякивая ржавыми ключами, он задерживает дыхание — будто боится спугнуть мираж.   Захлопывается хлипкая дверь. Сакура ругается себе под нос, пытаясь провернуть заедающий замок. Какаши впервые так близко к ней — настолько, что может различить бледный узор родинок на шее.   Ладонью придавливая дверь плотнее, он неловко улыбается, когда Сакура вздрагивает, роняя ключи.   — Просто хотел помочь,— Какаши вздыхает, пока она торопливо поднимает ключи. С тихим щелчком закрывается дверь.   — Спасибо,— Хатаке щурится от приятной благодарности, стягивает с себя джинсовую куртку, накидывая ей на плечи, и Сакура хохлится, будто птенчик.   — Прогуляемся?   Она смотрит на него сначала удивлённо, а потом её лицо озаряет широкая улыбка.   — Вы меня караулили?   — Вообще-то, я просто...   — Караулили,— она звонко смеётся, и внутри у Хатаке теплеет,— Ну пойдёмте, господин Какаши. Прогуляемся.   — Откуда ты знаешь мое имя? — он едва не спотыкается, следуя за ней.   — Да вы мне представились ещё когда в первый раз у нас нажрались,— Сакура довольно просовывает руки в рукава куртки,— Я все думала, когда же вы решитесь подойти.   Какаши беззвучно посмеивается сам с себя, качая головой, и семенит следом за ней. Все оказалось гораздо проще, чем он думал.