Эле берёт револьвер

— Никто не понимает, отчего ты медлишь, — Эле прижалась ухом к замочной скважине и постаралась не дышать. Флеш говорил очень тихо, казалось, вот-вот сорвётся на шёпот. И Эле страшно от этой мысли — она ведь только подслушать может, как обстоят дела. — Не понимаю и я. — Это ведь ты достал переписку, — сеньора, несомненно, чуть хмурилась, говоря это. Её мимику Эле запомнила достаточно хорошо, чтобы сейчас ярко и отчётливо представить выражение её лица. — Какие вопросы тут могут остаться? Она кажется очаровательной — не в том смысле, который обычно вкладывают в эти слова; но Эле млеет, слушая её голос. И никакому стыду этого не перекрыть. — С каких пор тебя пугает розыск, Шрам? — по ту сторону двери послышались шаги; сеньор ходил по мастерской. Эле постаралась дышать ещё тише, замереть совсем — он двигался в сторону двери. Флеш мог быть чертовски внимателен. — Твои приметы, если мне не изменяет память, были известны давно. Что-то щёлкнуло. Сеньора, вероятно, разряжает сейчас снаряд, или же готовит его к этому — там есть одна щёлкающая деталь, Эле знает. Ей ни разу не давали ещё самой разряжать бомбу, но она умела спаивать корпус — и отлично представляла, каким он должен быть. Сегодня рано утром Флеш принёс целых четыре снаряда — не рассказывал, конечно, от кого, ни слова не сказал; все, кому полагалось быть в курсе, знали и так. Сеньора ещё с облегчением выдохнула и что-то под нос себе пробормотала, а потом они с сеньором снова зло друг над другом шутили. У Эле этим утром, когда снаряды только принесли, даже как-то защемило под рёбрами: настолько неожиданно вдруг пришло осознание, как на самом деле много людей… таких. Тех, кого сеньора звала друзьями без шутки. Товарищей брата; тех, кого он прятал всегда, тех, от кого раньше прятали Эле. Их очень много, и непонятно только, отчего все прячутся, когда у них в руках оружие. Почему можно только втихую, не говоря до конца даже между собой? Шрам объясняла. Верить ей — страшно до одури, потому что если она права, то, выходит, жить теперь можно лишь в постоянном страхе разоблачения. Вечно оглядываться, ждать удара, своих проверять на вшивость. Всё ждать, когда постучатся гвардейцы, отволокут за волосы военному суду — а таких, как Леон, судили теперь солдаты. Их считали опасными, отстреливали, как зверей — сеньора рассказывала это звенящим от боли голосом. Так с ума сойти можно, Эле знает. Не понимает только, как осталась в порядке Шрам, будучи при этом тем, кто несёт ответственности в разы больше. — Комитет боится провокаторов? Так сейчас лучшее для них время. Ещё один взрыв — и охранке даже гражданских позволят хватать, — сеньора замолчала ненадолго. Что-то снова щёлкнуло. Наверное, она поджимает недовольно губы; или же лицо её абсолютно спокойно. — Уже позволили. Ты знаешь это лучше всех, Флеш. Или забыл, кем являешься? Эле прикусила губу; об этом писали даже в провластных газетах — а были в этом доме в основном такие, со «своими» Шрам осторожничала. Писали… конечно, хвалили правительство за защиту людей, вот только защиты не было. В тех, оппозиционных, слова ещё хлеще должны быть. Сколько человек выловили да посадили? Много ведь, хватали-то за любую мелочь, ну, как обычно это принято. Говорят — Шрам и Флеш, конечно, кого Эле ещё слушать — что этих людей не отпустят больше. А если молчат — ясно сразу, о ком. Беречь пытаются, Эле верит, но ей от такого только страшнее. Она ведь знает, чем должно всё кончиться; и сеньора тоже понимает, что Эле всю ситуацию осознаёт. Но молчит почему-то. Будто её молчание может вдруг спасти Леона или хотя бы забрать у Эле её страх. — Да к чёрту тебя, — голос сеньора вдруг дрогнул. Казалось, что он собирался зашептать ещё тише, но передумал. — Сколько, скажи на милость, мы должны прождать? Может, год его караулить у порожка да надеяться, что не запомнит? — Эле представилась язвительная, хлёсткая улыбка на мужском лице, и внутри похолодело. — И как скоро переловят всех с таким подходом? Он интонацией выделил это «таким»; Эле показалось, что фраза должна была звучать немного иначе, но она не стала акцентировать на этом ощущение внимание. Просто не успевала одновременно думать и слушать. — Такие, как они, не запоминают, — странно отрезала Шрам. Её голос чем-то вдруг напомнил Эле тот ужасный день и разговор о браке, или рассказы об арестованных и мёртвых. Настолько же звеняще, зло и как-то не то напугано, не то обиженно звучал голос сеньоры. — Других надо бы бояться, и не тебе — ты переговорщик. У тебя будут письма на руках, не больше, — она постукивает костяшками по столу. — Не бойся, хватит уже, Хосе. Если получится, от Майских крестов пару дней будем ждать. — Что получится, скажи на милость, — раздражённо, без всякой вопросительной интонации, бросил Флеш. — Дня три дай. И я всё сделаю, — отозвалась вместо ответа сеньора. Они оба — что Шрам, что Флеш — умели вести диалог долго и весьма живо, при этом не рассказывая собеседнику ничего. Брат тоже так умел. — Три дня от праздника. Может, неделя, а потом будем ехать в столицу. Сеньор не отреагировал. Или заговорил очень тихо. Эле изо всех сил напрягла слух, но, конечно, не услышала больше ничего. Флеша сеньора называла переговорщиком — и, право слово, уж в разговорах он был хорош. Эле тихонько вздохнула: подслушивать было стыдно, но и узнать о том, что происходит прямо сейчас, иначе было невозможно. Шрам всегда была готова объяснить… многое, на самом деле. Почти всё, начиная от каких-то простых повседневных вещей, которые здесь, на конспиративной квартире, приходилось делать в разы вдумчивее, и заканчивая вопросами теоретическими. Эле учили делать взрывчатку, вычленять правдивую часть из провластных газет, объясняли, как работают подпольные типографии и выборы в парламент; Шрам рассказывала про Комитет и его историю, иногда упоминала о своей идеологии. Говорила и становилась совсем необыкновенной, завораживающей. Звала себя анархистом и ругала за «анархистку». Этой женщине бы трибуну — и, право слово… Впрочем, голоса она не имела. Лишь знания и руки, чтобы создать оружие. — А кто возьмётся за этот бред? — сеньор сделал несколько шагов к двери. Казалось, будто он вот-вот возьмётся за ручку, и Эле почти насильно смогла удержать себя на месте. — Шрам?.. Нечего дёргаться и шуметь — Флеш говорит с сеньорой, значит, и не выйдет. Глупо метаться. Только внимание привлечёшь. — Шрам. — Хосе, — сеньора выдохнула, кажется. Шагнула куда-то; что-то защёлкало, застучало стекло — она достала какую-то из колб. Скорее всего, туда перельёт кислоту из запала. — Некому ведь больше. — Хочешь сама сунуться? — Шрам не ответила. Эле затаила дыхание, судорожно пытаясь сообразить, что происходит и о каком плане говорит сеньора. — Исполнителем должна быть обязательно женщина? Ответа не последовало; это Эле истолковала за согласие. Наверное, сеньор тоже. Но если так, то почему? И почему именно Шрам — разве это достаточно безопасно? Сеньора была непримечательной; она легко могла бы пройти мимо гвардейцев, разыскивающих именно её, и не быть узнанной. Но Эле отлично понимала, что это верно только если Шрам будет просто прохожей. А вряд ли роль исполнителя сведётся к тому, чтобы всего лишь пройти мимо какого-то места. Ведь это так?.. Если так, то разве сеньору не запомнят? Сможет ли она сбежать, если что-то пойдёт не по плану, имея столько примет? А если её узнают сразу? — Шрам, ты в первую очередь техник, — уставший голос срывается на шипение. — Ты обещала. — У тебя другие варианты есть, а? — раздражённо отозвалась сеньора. Кто-то хлопнул по столу; Эле отчётливо это слышала, но не могла сказать, кто именно это был. Способны были оба: разговор сейчас вели, хотя и шёпотом, но громче обычного, можно даже сказать, что на повышенных тонах. — Ну-ка, давай, найди мне женщину, которая не сдохнет в осином гнезде, — в голове у Эле мелькает мысль. Дерзкая, обжигающая. Сил едва хватает не отшатнуться от двери; хочется в этот разговор влезть. Если бы её только допустили… она бы могла быть полезной тем, кто ещё жив. Она ведь умеет быть тихой, видеть мелочи, которые обычно для действия очень важны. Эле удерживает себя на месте. Как же ей, совсем новому человеку, доверять? Шрам не позволит. Насторожится, опять отстранится, будет примерять, стоило ли вообще Эле под свою опеку брать. Действовать, конечно, не даст. Разозлится, наверное — Эле ведь спрашивала уже, что происходит, и это сеньоре не понравилось, она не стала объясняться, как-то на мгновение помрачнела, а потом закурила и молчала до вечера. А сигареты для её нервов вроде как лекарство. Так говорил Флеш; и если он прав, а он определённо прав, так как знает Шрам лучше кого угодно другого, то получается, что это Эле в тот день сеньору довела до мигрени. Стыдно за это — ужасно. — К осам нормальные люди руки не суют, — но всё же… ведь лучше будет, если это не Шрам отправляться на задание, не ей рисковать. Ведь что группа будет делать без своего лидера? Потом, конечно, справится — Эле знает, у людей таких же, как её брат, права на отчаяние быть не может. Но когда организатор только пропал… что же тогда? Разве можно, зная это всё изнутри, в пекло лезть? Шрам ведь потеряют все те, кого она звала друзьями. — Разве мы не этим обычно занимается? — сеньора прижимает пальцы к виску, давит и усмехается широко и холодно, вцепившись взглядом в собеседника. Наверное. Эле ведь только прижимается ухом к замочной скважине. — Что ещё тут можно сделать? Спине больно от невозможности разогнуться. Больнее — дышать. Пахнет миндалём; не сильно, но ощутимо, больше не получается игнорировать этот запах. Им несёт на всю квартиру — Эле не может понять, почему он не волнует соседей, почему не настораживает никого, ведь он такой стойкий. Им пахнет едва уловимо вся ткань в квартире и намного отчётливее чужая кожа. — Выкурить дымом? — И переловят всех к чёрту. — А твоя дрянь сработает, как же, — Эле хочется вцепиться руками в волосы да потянуть посильнее. Ей представлять этот разговор невыносимо. — Это бессмысленный риск, Шрам. Ты ведь не можешь этого не видеть. Сама подумай… — И всё же я настаиваю, — отзывается сеньора. И Эле отчётливо представляет, как она выпрямляет спину, расправляет плечи, чтобы не выглядеть хрупкой. Чтобы на неё не смотрели, как смотрят гвардейцы. — Надо попробовать. — Да на кой чёрт? — Получится. Говорю тебе, Флеш, получится. Сеньор в ответ коротко смеётся — весело и открыто, как будто над хорошей шуткой. — Это чертовски плохая идея, Шрам. — Но я сделаю, — отзывается сеньора спокойно. — И сделаю хорошо. Флеш молчит долго, а когда начинает говорить снова, кажется измученным. — Тебя не гвардейцы придушат, а собственные страхи, — голос у него звучит совсем странно и как будто блёкло. Эле пробивает от такого голоса дрожь, потому что ей тут же кажется — так говорить может только загнанный кто-то. Какой-нибудь мученик, к чьей боли жилами пришивали святость вместо спасения. — Пока я жива. И таковой буду, — строжится сеньора совсем близко, кажется. Или громче. Эле не успевает осмыслить. А потом всё слишком быстро случается. Пара скорых шагов, поворачивающаяся ручка двери. Отпрянуть Эле едва успевает — почти отпрыгнуть, неприятно приземлившись на мыски и чуть не упав. Удерживается каким-то чудом, странным упорством, которое приказало как угодно руками-ногами махать, но не падать перед Шрам. Не смотреть на неё совсем уж снизу вверх — хочется ведь казаться поспособнее. — Сеньорита, — Шрам цедит обращение, голос у неё вымороженный и под этой холодной коркой немного удивлённый, как будто она не ожидала. — Ты подслушиваешь? — строгости этой женщине не занимать; но как же к лицу ей эта строгость!.. Эле опускает глаза в пол, потому что ей невыносимо смотреть в ответ на этот холодный и строгий взгляд. Ей не хочется видеть выражение чужого лица, поджатые недовольно губы. Сеньора красива, когда такая решительная — но чувствовать на себе этого ни капли не хочется. И чтобы Шрам смотрела, тоже. Не на что смотреть, кроме зеленющих глаз да красных щёк. А всё равно холод под кожу пробирается. Эле кажется, что её всю иглами истыкали, не оставили живого места. Лезет внутрь это гадливое и страшное; и горло изнутри сушит да царапает, лишает дара речи. Что уж там — дышать невозможно. Эле отчётливо ощущает, как опускаются и поднимаются её плечи, а ведь обычно человек своего дыхания не замечает. — Да… слышно ведь, — говорит она, не зная, что ещё тут можно делать. Врать бесполезно — Шрам сразу поняла, в чём дело. А если бы и не поняла, то Эле бы не посмела ей в глаза врать. Не получится ведь; почему-то от этой женщины у неё не получалось ничего скрыть, невозможно было даже умалчивать, не то, чтобы лгать. — Ну раз уж слышно, — цедит Шрам недовольно. — Подними глаза, Эле. Что это за?.. — А если я хочу быть полезной? — спрашивает Эле быстрее, чем успевает подумать, что вообще творит. — То есть… — Полезной в чём? — строго переспрашивает Шрам, чуть нахмурившись, делает несколько шагов вперёд и останавливается. Как будто хотела бы сейчас медленно идти вокруг Эле; так загоняют обычно. У сеньоры словно заостряются черты: становятся тоньше поджатые губы, ярче обозначается скулы — хотя, наверное, так просто падает свет. Спиной ощущается пристальный взгляд. Сеньор смотрит, вглядывается со всей возможной тщательностью, и Эле почти видит улыбку на его губах. — Я… я слышала, что вы хотите сделать, — говорит она, не двигаясь с места. — Что вы одна… — Какие же вы оба, — Шрам давит пальцами на висок с заметным усилием, как будто пытается продавить тоненькую кость. — Не смей больше подслушивать, Эле. Тебя это не касается. Стены растут вокруг и, кажется, душат. — Но вы ведь хотите, чтобы я тоже… — А тебе виднее, сеньорита, что мне нужно? — Шрам скалится в ответ, закрывается. Холодная, непроницаемая вся, как будто мраморная. Эле прячет глаза; жжётся что-то внутри и снаружи, хочется отшатнуться, спрятаться — и хочется плакать, извиняться за каждый из сегодняшних проступков. Одна мысль о том, что Шрам злится, кажется Эле невыносимой. На неё ведь, а не на кого-то другого; это Эле совершила ошибку, а так нельзя, если тебя посвящают в секреты вроде этой квартиры. Сеньора вздыхает и качает головой. Повторяет несколько раз: «Эле-Эле». И голос у неё на удивление спокойный, в нём почему-то нет ни льда, ни осуждения или разочарования. Только странно трепещущее что-то. Она не находит взглядом своего мужа. На носках разворачивается и идёт на кухню. Эле замирает — ей кажется, будто она что-то не понимает, ошибается ещё тяжелее, чем уже успела. Внутри всё скручивается как будто, болезненно и сильно, сворачивается в крохотный клубок, размером, наверное, не крупнее виноградины или оливки. На языке остаётся кислый привкус. Эле кажется, что она сейчас упадёт без сознания, но проходят одна за другой секунды, в которые этого не случается. Стены вокруг стоят ровно и прямо, узкие до ужаса. Ноги подгибаются, когда она осторожно идёт следом за Шрам. Из горла рвутся слова, глупые, лишние. Их надо бы сдержать, но Эле кажется, она умрёт, если будет молчать. — Постойте, сеньора, я могу… могу объяснить… — Ну, давай-ка, — кивает Шрам. — Постарайся, милая. Язвительно бросает вообще-то ласковое, нежное прозвище, и у Эле в горле застревает всё то, что хотелось сказать. Её бьёт дрожь, хотя сквозь радужное от старости стекло струится жаркое солнце. Оно подхватывает дым от сигареты, белит его, и Эле думается, что это облако у сеньоры в руках. Она держит его открытыми ладонями, сидя на маленькой давящей кухоньке за столом с потрескавшейся столешницей, и нет никого больше, кто бы так мог. — Эле, — тяжело вздыхает, выпуская из лёгких ещё больше дыма. И в груди болит от мысли, что она собирается рисковать больше, чем уже. — Разве вам правда некому больше это поручить? — голос не слушается; Эле кажется, что она только бессмысленно лопочет, что смысл её слов растворяется в воздухе, испаряется под солнечными лучами. Этим словам нет места тут, на этой кухне. — Совсем?.. — Не драматизируй, — морщится сеньора. — Кто-то же должен. Так почему не я? — А если что-то пойдёт не так? — вместо ответа Шрам запрокидывает голову и смотрит в потолок. Эле чуть-чуть наклоняется вперёд, опирается руками о спинку стула. — Что тогда будет? — Ничего, — сеньора пожимает плечами и держит пальцы у виска. — Просто это дело закончит кто-нибудь другой. — Кто же? — Сеньорита, зачем тебе в это лезть? — Вы же так хотите, — Эле встаёт на мыски, стараясь заглянуть Шрам в глаза. Ей больно смотреть на пугающе спокойной лицо. — Чтобы я разделяла ваши убеждения. Вы рассказываете мне, вы учите меня… но не подпускаете ни к чему. Зачем же вы так. Зачем вы делаете Эле так больно? — А куда ты так торопишься, скажи на милость? — Я просто… — Эле спотыкается. Почти виснет на спинке стула — ноги отказываются её держать. И стучит сердце высоко-высоко, быстро-быстро. Ей тревожно поднять нормально взгляд, ей мучительно смотреть на сеньору, видеть, как она дышит и выдыхает дым. Эле порывисто отодвигает стул и спешно садится. Ей кажется, что она падает, что её лёгкие разрывает изнутри. Она облизывает сухие губы и рассматривает трещины на столешнице. — Просто что? — невыносимо поднять глаза. Эле чувствует, как у неё в висках стучит гулкий пульс. Её мечет из крайности в крайность — ещё пару мгновений назад она хотела видеть глаза сеньоры, а теперь для неё это худшая пытка. Шрам поджигает вторую сигарету. — Со мной ничего не будет. Это безопаснее даже, чем просто на улице… — голос у неё был задумчивый. — Но ты ведь никогда не видела мёртвых, сеньорита. Эле выдохнула; что-то забилось у неё под рёбрами. Что-то похожее на то желание влезть, как-то выслужиться, обратить на себя внимание — чтобы Шрам смотрела нежно и тепло. И она соврала. — Оу… — сеньора улыбнулась уголками рта. — Ты не понимаешь… Он ведь был уже мёртв, — Шрам смотрела тепло и как-то смешливо, немного даже весело. Эле пробила дрожь — ей показалось, что сеньора на самом деле говорит не просто о трупах. Что-то прячет за улыбкой, промёрзшая на самом деле насквозь. Почему-то ведь звенит это «уже», особенно выделяется. — А ты бы смогла?.. Смогла бы смотреть в глаза? Внутри всё замерло. Шрам, чудесная Шрам говорила об убийстве. Эле сглотнула и забегала глазами по комнате, смотря куда угодно, но не на сеньору. Конечно… она не могла не уметь. Флеш рассказывал, её уважали и слушали — а разве будут полагаться на планы белоручки? Нет, Шрам определённо способна убить. Она была при делах, она звала себя анархистом — значит, не ей чураться крови, так? А Эле?.. — Если понадобится… то есть, мой брат ведь мог? И вы можете?.. И я, если будет за что… — говорила Эле, не веря собственным словам. Сеньора затянулась, не отводя лукавого взгляда, под которым было так мучительно дышать. Она всё ещё улыбалась. — То есть… вы ведь говорили, почему… именно так. А если есть причина, ну, достойная… Сеньора наклонилась вперёд — Эле почудился запах миндаля, очень яркий и прогорклый, или же она действительно его чувствовала?.. — Ох, сеньорита, — Шрам выдохнула сигаретный дым и засмеялась. Эле едва удержалась от кашля; она слушала этот смех, как это всегда бывало теперь, если вдруг сеньора становилась спокойной или даже довольной. И ей самой хотелось улыбаться в ответ, даже несмотря на то, что парализующий страх отпечатался изнутри на рёбрах. — Мне пора, знаешь, — Шрам затушила сигарету о тарелочку-пепельницу. — Надо разобраться с рекомендательными письмами, — Эле кивнула в ответ. — Не подслушивай больше, ясно? Хотя я тебя почти случайно заметила… надо обращать внимание на шаги. Никто не двигается бесшумно. Я научу — если хочешь лезть, научу. Она как-то рассеянно потрепала Эле по голове, спутав волосы; сеньора не умела почти быть ласковой, но это всё равно было, кажется, лучшим, что могло произойти. — Пожалуйста, разберись с кислотой — там осталась пара запалов, это безопасно, — с волос рука скользнула вниз и замерла на щеке. Потом Шрам медленно отстранилась. — Да, конечно, — Эле поднялась следом и маленькими шагами пошла в мастерскую, стараясь держаться за спиной сеньоры. Флеш не присоединился к разговору; но Эле была почти уверена, что просто игнорировать ситуацию он не станет. Сеньор любил поговорить; он не был, как Шрам, не был способен часами рассказывать про идеологию, про людей и их природу, про то, как должно жить в идеальном мире. Не учил он работать со всякой дрянью, разъедающей кожу, не подсказывал, как получше паять корпус. Нет, сеньор любит просто поговорить, повыспрашивать, рассказать о чём-то для дела не нужном, но приятном. Странно иной раз шутил — Эле хотелось думать, что он шутит, что ему просто забавно наблюдать за озадаченным выражением лица. В конце-концов, у них всех было странное чувство юмора. У Флеша, у Шрам. У Леона тоже. Эле замечала это, хотя и была привыкшей; но не замечать чужие взгляды, в которых пополам было непонимание и раздражение, не получалось. Она встала. Прибрала пепельницу, которую Шрам опять бросила на столе. Сеньора так делала — Эле это, на самом деле, не особо беспокоило; Шрам потом вернётся, будет курить снова и долго-долго рассматривать причудливо поднимающийся дым. Интересно, сеньора уже ушла? Эле не слышала, чтобы закрывали дверь. Хотя Флеш, например, всегда приходил и уходил бесшумно. Ну, почти всегда. А к тому, как уходит сеньора, она не присматривалась — да и не то, чтобы Шрам часто покидала квартиру. Всё же это было не обычное конспиративное жильё, в котором, как правило, жили под видом семьи боевики или иногда агитаторы — это была самая настоящая динамитная мастерская. А её без пригляда оставлять не полагается. Сеньора хотела разобраться с рекомендательными письмами… наверное, подделать их — вроде ведь это и не сложно совсем. О ком только письма будут? Чьё имя примет в этот раз Шрам — у сеньоры ведь очень много имён. Эле вздохнула и закрыла руками лицо, которое показалось ей очень горячим. Потом порывисто метнулась в мастерскую. Эле старалась не думать о своих чувствах, об этом пульсирующем жаре в груди, запылавшем в тот день, когда Шрам объявилась на пороге её с братом квартирки. С тех пор тепло становилось только сильнее; иногда оно поднималось, становилось отчётливее и плотнее, и Эле оставалось только надеяться, что она не краснеет в такие моменты. Ни Шрам, ни Флеш не упоминали этого… да, не говорили. Наверное, кто-то бы спросил, если бы она краснела. В любом случае, Эле не следует в это погружаться. Хватит и нынешних вспышек пополам с воспоминаниями о детских странностях; нет в памяти лица соседской дочки, только косы её да глаза, и этого уже много. Это нормальным только в детстве было, когда Эле клялась не венчаться, и Леон утешал её, и всё звал в гости ту самую девушку, чтобы она тоже говорила с Эле и кормила её яблоками. Дети не спрашивают себя, что испытывают — и Эле об этом тоже не думала, она просто жила и тянулась к чужим рукам. А сейчас ясно — придурью это было. Придурью и восхищением. Поэтому же Эле сейчас старается запомнить как можно больше о Шрам, угодить ей, научиться всему, что требуют знать; она умеет паять, может выпарить взрывчатку, сделать запал, упаковать так, чтобы на коробку конфет похоже было. Умеет считать, убираться и слушать очень внимательно, когда сеньоре хочется рассказывать, чем она дышит. — Она пошла уже? Так быстро? — спрашивает Флеш; у него в руках газеты — много-много, кажется, за месяц точно. — Сеньорита? Ругать тебя за подслушивание, я так понимаю, смысла уже нет. — Шрам злится, как думаете? — Откуда мне знать? Я вас не слышал, только прикидываю, — он пожимает плечами и опускает взгляд на газеты, разглядывая их с каким-то напряжённым упорством. — Она запрятала все номера за конец светлой недели, представляешь? Эле опустила глаза; что-то жгло её изнутри. — А вам?.. — Нет, ты уже достаточно знаешь, — усмехается уголками губ мужчина; эти приподнятые уголки так и остаются на его лице, словно припекаются. — Не спрашивай, Эле — я тебя меньше всего хочу втягивать в дело. — Рано или поздно я буду обязана, — Эле коснулась лба пальцами и улыбнулась. — Шрам ведь не просто так учит меня. — Рано или поздно, — повторил сеньор так, будто собирался что-то добавить. Эле замерла, подняв на него взгляд в ожидании, но Флеш только улыбнулся шире и промолчал. Эле почувствовала, как по спине у неё ползут мурашки. Иногда она замечала за сеньором этот странный, гвардейский взгляд, с улыбкой и взглядами ни капли не вязавшийся; что-то было под его доброжелательностью, что-то пугающее. Что-то, что делало Флеша человеком значимым в некоторых кругах — об этом упоминала уже Шрам. Этот взгляд… давил. Не сам по себе, но словно делал стены ближе друг к другу. — Она долго, наверное, бродить будет, — ощущение быстро пропадает. Сеньор улыбается так искренне, что Эле остаётся только удивляться такой способности при подпольной-то жизни. — Такая тягомотина, знаешь, сеньорита — почерка, все эти печати. Канцеляризмы, фу. Флеш ещё немного ругается на подделку документов. Рассказывает про паспорта, украденные у мертвецов; Эле думает отчего-то, что документов брата не видела с первого дня, да и её куда-то прибрали. Настоящие паспорта на конспиративной квартире были не нужны, конечно — но всё же… Додумать Эле не успела. Её внимание привлекли, громко цокнув языком. — Ну-ка, сеньорита. Тебе поручили кислоту, верно? — Хранить запалы в таком… — Эле ткнула пальцем в нераспечатанную трубку. — Готовом виде не очень безопасно. — Да, я в курсе, — Флеш становится сбоку от стола и чуть на него облокачивается, и Эле становится хорошо видно чужое лицо и выражение на нём. — Знаешь, сеньорита… А тебе не страшно здесь? — Отчего же я должна бояться? — Немногие девушки выдерживали, — вкрадчиво говорит сеньор, чуть понижая голос. — Знаешь… жить на пороховой бочке. Дышать этим — я удивляюсь, что у тебя не было ещё приступов удушья. — Я всегда была здоровым ребёнком, — отвечает Эле. — Мы с братом были… А разве при деле много женщин? — Меньше, чем мужчин, — Флеш кивнул сам себе, постучал пальцем по столу. На его лице была рассеянная улыбка, но Эле видела, что он чем-то напряжён. — Они не были при делах. Обычно были сочувствующими. Боялись очень сильно… — Знаете, — Эле прикусила губу. В чужих глазах уже вспыхнул разожжённый неуместным словом интерес, и теперь она больше не имела права отступать. — Я всё же боюсь… Сеньора меня спасла ведь, понимаете? — За неё боишься? — Эле кивнула. — И не зря. — Шрам говорит, что безопасно… — Сеньор рассмеялся, не дав закончить. Эле хотела сказать, что ни капли не верит рассказам сеньоры. Она ведь слышала, о чём говорили за закрытой дверью — то есть о настоящей ситуации представление имела, хотя и очень смутное. Флеш смеялся, казалось, абсолютно искренне. Будто в ситуации могло быть что-то забавное. — Шрам успокаивает тебя или бредит, — уверил он сквозь смех, и всё внутри Эле только сильнее сжалось. — На деле она одна будет… или не она. — Сеньора может позволить?.. — Конечно, — Флеш улыбнулся какой-то очень странной, перекошенной улыбкой. — Она ведь подрывник, техник… — потом вдруг нахмурился, как будто вспомнил что-то очень серьёзное и важное; приятным такое быть, конечно, не могло. На мгновение Эле показался снова тот гвардейский взгляд, но тут же это ощущение исчезло. Флеш снова был хорошим человеком. — Только не вызывайся сама, сеньорита. Не надо. Он улыбается и оттягивает пальцем нижнее веко. Совсем чуть-чуть; но это не спишешь на случайное движение, это именно жест, имеющий весьма конкретное значение. Флеш, Эле заметила, так делать любит: мимолётным, едва уловимым жестом говорит больше, чем следовало бы говорить — хотя, право слово, лучше бы он сейчас вообще молчал. У Эле внутри разгорается жаркое какое-то возмущение. Лезет выше, острое и колючее, не держится в глотке — слишком упорное, чтобы просто перегореть. Нет, оно обязательно должно светиться, расплёвывать вокруг раскалённые искорки, плавить воздух вокруг. — О чём вы всё предупреждаете? — спрашивает Эле и считает удары в левом виске. Четыре. Аккуратно переливает кислоту в колбу. Давят стены. — Не понимаю, за кого вы меня считаете!.. Я знаю, чем могу закончить. — О, да? — с издёвкой уточняет сеньор. Эле хочет считать это за насмешку, но не может. — А не переоцениваешь понимание? У Флеша слишком серьёзный и жалостливый взгляд. И неважно, что он язвит или улыбается — он ведь всегда такой. Всё равно выдаёт взгляд, если будешь внимательным. Он стоит у стола, пролистывает записи Шрам, какие-то её заметки, не читая — смотрит только на Эле. Он уже знает, наверное, всё. — Это опасно. И очень страшно. — Моего брата судит военный суд. И вы знаете, за что, — Эле покрепче сжимает зубы, чувствуя, как начинает ныть челюсть. — А сеньора, кажется, хочет рискнуть головой. Не думаю, что мне будет страшнее. — Сеньорита, — Флеш качает головой. — Ты не понимаешь, о чём говоришь. — Понимаю… — Ты предпочла бы быть там? — от строгости, вдруг мелькнувшей в чужом голосе, Эле вздрагивает. Кажется, что ей вылили ледяной воды за шиворот. Почти мгновенно утихает злость. — Такие дела, Эле, ведут очень спешно, а судят сурово. Скажи-ка, сеньорита, ты готова платить собой за то, что не до конца понимаешь? Эле хотелось выть; каждое слово отчего-то отзывалось внутри жуткой болью. — Странно слышать такие вопросы от причастного человека. — У тебя ещё есть выбор, — Флеш не улыбался; он смотрел очень жалостливо и одновременно строго. Почему-то Эле подумалось, что так мог бы смотреть человек искренне верующий, а не пришедший в семинарию за властью. — А я его уже лишён. — Шрам говорила, Комитет никого не держит. — Комитет — нет. А наше крыло… — он усмехнулся. — Подумай сама, Эле — мы ведь не брошюрки печатаем, — сеньор повёл рукой, пропуская предложение; даже так было понятно, о чём речь. — Всё или ничего, и хоть вой — но следуй. К этому Шрам привыкла. А тебе не следовало бы. — Чего вы хотите от меня, сеньор? — Эле поджала губы. — Вы вечно предупреждаете меня. О чём же? — Только об осторожности, сеньорита. Ты ведь знаешь, что будет, если подставишься — а по незнанию это очень просто. Ответить на это было нечего, и поэтому Эле опустила глаза на пробирку с кислотой; ей было очень странно разговаривать с Флешем в таком тоне — да, он не вполне разделял идеи Шрам, между ними было какое-то будто бы противостояние, никем не оглашаемое, но очевидное даже для Эле; а она себе не считала чтецом человеческих душ. Но иногда… иногда ей думалось, что это чересчур. Ладно брак — о, это было застарелая рана и для сеньора, и для Шрам. Эле об этом и не смела больше спрашивать, говорить — её хватило понять, что в такие вещи не посвящают. Однако же товарищество, общее дело… Здесь, в подполье, конфликт может убить. — Шрам научит меня. Если… — Эле подняла глаза; у неё возникло очень неприятное липкое ощущение, находиться под пристальным вниманием сеньора было безумно душно. Чужие светлые глаза, казалось, хищно блестели. Не по-гвардейски, а именно как у замершего в предвкушении зверя. — Если позволит… тогда она обязательно объяснит, как вернуться потом. — Не слишком полагайся на Шрам. На деле человек всегда один, — Флеш смотрел серьёзно и очень строго; исчезла в нём всякая жалость. Эле поёжилась. Ей очень странно было говорить прямо с человеком, который почти любой разговор старался свести к миру или шутке; тяжело было, когда смотрели, как на неразумную, со смесью жалости и раздражения, но сейчас оказалось ещё тяжелее. — Она не поможет тебе. Она — революционер. — Почему вы так говорите о ней? — Эле подняла на сеньора недоумевающий взгляд. — Не пойми меня неправильно, — ответил Флеш, чуть помедлив. Говорил он с паузами, как будто подбирал слова. — Шрам… ей я верю. Я не могу ей не верить — мы друзья с юношества. И супруги, в конце-концов… — он развёл руками. Постучал пальцами по столу, как будто перебирая клавиши фортепиано; Эле показалось, он гадает, говорить что-то или нет. — Но я не могу не беспокоиться. Она… очень специфичная женщина, — сеньор дотронулся до мочки уха; было видно, что жест этот осмысленный, Флеш сделал именно то, что намеревался. — Тебе будет с ней тяжело. — О чём вы говорите?.. — у Эле пересохло во рту. Она едва сдержала порыв одёрнуть чужую руку; как будто это могло что-то исправить!.. — Послушайте, сеньор, это ведь унизительно. Зачем вы так? — Разве это не правда? — ей вспомнилось мгновенно — женщины. Он говорил о сочувствующих, о тех, кто боялся дышать около динамита… но что чужие люди могли делать на конспиративной квартире? Чужие люди… женщины. — Нет!.. — Эле всплеснула руками. — Как вы можете? О собственной жене ведь!.. Он уже делал так. Когда впервые увидел и ещё не знал, что Эле будут учить. — Шрам тебе не рассказывала, зачем ей брак нужен был? — Флеш жестом показал, мол, забудь. Не думай о том, что сеньора могла бы… нет, это невообразимо!.. Эле нельзя даже на секунду воображать подобное. — А я скажу. Хочешь? — Это ведь её секрет. — Мой тоже — мы обручены, — с упрёком заметил сеньор. — Хотя и не секрет, — у Эле закружилась голова. Она почему-то не находила себе места; то порывалась метнуться по комнате из угла в угол, то хотела распахнуть окно, а потом не решалась — Шрам не велела открывать окна широко. Так она и замерла на месте, умирая от мучительной боли в груди. — Её заставили — отец обещал иначе упечь в лечебницу. Догадываешься ведь, за что? — Нет, — язык её не слушался. Голова кружилась. Она снова говорила и не верила сама себе. — Тогда спроси, Эле. Элена, — Флеш взял её за руку, провёл большим пальцем по тыльной стороне ладони. Лицо его было очень задумчивым и немного даже растерянным, как будто он не мог никак понять, правда ли ему стоит рассказывать. — Красивое имя… Спроси её, что значит лавандовый брак — тебе она объяснить должна. Ты ведь не спрашивала больше? Эле покачала головой. Что-то вертелось у неё во рту, почти сформулированное, вот-вот готовое быть сказанным — но чего-то не хватало, и она никак не могла понять, чего именно. Её бросило в жар — почти так же, как когда сеньора сидела напротив, восхитительная и очень сильная, красивая по-особенному, такой особой, страшной красотой; в мастерской пахло миндалём и чем-то дымным, и этот запах почти сводил Эле с ума. — Спроси, — повторил сеньор и отпустил руку. Растерянность на его лице сменилась чем-то очень тяжёлым; такого выражения Эле не видела никогда. Этот разговор как будто касался чего-то глубоко личного. — Может, тогда она… Флеш опустил взгляд, потом поднял его, спрятав эту тяжёлую печаль за какой-то мрачной усмешкой. Эле казалось, что вот-вот она упадёт. Ей казалось, она понимает, в чём её пытаются уверить. Но думать, что это правда, что Шрам на самом деле… такая вот… О, это было выше её сил!.. — Если вы… если это правда так… — она прикусила изнутри щёку. Вопрос звучал очень дерзко — и, глядя на чужую боль, Эле не решалась его задать, хотя очень ждала ответа. — Я хотел помочь ей, — Флеш улыбнулся одними губами; о, он прекрасно понимал, что Эле не решилась сказать. Иногда казалось, что сеньор способен любого видеть, как раскрытую книгу; он понимал с полуслова, улавливал малейшие намёки, он знал прекрасно, как человека довести до края и как утешить, и когда лучше просто промолчать, он тоже знал. Эле могла бы назвать его хорошим человеком — конечно, потом приходили мысли о странных путанных предупреждениях и диких каких-то взглядах; потом Эле вспоминала, что сеньор умеет врать не хуже Леона — а брат был горазд на выдумки. Не живи они только вдвоём, Эле бы и не узнала никогда, кем он был и с кем имел связи. Что говорить о Флеше, когда его называет переговорщиком Шрам. А сеньора не привыкла разбрасываться словами; она, живя полулегально, не научена была этому. И одновременно — умела красиво говорить, право слово, ей… — Крепись, знаешь, — Флеш похлопал Эле по плечу; так обычно делали между собой мужчины, но здесь и сейчас все границы между полами были стёрты. Такой разговор… о, это ведь было намного непристойнее даже тех шуточек, которыми по вечерам обменивались Флеш и Шрам. Эле закрыла глаза, её замутило. Сердце, казалось, билось прямо в глотке. Её качало — и сеньор осторожно усадил её на стул, убрал окончательно со стола все реагенты и собрался уходить. — Спасибо, — наконец смогла сказать Эле, своими словами на мгновение остановив сеньора в дверном проёме. — Не надо. Об этих словах сеньора Эле не переставая думала, когда бежала по улице. Ей было жарко, очень жарко — солнце пекло сильно, его лучи как будто пробирались под одежду и рвалось под кожу. Она не знала, куда торопится. Но оставаться в квартире больше не могла — ей было невыносимо там. Почему-то стены давили на Эле. С того самого момента, как она решилась на это дурацкое подслушивание, ей казалось, что всё растут, вытягиваются в высоту стены, и давят-давят-давят. Флеш отпустил её. Наверное, ему тоже хотелось остаться одному после этого разговора. Эле не знала наверняка. Она просто старалась отдышаться, шла и подставляла солнцу лицо и непокрытую голову. Неслась куда-то по улицам, мимо самых разных людей; смотрела в чужие глаза и спрашивала внутренне — а они видят?.. Хоть кто-то из них чувствует то же самое? Эле было очень больно — изнутри грызла тревога за людей уже не чужих.