Ребрендинг

Все еще 29 июня. День первый

      Джессика прыгает на переднее сиденье машины, переживает крошечное дежавю и уже чувствует себя с Адамом настолько комфортно, чтобы шикнуть на него за непристегнутый ремень. Он, несмотря на уверения в том, что они уже опоздали везде, где только можно, давит на тормоз, отряхивает руки и вытягивает ремень безопасности.       Джессика уверена, что еще чуть-чуть, и они создадут на дороге… Коллапс. Пока что все их объезжают и вопросительно мигают фарами, а один водитель даже останавливается, чтобы помочь с заглохшим (якобы) мотором. Адам тем временем пристегивается и ехидно смотрит на Джессику.       — У нас такие опасные дороги.       — Всё, я не спорю.       — Такие опасные, что я только что встал посреди улицы, и меня все вежливо объехали.       — Будь уверен, они в глубине души считают тебя клоуном.       Рука Джессики уже дергается, чтобы отвесить ему щелбан, но в последний момент она передумывает. Адама этот недожест почему-то жутко веселит, и у него вокруг глаз появляются мелкие морщинки-лапки. Джессика складывает на стакане обе руки, чтобы… По многим причинам, вообще-то. Чтобы не залить салон дорогущей машины кофе, чтобы не залепить Адаму в нос в ответ на очередную шутку, и чтобы не так заметно было, что её потряхивает.       Соединенные Штаты появились, грубо говоря, потому что группку бунтарей до ужаса заела монархия, и они, побросав свои вещи на корабли, отправились на другой континент. Так что перед принцами, королями и королевами ей положено держаться уверенно, дерзко и с чувством собственного достоинства: я, мол, ничья не подданная. Я — гражданка. Но Джессика ужасно волнуется и уже не понимает, почему пластиковый стакан такой мокрый: запотел из-за перепада температур, или это её мерзкие маленькие ладошки.       Её накрывает паника. Как такими руками держать за руку Леонарда? Может, перчатки выпросить во дворце? Хоть одна-то пара найдется, если ей даже платье обеспечили меньше, чем за пятнадцать минут.       Джессика умоляющим взглядом смотрит на Адама, и пытается вложить в этот взгляд целую речь. Пожалуйста, скажи мне, что все можно отменить, а твой загадочный лучший друг, принц Леонард, обойдется сегодня без моей помощи. Даже во дворец не вези меня! Ты ведь помнишь, что двадцати долларов на хостел мне было достаточно? Все остается в силе. Ты можешь навещать меня. Можешь привезти баллончик с дихлофосом на всякий пожарный.       Адам слегка поворачивает свое левое запястье, чтобы посмотреть время, и часы отбрасывают блик Джессике прямо в глаз. Боковым зрением Хьюз, кажется, замечает её гримасу.       — Чего ты такая зеленая? Не в миграционную полицию же едем, — Джессика находит в себе силы сжать губы в улыбку. Она получается неловкой и больше похожей на тонкую линию. — Хотя и там к тебе никаких претензий не было бы.       — Мне страшно!       — И почему тебе страшно? Тебя кто-то съест во дворце? — его мягкий, открыто насмешливый голос звучит так, будто он разговаривает с ребенком.       Джессика понимает, почему все дети и подростки, с которыми она имела несчастье встретиться, всегда такие раздраженные. У нее серьезнейшая проблема, а он смотрит, как на идиотку!       — Потому что «Карнавал невест», — взрывается она, — это слишком обязывающее название! Потому что я не знаю этикета! И, вообще-то, аристократия очень нас, работяг, не любит. Я пишу диплом, это, технически, тоже работа, — быстро добавляет она. Как будто часть про работяг из всего, что она сказала, для Адама звучит необычнее всего.       Адам хмурится и поочередно хлопает ладонями по рулю. На стиле его вождения это никак не сказывается, и они плавно перестраиваются в соседнюю полосу.       — Как ты много знаешь, — хмыкает Хьюз.       — Как у тебя много секретов, — в тон ему отвечает Джессика. — Твой влиятельный друг захотел со мной познакомиться. Даже представляться не пришлось, хотя… Хотя, вроде, надо. Надо, чтобы всегда кто-то третий в качестве буфера был.       — Вау, — отвечает Адам после паузы.       Джессика понимает, как это звучало, набирает в легкие побольше воздуха, чтобы объясниться, но прикусывает язык: машина налетает на какую-то кочку, и девушку слегка подкидывает вверх. Вместе с фиолетово-синим венком, отрывающимся от головы, и стаканом кофе, который она сдавливает так сильно, что кофе выплескивается ей на рубашку и джинсы. Инстинктивно Джессика сводит бедра вместе, чтобы не пачкать сиденье.       — Я не то имела в виду, — наконец говорит она. Адам проглатывает обиду, причем буквально: прежде чем его лицо расслабляется, ему приходится тяжело сглотнуть. Джессика ярко представляет себе давящую боль в его горле, и ей уже не хочется ругаться на мужчину за испорченную блузку.       — Извини. Курсы вождения надо перепройти.       — Я имела в виду, что ваши традиции — это жутко неловко. Как-то у нас один пацан сказал Обаме «привет». Просто «привет», — Джессика пытается съехать с неловкой темы на пространные истории из жизни, но у нее не получается.       Адам просит поделиться источником информации, и Джессика с жуткой неловкостью отвечает:       — Кронпринц.       — Кронпринц, — хмыкает Адам.       — Он купил мне кофе. Сказал, что у него, — Джессика не рискует вслух произносить слова «разрушенная репутация» и пытается сгладить углы, — не самая приятная ситуация со всей этой… Ситуацией, — красноречиво дополняет она. — Попросил помочь, сказал, что ты в курсе и заочно извинился.       Адам откидывается назад в кресле и недоверчиво щурится.       — Ты уверена?       — Я читала про него в интернете и видела вживую. Наверное я, черт возьми, уверена!       — И какие у него глаза?       Не слишком маленькие и не слишком большие. Пропорциональные. Уравновешивающие лицо и, по ситуации, все вокруг. Умные. Вдумчивые. По ним понятно, если Леонард чего-то недоговаривает, даже если он улыбается.       Он невероятно внимательный и умеет концентрироваться: когда Джессика пытается что-то обдумать и при этом продолжает говорить, она несет всякую бессвязную чушь. По Леонарду этого не заметишь, если не обращать внимания на глаза. Джессика понимает, что в нем её пугало и настораживало: у него как будто две вкладки в голове. У всех остальных компьютер даже на одной виснет, а он раз по двадцать переключается с одной на другую. Он даже не пересказывал, а анализировал ей этот дурацкий «Сон в летнюю ночь», пока в голове крутилось что-то совершенно другое. Потом он, кажется, принял решение, абстрагировался от всего лишнего и чуть не сбил её с ног своей мечтательностью, воодушевленностью и влюбленностью в книги. Степень искренности Джессика не могла определить тогда и не может сейчас.       У Леонарда темные длинные ресницы, не закручивающиеся вверх и жесткие на вид — поэтому у него редко когда получается сделать наивное выражение лица. Оно всегда немного презрительное — на полпроцента, на треть, но это ощущается. Если не головой, то нутром. Презрительность пропадает только когда он распахивает глаза шире, но это случается редко. Когда он говорит о Шекспире, например.       В свою сторону Джессика такого взгляда припомнить не может.       У него густые длинные брови, которые кажутся на тон-два темнее кудрей, а сами глаза непонятного серо-зеленого цвета. В кофейне она видела больше серого, на свету, наверное, проявится зелень. В пробке на Бруклинском мосту (воздух, полный пыли и отработанного бензина, пассивно-агрессивные гудки, грязный асфальт) они были бы тусклыми и серыми. В Центральном Парке (мигрирующие птицы, километры леса и такая мокрая листва, что она кажется залакированной) — зелеными. Но в Нью-Йорке она Леонарда, разумеется, не увидит. При каких обстоятельствах такое вообще может случиться? Разве что делегация с дипломатическим визитом туда отправится. Но о таких делах Джессику явно оповещать не станут.       Почему-то чтобы успокоиться, ей достаточно осознать как следует собственную значимость и место в пищевой цепочке. Она еще месяца три будет этот карнавал вспоминать. Для принца он потеряется в бесконечном потоке протокольных мероприятий еще до того, как успеет начаться.       — Откуда мне знать? — отвечает она наконец. — Я мамин-то цвет глаз с трудом вспомню.       Адам хмыкает и признается, что он тоже не запоминает цвет глаз при первой встрече. Разве что ему кто-то очень понравится — а раз Джессика не запомнила глаза Ричарда, единственного ему знакомого кронпринца, значит она либо в шоке, либо не заинтересована.       Черт с ним. «Ситуация» у Ричарда, и впридачу с ним у всего Сагара, действительно… Пиздецовая. При дамах Адам так не выражался, но с Ричардом, за закрытыми дверьми и у себя в голове мог себе такое позволить. Иногда.       Джулия Ардент ему не нравилась. Не нравилась Ричарду. Не нравилась слугам, глотавшим по таблетке успокоительного, прежде чем поменять ей простыни и взбить подушки. Леонард, уж до какой степени сноб и хлыщ, тоже предпочитал лишних пять минут послушать занудства Матса и Симона, лишь бы не пересекаться с ней. Она не нравилась королю Генри, королеве Виктории и, как подозревал Адам, даже своей матери не нравилась.       Адам плохо представляет себе степень одиночества Джулии, но не может найти сил на то, чтобы её пожалеть.       По крайней мере, она нравится самой себе. В ней серьезно есть много качеств, достойных уважения, просто плохого еще больше. Адам думает о Джулии и еще раз украдкой смотрит на Джессику: она ногтями оттягивает прилипшую к животу мокрую рубашку, и на её лице явно читается желание выжать эту тряпку. Но девушка стоически держится. Честное слово, он кого угодно предпочел бы видеть на троне рядом с Ричардом — хоть ту же Джессику, причем в грязной рубашке и невыспавшуюся.       Джулия закончила престижнейшую академию Хезура с высшим баллом среди своего курса. То есть, она умеет работать. И её мозги умеют работать.       Её мать владеет двадцатью пятью процентами акций «Сагарской стали» — то есть, она богата до омерзения.       У нее ровная загорелая кожа без следов от подростковых прыщей.       Адам разрывается между двумя версиями: Джулия Ардент либо робот-терминатор, призванный уничтожить психику всего Хезура, либо просто садистка. Садисткой и роботом одновременно она не может быть потому, что такую мстительность и ненависть ко всему живому программировать пока не научились.       Видеть Джулию королевой — последнее, чего он хочет. Ричард не то что выгорит за год жизни с ней, его скукожит до уголька, который можно будет в пальцах раздавить и об штаны вытереть. А Луиза Ардент, эта Виктория Франкенштейн, породившая Джулию, нормами морали и приличия никогда не была скована: если будет возможность выпотрошить Ричарда, надеть его себе на руку и кукловодить из-за кулис, она это сделает.       И, как неприятный бонус, Джулия — жуткая снобка. Еще похлеще Леонарда.       Шины его машины шуршат по гравиевой дорожке, и он смотрит на Джессику, уже не скрываясь. Адам во дворце вырос, но бесконечно высокие потолки, сходящиеся в конце концов в одну-единственную точку, даже на него иногда благоговение наводят — что говорить о человеке, который все это в первый раз видит.       Огромные сады. Огромные окна. Огромные скульптуры. Такое ощущение, что здесь все было задумано, чтобы почаще напоминать о величии королевства.       — Я себя чувствую лилипуткой, — хрипло отзывается Джессика.       Да. О величии королевства или ничтожности одного отдельного человека — такое тоже иногда чувствуется. Принцы-то, конечно, в другом свете это видят, но на Адама дворец временами напускает жуткую тоску. Впасть в меланхолию ему не дает бодрый стук в окно со стороны Джессики. Она ищет на дверце кнопку, которая открывает окно, и в конце концов опускает стекло до середины.       — Адам.       — Эмс, — салютует Хьюз. Эмма вытягивает шею и просовывает в машину свой аккуратный маленький нос. — Джессика, это Эмма, леди Эмма, леди Эмма де Гиз, местный пожарник, повар, будильник…       — И корректор. Пожарник — это жук такой.       Эмма здоровается, улыбается Джессике как старой подруге, открывает дверь машины и обескураженно моргает, глядя на промокшую грязную рубашку. Теплота из её глаз не уходит, но появляется что-то командирское. Кажется, что она могла бы управлять ротой солдат — к сожалению, солдат здесь всего один, и в переодеваниях и макияжах он никак помочь не сможет. Адам с Эммой перебрасываются короткими фразами, больше похожими на двусторонний блиц-опрос:       — Документы?       — В процессе, — Адам достает из кармана временный пропуск во дворец, щелкает пальцами, привлекая внимание Джессики, и бросает ей круглую медную пластинку. — Насчет комнаты договорился, гостевое крыло. Платье?       Эмма смотрит на Хьюза почти оскорбленно.       — Спроси еще, не заблужусь ли. Брысь!       Адам вскидывает руку вверх и со смешком отдает Эмме честь, как какому-то генералу. То, что он её в два раза шире и на голову выше, делает ситуацию только комичнее — Джессике кажется, что Эмму даже она на руки без усилий смогла бы поднять. Маленькая генеральша хлопает сухими ладонями, серьезно смотрит на Джессику и сообщает, что им нужно совершить невозможное: вместить в двадцать пять минут то, на что обычно уходит два часа.       Во-первых, она без брезгливости хватает Джессику под залитый сладким кофе локоть и, торопливо стуча каблуками, ведет её ко входу в сад. Игнорируя заинтригованные взгляды попадающихся на пути придворных, они срезают дорогу к черному входу во дворец, и Джессика решает, что это логично. Так и ближе, и не придется объяснять её внешний вид.       — Смотри, как я могу, — Эмма заговорщически подмигивает ей, сводит брови к переносице и ускоряет шаг. На её лице написана ярость пополам с абсолютной решимостью и желанием убивать. Стражники расступаются по обе стороны от тяжелых дверей, завидев метров за двести маленькую, но стремительно приближающуюся серую точку. Более того, они отпирают замки, вытягиваются по струнке и, когда Эмма проносится мимо них, с облегчением выдыхают. Джессика даже не успевает никому из них помахать.       Во-вторых, они умудряются избежать столкновения с враждебно настроенной девицей. Она вырастает в коридоре будто из ниоткуда и замирает перед Эммой, скрестив руки на груди. Джессика мысленно закатывает глаза и чувствует, как у нее подскакивает пульс: вообще-то, она за сестринство и женскую дружбу, но есть девушки, у которых портить кому-то жизнь — это единственное развлечение. Девица с отвращением смотрит на её рубашку с джинсами и с жалостливо косится на венок на голове.       — Эмма, детка, мусор увозят, вообще-то, по утр…       — Я забыла, что вы существуете, леди Джулия! — рявкает Эмма, не сбавляя скорости и огибая брюнетку по дуге. Джессике она кажется похожей на мотоцикл, который едва вписывается в поворот и не заваливается на бок благодаря одному только чуду. И центробежной силе. Леди Джулия так и остается стоять столбом; судя по всему, Эмма только что вошла в историю как первый человек, посмевший отмахнуться от неё.       — Мне так влетит, — тянет она с видом чистейшего блаженства.       — Это кто-то важный? — спрашивает Джессика. Эмма складывает губы в трубочку, качает головой и обещает, что позже все объяснит. Они несутся по коридорам с бешеной скоростью и Джессика жадно крутит по сторонам головой: гобелены, картины, барельефы, скульптуры — это просто какой-то музей. В один момент девушке кажется, что она замечает подлинник Рембрандта, и она взвизгивает.       — Что? — в глазах Эммы читается паника. Джессика широким жестом указывает на огромное полотно и хватает воздух ртом. — Да, Рембрандт, Рембрандт, не думай об этом! Я потом тебе устрою бесплатную экскурсию!       Эмма заталкивает Джессику в комнату в самом конце коридора. Джессика шаркает черными вансами по дубовому паркету (лет ему явно больше, чем ей), смотрит на огромные французские окна, тянущиеся во всю стену — ей кажется, что бросить на такое взгляд мельком — это просто кощунственно, и её глаза методично двигаются слева направо и сверху вниз. Примерно таким же образом заборы красят, только в её случае картина уже нарисована: панорамный вид на королевский сад со всеми его статуями, фонтанами, искусственными озерами, на которых зимой наверняка устраивают катки, беседками, лабиринтами…       — Леди! — Эмма хлопает так звонко, что Джесс подпрыгивает. — Бегом в душ, волосы не мочить и не расслабляться. У вас три минуты, которые закончились полчаса назад!       Джессика думает, что в своем эссе безбожно наврала. Живи она во дворце, её не хватило бы ни на политику, ни на благоустройство королевства. Она бы занималась исключительно тем, что глядела по сторонам и пыталась запомнить все, что её окружает. Как Адам умудрялся с таким безразличием и даже тоской смотреть на дворец, она не понимает: это такая красота, которая не приедается. Это… Как если бы «Давид» Микеланджело был зданием. Можно знать наизусть каждый сантиметр, и все равно глаза каждый раз тянутся именно к нему.       Она разрывает упаковки новых мочалок, срывает с себя рубашку так, что ткань трещит где-то слева, и залезает в душ. Становится понятно, что в установленный регламент она не укладывается, когда Эмма начинает бешено барабанить в дверь. Джессика наспех заворачивается в полотенце и едва ли не выпадает обратно в комнату. Эмма успевает тактично задернуть шторы и разбросать по постели ворох платьев.       — Выбирай любое.       — Эмма—       — И не благодари. Поверь на слово, ты нам такую услугу оказываешь, что взять только платье — значит жутко продешевить. Будет возможность, требуй как можно больше и со всех подряд.       Джессика пытается объяснить, что платье у нее уже есть. Проблема в том, что его нигде не видно — она распахивает скрипучие двери шкафов, выдвигает ящики комодов и наконец додумывается посмотреть на более видном месте. Темно-сливовая обивка кресла практически сливается с небольшой плоской коробкой, лежащей на ней. Эмма следит за действиями Джесс с живым интересом.       — Кто такой Джино Габардини? — спрашивает Джессика, снимая с коробки крышку. Ответ находится сам собой. Это ангел, спустившийся с небес и решивший сделать человечеству подарок. Он решил: я вселю в них бесконечное счастье и восхищение, я заставлю их поверить в божественную силу искусства. Я выточу из камня птицу, — думал ангел итальянского происхождения, — которая будет петь пронзительнее живой, и напишу картину, которая пристыдит саму природу.       Но потом он подумал, что это все скука смертная, и просто сшил платье.       Джессика не решается взять его в руки, осторожно садится на самый краешек кресла, чтобы платье вдруг не обвинило её в грубости, и чувствует себя причастной к чему-то великому. Даже Эмма её не подстегивает, садится на корточки и берет ткань в ладонь. Она струится между её пальцев, как вода — судя по завороженному взгляду Эммы, ей тоже кажется, что когда она отпустит платье, с края сорвется круглая пыльно-розовая капля.       — Откуда?       Джессика пожимает плечами и чувствует накатывающую эйфорию. Внезапно все шутки про женщин и платья кажутся ей правдивыми, и ей ни капли не стыдно пять минут побыть ходячим стереотипом. Пусть беспокоятся те, кто кроме платьев ничего не имеют и не умеют. У неё с этим проблем нет.       Эмма тактично отворачивается, когда Джессика натягивает телесное боди, моментально скрывающее от человечества тот факт, что она когда-то в жизни ела конфеты и знает, какой на вкус двойной чизбургер. Босиком она шлепает к чемодану, одолженному у мамы, вжикает молнией и вытряхивает на пол все свои пожитки. Скромно шуршат футболки и шорты, падают пластиковые баночки с кремами, футляр с зубной щеткой и два учебника по истории. Из-под горы вещей Джессика выуживает разношенные черные лодочки — тоже подарок богов, если кто-то спросит. У них устойчивый каблук, они крепко фиксируют лодыжки и почти нигде ей не давят. Хотя босиком мозолей все равно не избежать.       Эмма помогает ей забраться в платье, застегивает сзади молнию, и они обе мчатся к огромному зеркалу.       — Тональник, — в один голос говорят девушки. За пять минут они не успевают нарисовать новые брови или надстроить скулы, как у леди Джулии, но вполне сносно убирают следы недосыпа. Эмма легкими движениями вбивает в её кожу консилер, бормочет про технику сагарского вальса и сетует на то, что здесь нет Адама: так бы они показали, как меняться парами. Джессика, как образцовая студентка, повторяет "раз-два-три, раз-два-три", но ничего не запоминает.       Эмма позволяет чисто американскому бардаку остаться на полу поистине королевской спальни, запирает дверь и, глядя взбудораженными глазами прямо перед собой, нервно топает по коридору. Джессика думает, что сейчас ей самое время подвернуть ногу, но в этом платье движения получаются исключительно плавными и уверенными. По крайней мере, до тех пор, пока она не пытается танцевать. Эмма хитро кусает нижнюю губу, пытаясь не улыбаться, и к собственной эйфории Джессики примешиваются еще и эти чувства.       Ей кажется, что у нее либо крылья прорежутся с минуты на минуту, либо её вырвет. А ещё она уверена, что будет спать, как убитая: день длится как год, а все эти эмоциональные потрясения подействуют не хуже таблеток мелатонина.       — Откуда платье, Джессика? — в тоне леди Эммы слышится, что она хочет сорваться на визг и запрыгать от счастья.       — О, знаешь, — напуская на себя жутко будничный тон, зевает Джессика. Она слишком старательно сдерживает улыбку, и в наказание за неискренность ей сводит скулы. — Просто мы поболтали с принцем о его ужасной проблеме, и он поспособствовал её решению.       Они обе выходят в сад, задыхаясь от своей пафосности. Эмма шепчет ей в ухо, что не будет мешать и поищет Адама, а Джессика пытается высмотреть изо всех макушек самую кудрявую. И находит! В отдалении от поляны, на которой кучкуется местная знать, находится огромный длинный стол с несколькими пирамидами шампанского и восемью тоннами десертов. Леонард стоит там в одиночестве.       Он нервно потрошит маленький шоколадный кексик, бросая крошки на землю, и в его движениях отражается презрение ко всему роду человеческому. Вокруг него собираются карликовые голуби... Или очень крупные воробьи. Издали рассмотреть не получается. Леонард напряженно выискивает что-то или кого-то глазами, и Джессика, стараясь не увязать каблуками в газоне, выходит на гравийную дорожку. Несмотря на то, что газон топчут все, ей жутко неловко: сказываются годы жизни с мамой в таком районе, где газон человека — его единственная гордость и радость.       — Ваше Высочество!       Джессика старается не думать о том, почему на нее так часто оборачиваются, и надеется, что не посадила на платье пятно. К Леонарду она почти подбегает — так же неловко, как пешеходы перебегают дорогу, когда их пропускают машины. Никогда не хочется заставлять ждать тех, кто имеет перед тобой преимущество.       — Леди Джессика, — широко улыбается Леонард. В его голосе чувствуется облегчение, которое он даже не пытается замаскировать. — Вы поразительно выглядите.       — Да, — она пожимает плечами. — Не знаю, кого и благодарить.       По её просьбе Леонард достает ей с верхушки пирамиды бокал шампанского, и плечи Джессики инстинктивно съеживаются: ей кажется, что пирамида обрушится, зальет их шампанским, а битое стекло попадет кому-нибудь в глаз. Но у Леонарда легкая рука. Плюс, как он сам признается, глядя ей в глаза, ему сегодня несказанно везет.       Джессика говорит себе не принимать это на свой счет, и тут же принимает.       — Вы позволите? — он тянется рукой к её венку, и Джессика не понимает, на что соглашается, но все равно соглашается. Леонард осторожно вытягивает фиолетовый цветок на длинном стебле, обламывает его пополам и вставляет цветок в петлицу на мундире.       — Как эти цветы называются?       — Анемоны? — Леонард неуверенно пожимает плечами, и Джессика решает, что это теперь её любимые цветы. У мамы с лизиантусами была связана загадочная история, и у неё будет.       Они забивают время пустыми разговорами, и Джессика ловит себя на том, что все чаще и чаще смотрит на его мундир. Серую толстовку она все равно предпочитает больше: не так угрожающе выглядит. Но в мундире становится понятно, что у Леонарда широкие плечи (особенно когда он перестает нервничать и расслабляет их) и узкие бедра. Но не слишком. Идеальная мужская фигура.       Больше всего Джессику привлекает, конечно, цвет. Она бросает взгляд на маленькие группки людей: женщины все пестрые, но самое смелое, что позволяют себе мужчины — это серый или темно-темно-синий костюм. В основном все черно-белые, как маленькая армия пингвинов.       Никого ярче Леонарда в его мундире спокойного пыльно-голубого цвета здесь нет. Ткань оттеняет его серые глаза и её пыльно-розовое платье, и все это слишком хорошо сочетается, чтобы быть случайностью. Джессика хочет поделиться с Леонардом своей находкой, но вместо этого признается, что не умеет танцевать вальс. Не то что сагарский — обычный. Несколько минут они проводят, вспоминая шаги по квадрату, известные Леонарду чуть ли не с пеленок. Он подхватывает с пирамиды еще один бокал, ворует с пирожного кусочек персика и бросает его в шампанское.       — На вас все смотрят, — негромко замечает Джессика.       — На вас все смотрят. Собственно, — он встает на шаг впереди и слева от Джессики и схематично показывает, куда какая нога должна шагать. Джессика честно и смело признается, что сейчас ей понятно, но на поляне все разом вылетит из головы. Леонард клянется, что не обидится, если она оттопчет ему ноги, и предлагает переместиться поближе ко всем остальным.       Какой у нее есть выбор? Отказаться и сказать "Нет, мы останемся у безопасного островка выпивки и углеводов"?       — Как нам уместнее идти?       Леонард с интересом смотрит на нее, и им обоим понятно, что Джессике некуда девать руки. Настолько, что еще немного, и она начнет драться с официантами за шампанское, чтобы хоть что-то держать.       — Как вам будет удобнее. Я ни на чем не настаиваю, — издевается он, подставляя локоть, за который Джессика хватается, как за спасательный круг. Принц выглядит безумно довольным, и она опять подозревает, что её присутствие — не единственная тому причина.       Леонарду салютует бокалом с вином впечатляющая крашеная блондинка в узком платье, потом мужчина, заказавший ореховый латте, и еще несколько человек. Он всем кивает и засыпает Джессику ворохом имен и титулов.       — Симон Блум — в больших очках. Виконт, ничего особенного. Блондинка — графиня Рашшская, прелюбопытная женщина.       — А синий пиджак?       — Матс Брамс, — помолчав, отвечает Леонард.       — У меня нехорошая история с пиджаками... Я всегда их краду. Год назад украла у туриста, с которым каталась на лодке, — непонятно почему вспоминает Джессика. Леонард готовится слушать, но история её не зацепляет, и она вновь спрашивает про Брамса.       — Новые деньги. Он один из немногих бизнесменов здесь.       Джессика фыркает. "Новые деньги", ну конечно. Если человек сколотил себе состояние, какая разница, в каком поколении он занимается своим делом? Почему быть первым и самому всего добиться — это хуже, чем унаследовать какую-нибудь кондитерскую империю?       — "Новые деньги" во дворце не водятся?       — ...За редкими исключениями.       — И кем тогда это делает меня? У меня вообще денег нет, за кофе и то вы заплатили.       Леонард хмыкает, кивает и примирительно касается её локтя.       — Вы — девушка, которая интересно проводит вечер.       — Я имею в виду то, — Леонард явно хочет её перебить, но сдерживается. — То, что на меня здесь будут смотреть свысока.       — У вас лучшее платье и лучший кавалер среди имеющихся. Не будут.       — А потом?       — Так вы останетесь на потом? — хитро усмехается Леонард.       Переспорить его не получается. Джессика успевает заметить, что он совсем больше не смущается, Леонард — ответить, что он здесь в своей тарелке, и у него пока что выдается потрясающий вечер. Потом они синхронно оборачиваются на тоненький смешок — хохочет графиня Рашшская, которую Адам хватает за талию и бесцеремонно отодвигает в сторону, продираясь через толпу в их направлении. На его лице отчетливо написано желание кого-нибудь придушить.       — Как любопытно, — торопливо бормочет Леонард, уводя Джессику в противоположную сторону, — сейчас все уже начнется.       — Эй! — разъяренно кричит Адам. — Эй!       — А? — спрашивает Джессика. Трижды звенят литавры, и Джессика понимает: она стоит спиной из круга, Леонард держит её за талию, а бокалы куда-то таинственным образом испарились. Она не помнит, чтобы к ним подходил официант, но быть незаметными — это, в некотором роде, их работа.       Начинают играть вальс, и Джессика чувствует себя ужасно зажатой. Она смотрит на ноги Леонарда, на свои ноги, и её губы, кажется, шепчут это идиотское "раз-два-три". По крайней мере, она еще ни разу не наступила на него.       Совершенно случайно Джессика понимает, что они держатся за руки, и предпочитает об этом забыть, чтобы не волноваться. Вальс становится быстрее и резче, они дышат чаще, и она, кажется, понемногу втягивается.       — Весь секрет в том, — Леонард быстро осматривается по сторонам и легко крутит Джесс вокруг своей оси. Платье закручивается вместе с ней, и ей кажется, что ещё чуть-чуть, и она запутается в нем — но секунду спустя все возвращается на свои места. Леонард засматривается на то, как взлетает и опадает ткань и, кажется, забывает, в чем там был секрет. — В том, чтобы не думать, что там делают ноги.       — Это было не вальсовое движение.       — Откуда вы знаете?       — Потому что все остальные танцуют вальс, — шикает она, — и ничего такого там не было!       — Все остальные танцуют скучно. И вряд ли из-за нас остановят карнавал.       Джессика, подумав, соглашается с этим. Примерно за половину её решения отвечает то, что платье действительно просто потрясающее, и в движении оно смотрится лучше, чем когда его шлейф грустно болтается у щиколоток. Когда приходит очередь меняться партнерами, она с молчаливого одобрения Леонарда кружится трижды и приземляется в руки низенькому круглому джентльмену. Он выглядит староватым, чтобы искать себе невесту, но называет её "Донна мия", не позволяет себе распускать руки, картавит и оставляет о себе очень приятное впечатление.       Джессика ищет глазами Леонарда и, опять перемещаясь по кругу, замечает, что он танцует и говорит о чем-то с той эффектной блондинкой. Она обещает себе не смотреть на своего партнера, пока Леонард не начнет вести себя по-человечески и не вернет ей взгляд, и через долгих пять секунд он все-таки это делает. Джессика довольно ему улыбается и переводит взгляд на мужчину в красном мундире.       Музыка замирает, и Джессика хотела бы сказать, что её сердце — тоже, но ничего такого не происходит. У неё отвратительная память на имена и на лица, если речь идет о единственной встрече год назад. Но она почти уверена, что турист, про которого она недорассказала Леонарду и этот мужчина — один и тот же человек. По обрывкам рассказов Джессика припоминает, что у него в Европе (здесь, очевидно) свой бизнес. Тоже "Новые деньги"?       — Джессика? — неверяще выдыхает Ричард.       — Я должна вам пиджак, — пищит она. — Кажется. Кажется, вам.       — Ричард, — задыхаясь, Адам все-таки нагоняет её, и Джессика окончательно уверяется в том, что Ричард-аристократ и Ричард, который не умеет держать в руках бокалы — это одна и та же персона. — Это девушка, о которой я тебе говорил.       Ричард говорит, что они знакомы, и рядом вырастает леди Джулия. Брюнетка молчит в нерешительности, и в этом молчании не чувствуется ничего хорошего.       — Джессика, — Ричард тепло улыбается ей, как будто они и не расставались на год, и Джессика возвращает собственную неловкую улыбку. Все бы ничего, но она, вроде как, на службе у принца Леонарда. Помогает ему с неприятной ситуацией. — Я приглашаю тебя принять участие в карнавале невест.       Джессика хочет сказать, что это лестно, но она уже "невеста" — исключительно пока не поправится его репутация — кронпринца Леонарда, а Ричард... Опоздал примерно на год. Внезапно она понимает, что среди всех танцующих мужчин видит только два мундира не просто так. Может быть, мундир положен членам королевской семьи.       — Я должна посоветоваться с принцем.       — Что? — возмущенно-гневно-непонимающе выдыхает Джулия. Джессика стреляет глазами в Леонарда, и замечает, что он, заинтригованно улыбаясь, склоняет голову набок. Она не собирается давать ответ, пока он не согласится, и это... Логично! В конце концов, она обещала.       — Леди Джессика, — Леонард оставляет графиню Рашшскую и посылает Адаму свою самую широкую улыбку. — Настоятельно советую согласиться. Вы окажете кронпринцу огромную честь.       Тут же ей хочется обвинить Леонарда во всех смертных грехах, в том, что он ввел её в заблуждение и выставил идиоткой. Но Джессика спешно пытается вспомнить, называл ли Леонард себя хоть раз кронпринцем, и понимает, что нет. Ничего такого не было, и он в этом отношении чист.       Просто на новостях о Леонарде её телефон умер, и она, уверенная в том, что принц в Сагаре один, додумала остальное, а Леонард из интереса подыграл. Следом за осознанием приходит вопрос о том, какая же ужасная беда случилась у Ричарда, если и Эмма, и Адам так просто приняли, что незнакомая иностранка ему с ней помогает.       Судя по тому, что лицо Адама становится меловым от гнева, Ричард стоически сносит часть про то, что честь будет оказана ему, а Леонард светится, как лампочка на рождественской елке, его интерес окупается. В тот момент, когда Джессика без энтузиазма соглашается, порыв ветра качает пирамиду из бокалов на другом конце поляны, и та рушится, как карточный домик.