Баллада о клевере

В этот вечер Куромаку видел свой последний вещий сон. Вот он лёг, да только глаза сомкнул — как стало темно. Очень темно. Пророк шел куда-то вперед, из сумрака во мрак, под ногами колосилась трава, как он понял по звуку шагов, а потом лужайка сменилась мраморным полом бесконечного коридора. Ничего, кроме его медленной поступи, слышно не было — казалось, что воздух не передавал звук, а наоборот, с аппетитом поглощал его. Король слышал биение своего сердца, с каждой минутой все громче и чаще. Почему здесь так темно? Темно так, как если бы он… Куромаку остановился. Он вспомнил одно из своих прошлых видений — город из стали, железные двери библиотеки, Курон, своё отражение и то, что так напугало в нём потерянного государя. — М-мои глаза… — Трефовый король в ужасе начал трогать своё лицо. Пока касался бровей и переносицы, пейзаж резко поменялся, как в абсурдной пьесе. Правитель Долины Клевера стоял на небольшой сцене и взирал на замерший в ожидании его слов народ. И стар, и млад — все собрались внизу и не отрывали с белых покровов взволнованных взглядов. Он ведь… Должен что-то сказать? — Друзья мои… — начал король, его губы двигались сами. — Мне жаль признавать это, но спустя много сотен лет уединенных размышлений и разрухи в дорогом моему сердцу государстве, я, Хэйму, король Долины Клевера по данному мне свыше имени Куромаку I, объявляю вам о своём отречении. Я передаю бразды правления доверенному мне лицу, которого вы также будете чтить и знать, как Куромаку. Прошу вас жаловать его так, как вы любили и уважали меня. Объяснить причину своего решения я не волен, но Куромаку поведает вам об этом лучше, чем я. Прошу вас, дайте ему шанс спасти нашу поверженную землю, а мне попросить у вас прощения. Отречение…?  Это произойдет на самом деле…? Я сниму с себя тяжелый венец и править будет кто-то другой? Я не готов решиться на это. Никто не сможет править лучше, чем я. Это фарс. Мои ноги слабеют, кажется, я сейчас… Куромаку рухнул на мягкие цветы и вдохнул их сладкий аромат. Тело было тяжелым и чужим. Рядом упал Брелль, его дорогой и милый Брелль, счастливо улыбаясь. — Небо такое большое и круглое!.. — воскликнул малыш после непродолжительного молчания, подняв свои хрупкие ладошки к солнцу. — Это правда, что когда я появился на свет, оно было таким же голубым и широким? Король Треф тихо засмеялся, позволяя слезам облегчения окропить сухую землю. Из этой соленой влаги пробился новый росток, и сквозь серебристые волосы, растрепанные мягкие пряди, проросла белая лилия. — Оно всегда таким было, Брелль. Еще до того, как я родился. И я верю, что оно никогда не поменяется. А ты? Брелль повернул голову, лег на бочок лицом к отцу и кивнул: — Я тоже верю, что это навсегда. Небо, цветы, ветер и… ты. Пронзительная, резкая боль в висках. Куромаку выпал из сна, подскочил на кровати, выгнулся, хватаясь за голову и чуть ли не с корнем вырывая волосы. Он сипел и стонал, чтобы не сорваться на крик. Черепную коробку будто вырезали ножом изнутри. Завертев головой, король испачкал белоснежную подушку своей горячей свежей кровью. Впрочем, равно как и свои нездорово серые ладони. Поднял руки над лицом и наблюдал, как тяжелые багровые капли стекают с пальцев прямо на веки и губы. Боль рассеялась, остались лишь страх и метафорическая зияющая дыра в груди, пустота, которую отчаянно хотелось заполнить. Король услышал тихий стук в дверь. Курон, да… Кардиналу не хотелось впускать слугу в свои покои сейчас. Пятна крови, тяжелое дыхание, взлохмаченные и мокрые от пота волосы — он сейчас не в форме. Хотя почему «сейчас» — кажется, он уже давно… — Мой господин, с вами всё в порядке? — осторожно поинтересовался столетний подросток. Ничего не в порядке, но всё под контролем — подумал Куромаку и рассмеялся бы, были бы силы хотя бы на смех. Трефовый король чуть приподнялся и, ощутив новый прилив боли, сел обратно на постель. — Я… Не беспокойся, Курон, иди спать. — Еще только восемь часов вечера, государь. Точно, Куромаку совсем перестал следить за часами. — И вновь потерял я счет суетливого времени. Это происходит всё чаще и чаще. Проходи тогда, ладно. — Курон тут же послушался и, не ожидая, пока государь передумает, проник в спальню, напряженный и сутулый. Заметив кровь, отрок побледнел и хотел броситься к господину, но тот поднял руку, призывая к тишине и покою. — Я не болен. Расслабь плечи, мой милый оруженосец. Может, нам стоит вместе с Бр… — только молвил Куромаку, да осёкся, когда раздался громкий асинхронный топот. Кто-то бежал, тяжело дыша и проскальзывая пятками по начищенному полу, к дверям опочевальни. Курон встрепенулся и кинулся к порогу, перекрывая запыхавшемуся Эрнарду путь. — Дальше ты не пройдешь, нард! — позволив ярости просочиться в речь предупредил слуга, подталкивая светловолосого чумазого парня назад в коридор. — А ты мне указявки не кидай, подкидной дурак! У меня важное дело к Куромаку, от этого зависит судьба…! — …Твоей зарплаты, мелочный дикарь? — спокойный, но грозный тон, который Курон перенял у своего господина. — Не пущу, изволь прийти завтра в рабочие часы моего государя. Сейчас он прилег отдохнуть, а значит никто и ничто на свете не помешает этому! Эрнард побелел от возмущения и взволнованно зазвенел подвесками. Он и оруженосец короля были ровно одного роста, и сейчас, в угаре, чуть ли не соприкасались кончиками носов. Фыркнув и дунув горячим воздухом через нос на надутого Курона, изобретатель оставил попытки прорваться в редут мимо упрямого карточного… Кем он там числится, туз, тройка, пятерка? Какая разница. «Я всего лишь хотел рассказать о том, что я узнал о Колыбели…» — уже на обратном пути в библиотеку размышлял Эрнард. — «Возможно, Куромаку и так уже в курсе и разговор может подождать до завтра, однако… Черт, ненавижу дурные предчувствия! Интуиция — это выдумка, игра разума. С другой стороны, какое мне дело до Долины Клевера? Я просто стребую свою долю за работу и дело с концом. Что будет с этим подкидным дурачком меня совершенно не волнует. Вообще не волнует. Ну нисколечко!» Нард остановился перед вратами в обитель мудрости и со всей силы топнул ногой, рассыпавшись в крепких выражениях, отчего у служанок вытянулись и позеленели лица. Горе от ума, не иначе. Мысли о том, к чему может привести использование артефакта такой силы не отпускали алхимика, он то и дело возвращался воспоминаниями к тому самому дню, когда его старик-учитель, древний, как сама история, вюрфеншпилец Анхер, у костра рассказал странную историю. *** 10 лет тому назад. — Не спокоен я, мой незадачливый ученик. Стрекот сухих веток и противное поскрипывание комаров в ушах. Эрнард подтянул свои тонкие ноги к груди и обиженно отвернулся. Опять этот старикашка обзывается! Кому какое дело до того, что у него там опять в боку стрельнуло? — Вюрфеншпильцы все такие грубые? — сплюнул блондин и заткнул себе рот пряной ножкой молодого кабанчика. Специи старик всегда таскал с собой, сначала дикарь не понимал, для чего ему лишний груз, но потом, распробовав поджаренное и приправленное перцем мясо, скоро поменял свое мнение. Не думал тот о простой истине, что острые приправы служат природным лекарством от всяких неприятных хворей и болезней. — Вюрфеншпильцев уже не осталось. Давным-давно их собственная алчность уничтожила великое государство… Хотя постой, нет, кхе, жив один, только вряд ли ты когда-нибудь встретишь его лично, уж далеко он… — старик прокашлялся, отхлебнул не пойми чего из потертой фляги и протянул ноги, чтобы отогреться. — Один — эт ты, дедуль? — Балда ты, Эрнард. Я же перед тобой. И я тебе не «дедуль». Анхер имя моё. — раздраженно прохрипел старец, а после взял трость из какого-то неведомого дерева, пошуршал ею в кострище и сомкнул веки. Заснул поди, решил молодой подмастерье, и захотел было в поле уйти — как та же клюка завернула краешек дранного плаща в узел. — Эй! — Сядь, я не закончил. — ученик послушно сел и даже замолчал, диво-то какое. Удовлетворившись тишиной, великий алхимик продолжил: — То, что меня беспокоит — это то, что создал я когда-то своими руками, породил и выпустил, как ворона, скитаться по этой грязной земле, по этим порочным странам и городам. Возможно, из всех грехов, которые небо мне припомнит при случае, этот — самый тяжелый. Мне не стоило давать волю своему любопытству настолько, чтобы забыть, что я на самом деле являю миру — а явил я Зло, явил я Добро, и при этом всём не Зло и не Добро, а что-то между. — Анхер, ты бредишь, мне кажется. Может, убавим огонь? — Эрнард приподнял бровь и получил по этой же игривой бровке удар тростью — больно, однако. — Пускай горит, догорит сам, почто нам опережать события? Вюрфеншпильцы только и делали, что пытались обогнать колесницу времени, у которой свой ход и свой путь… Они были мудрейшими из глупцов. Заклинаю тебя таким не быть. Эрнард пожал плечами и бросил пару опавших листьев в костер. Наблюдал, как ненасытное пламя их пожирает до веточки на кончике. Сначала зелень тускнеет, потом скукоживается и обращается в пепел. — Ты осуждаешь самого себя? — нард наконец решился поднять щекотливую тему. Листья и огонь навели его на определенные мысли. — Ты мне рассказывал, что Вюрфеншпиль потонул в лаве. Это ведь было… Не просто бедствие, верно? Анхер удовлетворенно причмокнул трубкой, устремив взор свой в безоблачное небо. Мигали звезды, танцуя причудливый вальс вокруг отраженного солнца. Так странно, что их свет так далек. Просто точки на небесном канвасе. Им нет дела до мирских сует. — Скрытое за тяжелыми черными облаками дыма и пепла, небо было таким же, как и сейчас, Эрнард, в тот день, когда пали грозные колоннады и рельефные столбы. Меня там не было, я был на холме, возвращался из путешествия. Я понял, что это конец. Не стал ничего делать. Я стоял и смотрел, как умирает великий народ. По щекам моим, обросшим щетиной, текли слезы младенца. Я был уверен, что выжил лишь я, и то из-за своей удачной глупости. Моя дорогая подруга, с которой мы вместе создали то, о чем вовеки веков жалеть я намерен, превратилась в камень. Когда я подошел к ней и коснулся ее замершего стана, она разрушилась. Артефакты не пожалели никого. — Артефакты? Неужели они обрели собственную волю? — удивленно перебил юный алхимик, вытянув шею. — Мне не известно, что на самом деле произошло. Как я уже говорил, я был в пути, когда случилось несчастье. Что напрягло меня на самом деле, так то, что подле моей окаменевшей ворожеи не было нашего с ней творения. Очевидно, Шана передала кому-то или спрятала Её прежде, чем… — громкий кашель. Анхер отложил трубку и хлебнул еще родниковой воды. Эрнард не стал встревать в монолог. Его интерес рос с каждой минутой. Только бы старику не пришло в голову прилечь вздремнуть, страсть как любопытно! Когда скиталец пришел в себя, он продолжил: — Я ушел, покинул свою печальную родину — и вот уж точно, родное пепелище. Сердце мое упало от веса моей скорби и моей вины. Долго бродил я по миру, пока не наткнулся на одну деревню, спустя многие сотни лет. Там я встретил одного старичка алхимика, не помню, как же его звали… Что-то на «М». Веселый, ясный такой дядька был. Обыкновенный человек, живущий с вюрфеншпильцем. В мастерской этого господина я встретил брата Шаны и по его пронзительным — черным, как уголь — глазам прочитал недоброе, корыстное намерение, в грядущем изменившее этот хрупкий мир. В той же лачуге я почувствовал присутствие моего «ребенка». Я знал, что Она там, но дрянной мальчишка не дал мне увидеться с Ней. Ох, и хлебнет же свет чашку горя с этим расчетливым молодым человеком. — Дедуль, кто Она? О чем ты вообще мне рассказываешь? Что за чудо-юдо такое, и не зло, и не добро, но при этом величайшее из творений? — Эрнард приподнял бровь и скрестил руки на груди. Анхер странно улыбнулся, его карие впавшие очи заблестели. Он будто ожил, казалось, сейчас вскочит, борода опадет и снова обратится в крепкого, полного энергии мужика, каким был когда-то. — Колыбель, Эрнард. Артефакт, сопоставимый по мощи с самим Богом. Идеальная форма, идеальная формула. В Колыбели всё было совершенно, и в этом, возможно, и было её главное несовершенство, её уязвимость. Бойся Колыбели. Коли увидишь её — глаза зажмурь, сердце от её зова закрой, иначе быть беде. Это не простой предмет для вспахивания земли. Это — бездонный ларец мудрости и силы, жадный и бесчувственный, как все вещи. Колыбель можно назвать отражением души человека. Коли отыщет её злодей — станет она Злом, да таким, что оставит незаживающий рубец на летописных строках. Негодяю даст она иллюзию великой силы, но сама же будет сосать из хозяина все соки, пока не останется от него лишь… Анхер вытащил большую ягоду из корзинки, выдавил из неё липкую кислую жидкость, а кожуру бросил к ногам Эрнарда. — Колыбель не убивает сразу — это было бы порядочнее. Она может годами, десятилетиями убивать одну свою жертву. Если дух человека могуч и силен, век с артефактом борется он, ежели дух его жалок и слаб… — Анхер сунул в горлышко трубки табаку и поджег. Розовый дымок устремился к небесам. — …Колыбели он будет преданный раб. Да вот только не всё так просто. Мы с Шаной долго наблюдали за тем, как наше творение влияет на добровольцев. Почти все показывали один и тот же исход, кроме одного единственного ребенка. То, что мы заметили, поразило нас, создателей, до глубин души. Однажды Колыбель начала менять свой цвет — светлеть по краям. Мы не могли объяснить происходящее иначе, как резонанс светлой, непорочной души маленькой девочки и артефакта. Мы полагали, что Колыбель можно было призывать и для благородных дел. По правде же, впрочем… Это было далеко от истины. — Дайте угадаю — потому, что злые страсти более соблазнительные, нежели добрые намерения? Колыбель просто не может найти человека без червоточины. Потому она так опасна, да? — Именно. Было бы у нас с Шаной больше времени… Возможно, мы бы успели доработать Колыбель. Сейчас уже поздно разбрасывать камни. Опасность кроется не только в смерти владельца. Если представить, что артефакт окажется в руках сильного мага, то пострадает значительно больше людей. Колыбель может накапливать энергию, а потом внезапно в больших количествах её выбрасывать обратно. Шана заметила, что при таком исходе артефакт может разрушить сам себя. Эрнард долго пытался справиться с охватившим его разум азартом и волнением. Такое изобретение действительно существует?! А если оно уже в лапах какого-нибудь мерзавца? — Анхер, и ты не собираешься ничего менять?! Ты доволен этим? — Менять, мой друг, удел молодых. Я отжил своё. Настало твоё время, Эрнард. Как ты изменишь этот мир? *** Пик не пришел на погребальную церемонию. Он сидел один в лиловом тронном зале, сложив руки в замок и мучительно размышлял. Подозрения его росли с каждым часом. Карточный дух не мог дождаться возвращения одного из своих талантливейших магов со словом о том, что же на самом деле произошло тогда, во время обычной, рутинной битвы с взбунтовавшимися нардами из соседней колонии. Чистое небо тогда вдруг окрасилось во все оттенки серого, его заволокли тучи, поднялся смерч и накрыл весь пиковый лагерь. «Это не тактический просчет. Это не халатность астрономов. Не может погода так резко поменяться, это немыслимо. Единственное, что приходит на ум, это…» — Ваше Величество! Мы закончили совет и готовы вынести вердикт. — произнес семерка Пик, развернув свиток. — Взвесив и обдумав все обстоятельства произошедшего, мы склонны полагать, что смерч был вызван магическим вмешательством. Причем такой всплеск магической энергии мог быть спровоцирован разве что группой магов или одним сильным волшебником. — Как я и думал. — сердце Пика упало в пятки. Сомнения раздирали его сердце. Болело в груди. Болело, тянуло, стонало. — Но кто? Кому понадобилось губить моих солдат?! Куромаку перед битвой отправил сообщение. Содержание его Пик от пережитого ужаса вспомнить не мог. Почему это вдруг всколыхнулось в голове? Из-за спины озадаченного ученого показалась голова Эммы. Та была встревожена, даже испугана. Ей не терпелось чем-то поделиться с Пиком, или может быть просто поддержать его, по-женски трепетно и пылко. — Эмма, я не готов к… — У меня есть кое-что важное, о чем тебе следует знать, Пик. — значит, первое. — Семерка Пик, можете быть свободны. Придворный маг отдал честь и вышел из зала, чтобы не отсвечивать. Эмма подошла к мужу и села прямо на пол у его ног. Оба молчали. Пик тер большим пальцем гладкую поверхность своего ключа, да так яростно, что казалось протрет в нём ямку. В золоте видел чародей свое тоскливое лицо и злился, злился, злился… — Тебе не понравится то, что я расскажу, Пик. — Я знаю. Эмма вздохнула и молвила слово, невидимым лезвием пронзившее ребра государя похлеще любого весомого клинка. — Клеопатра поделилась со мной недавно секретом, который так долго держала в себе. Куромаку имел беседы с шахматами. После этого он, похоже, сошел с ума. Негодяй предал нас, Пик. Тебя, твоих братьев, племянников, свою семью, Карточный союз. — Замолчи! Быть такого не может, Эмма! Ты лжешь! — Пик схватил жену за грудки, но вовремя опомнился и отшатнулся в сторону. — Я не верю ни единому твоему слову! Замолчи сейчас же! Ты ненавидишь Куромаку, но твоя клевета переходит все границы…! — Да артефакты нардовские ему понадобились, идиот! — закричала Эмма в ответ, раскрасневшись от обиды. — Сколько ты будешь самого себя обманывать?! Сто лет? Тысячу лет?! Не брат он тебе, а расчетливый мерзавец! Ссору прервал Пол. Он мрачной тенью замер у трона и изрек: — Мне пришло письмо от Его Величества Куромаку. Мне велено отозвать нашу армию в Долину Клевера. Это приказ. Я зачитаю вам содержание послания, государь. Пока Пик ловил ртом воздух, а Эмма до красных следов вцепилась в плечо супруга, маг развернул свиток и прочел, медленно и обстоятельно: — «Крайне разочарован я тем, брат мой младший, что не внял ты моему предупреждению, а повел солдат на верную гибель. Не поступает так честный, благородный полководец. Такое зло вершат лишь корыстные генералы, преследующие славу и жаждущие наживы. Я хотел верить, что ты не из таких. Ты разочаровал меня. Мне, как старшему твоему брату и бывшему опекуну, придется наказать тебя, чтобы впредь ты не повторил прискорбных ошибок прошлого. Я временно лишаю тебя титула верховного полководца Пиковой империи на правах старшего из Карточных духов и забираю армию с семьями к себе на восстановление после страшной катастрофы. Когда решу я, что усвоил ты урок, я верну тебе твои права и твоих солдат. Пока же пади пред товарищими твоими боевыми ниц и моли их простить тебя. Я же прощаю тебя сам, мой друг. Твой брат, Куромаку.» Пик со всей силы ударил жезлом по пурпурному полу и сбил Пола с ног. Досада обратилась в ярость и волшебник начал крушить картины, свой трон, редкие вазы и кричать, кричать, кричать. Пол попятился, отполз чуть назад. — Ты после этого не изменишь своего мнения, Пик? — осведомилась Эмма. — Видишь, как все складывается. Добавлю еще, что до встречи с Клеопатрой я была у Хэлен, так да будет тебе известно, что подруга моя прикована к постели тяжелым недугом, который обрела она благодаря любимому твоему братцу! — Это… Невозможно. Хэлен ему зачем понадобилась?! — Ты знаешь, какой способностью та обладает. Я уверена, Елена что-то странное почувствовала, а чтобы не болтала лишнего, Куромаку её и отправил в бездну снов. Для него это — пара пустяков. Говоря об этом, Клеопатра созналась только после того, как я ей молвила слово о Хэлен. Бедная Клео… Пик не ответил, но бросился вон из зала. Он поспешил в казармы, где заметил, как его измученные солдаты собираются в путь-дорогу. — Стойте! СТОЙТЕ! Ваш король — я! Не смейте следовать чужим приказам! — орал Пик, но это выглядело жалко. Побитые воины покачали головами, сели на лошадей и в телеги, после чего заскрипели колеса, заржали лошади — отряды устремились вон из столицы, как из зачумленной. Пик бы расплакался, если бы мог. Он вспомнил, как в детстве Куромаку шлепнул его по затылку за то, что магией он случайно задел служанку, которую не заметил в коридоре, и мало шлепка, так еще и братец лишил его свежего воздуха на три дня! Нет, та досада не сравнится с тем, что Пик ощущал сейчас всеми нервами своего тела. Лучше бы Куромаку врезал ему лично, как тогда, из-за Вару. — Я хочу, чтоб ты встал предо мною… — прохрипел, давясь сухими истеричными рыданиями, волшебник. — Я хочу посмотреть в твои глаза… Эмма обняла мужа сзади, так сильно, как могла. Девушке хотелось заглушить его страдания. Ради этого она бы лично отрубила Куромаку голову, отрезала бы себе руку или даже могла бы… Если бы это помогло… Нет, Пик благороден. Даже в минуты своих душевных терзаний он бы не воспользовался ее телом, чтобы страстью затмить чувство досады и горечи. — Мой государь… — послышался знакомый голос. Пик обернулся и увидел Кареля. Рядом с ним стоял высокий, улыбчивый генерал, о котором чародей редко вспоминал. К этим двоим медленно подходили другие воины, которые отчего-то не уехали, а еще маги-звездочеты, маги-учителя и все они, без исключения, устало улыбались Пиковому королю. В их взглядах не было укора или осуждения. — Мы с вами, государь. Никуда не поедем. Пускай судит нас Его Мудрейшее Величество, сколько посчитает нужным. Не он наш покровитель, но вы оставались с нами в трудную минуту. Я Пауль, кстати. — улыбнулся грузный волшебник рядом с сияющим Тандером. — Этот мальчишка нас собрал. Готовы исполнить любой ваш приказ. Что будем делать, Ваше Величество? В сей миг слезы хлынули из глаз Пика и тот яростно вытер их рукавом. Не смог сдержать чувства благодарности и признательности. Эмма призвала копье и подмигнула супругу. Государь молний расправил плечи и вернул лицу грозный, непоколебимый вид. — Пора нам самим пообщаться с шахматами, что думаете? — произнес Пиковый король, Эмма широко раскрыла свои и без того крупные глаза, и если бы могла потерять челюсть, то давно бы ее потеряла. — Я не собираюсь позволить шахматному народу решать свои проблемы за счет нас, карт, и наших людей, которые ни в чем не виноваты, ни к чему не причастны. Карель встрепенулся: — Но как же Куромаку…? Неужели он одобрит поход на… Пик помрачнел: — Уже не имеет значения. Мой брат заодно с шахматами, друзья мои. Это он призвал чудовищный вихрь, поразивший наших друзей. Я больше не желаю во всем подчиняться безумцу. Быть может, именно решив все по-своему я смогу спасти и жалкую душу своего брата, которым я некогда восхищался. Я был глуп и слеп. Простите меня, мои боевые братья и сестры. Позволите ли вы мне… Отстоять нашу честь и ответить на низкое коварство наших истинных врагов? Вы со мной? Эмма упала на одно колено первой, за ней следом рухнули верные карточные воители, опустив до земли свои грязные головы. Карель первым обратился к правителю Пикового государства: — Ваше Величество, позвольте мне тоже сражаться. Я готов, я выучился магии и хочу быть полезен не только в тылу, но и в бою. Примите меня в свои ряды. Я пригожусь, будьте покойны. Только так я могу отплатить вам за спасение моей милой сестренки. — Пик улыбнулся и коснулся ключом плеча отрока, признавая его настоящим рыцарем. — Да будет так, Карель. Не мальчик ты больше, но мужчина отныне. Не робей перед трудностями. — Не стану, Ваше Величество! Когда мы выдвигаемся? — Через два дня. Пока отдохните, полечитесь, выспитесь, покушайте от пуза, а после — в путь, господа. Мы разрушим чужие гнусные планы! Ответом на призыв Пика был разрозненный гул оживленных голосов. Буря стала еще ближе. *** Шах был у себя в опочевальне, восседал на коврах, когда к нему примчался Мэттью, принеся с собой весенний ветер перемен. Светловолосый король прыгнул на подушки и воскликнул, чуть не сорвавшись на крик: — Карты идут на нас! Повисла напряженная тишина. Маттео трясло, он бегал глазами по плечам и лицу близнеца, силясь понять хоть что-то. Дымок от благовоний коснулся его ноздрей, шахматный командир чихнул и пыль разлетелась дальше по комнате, отражая свет жаркого южного солнца. Тогда-то Вюрфеншпилец расхохотался. Мэттью не помнил, когда Шах в последний раз так громко смеялся. Расплылся в улыбке — наверное, смешно чихнул, вот и развеселил братика! Однако уж больно долго смех Черного рыцаря не прекращался. Шах содрогался в гомерическом хохоте еще пару минут, пока не начал задыхаться. — Идут на нас, да… Аха-ха-ха! Прекрасно, замечательно… Это очень хорошо, Мэттью. Так и нужно. Всё правильно… Аха-ха-хах… — Шах медленно поднялся, пытаясь, видимо, остановить свой смех, но тот отчего-то не покидал горло. — Все так и было задумано… Мэттью закатил глаза, вспоминая, было ли? В памяти всплыл день в шатре, когда они с братом играли в шахматы. Никто не собирается идти на карт войной, в конечном итоге ее начнем не мы. — П-постой… Неужели ты еще тогда это всё… Ну ты даешь, братик! Я никогда в тебе не сомневался! Ты спровоцировал карт, да?! — Мэттью подпрыгнул и накинулся на Шаха с объятиями, но тот отошел в сторону и белый близнец чуть не свалился. — Мэттью. — вполголоса Шах обратился к другому Шахматному генералу, терпеливо ожидая хоть какой-нибудь внятной реакции. Маттео понял, что с него живым не слезут, придётся быть серьезным, поэтому он привел плащ в порядок и уверенно улыбнулся брату. — Да, что такое? — Собирай войска и встречай наших гостей. — Я вместе с тобой выйду! — радостно пискнул пепельноволосый. — Нет. Улыбка сползла в тонкую линию. Как «нет»? Почему брат не идет вместе с Мэттью? Разве они не всегда, рука об руку, шли вперед, сквозь все преграды? Разве война — не повод снова сражаться плечом к плечу? Шах щелкнул пальцем и дверь плотно закрылась, видимо, от лишних ушей подальше. — Ты отправишься один. — тоном, не терпящим возражений, ответствовал вюрфеншпилец. — Ни за что! — воскликнул Мэттью, сжав кулаки. — Вместе пойдем! Ты и я — братья навсегда! И править будем вместе, и в славе купаться, и… — Править будешь ты один, Мэттью, после меня. — только и молвил Шах, откинув голову. — Ты ведь помнишь тот наш разговор…? — Ничего я не помню! Почему я один буду сидеть на троне? Что за глупости! Я это не приму! Мы ведь братья! Шах хмыкнул, завел руки за спину и пружинящим шагом дошел до фигуры близнеца. Смотрел прямо в глаза, неотрывно, и что-то во взоре этом было настолько пугающим, что морозило кровь в жилах. Черная перчатка нашла белоснежный локоть и ободряюще сжала. — Мы не братья, Мэттью. — Ч-что, хе-хе? А, шутка такая, да, Шах? Ой, а я и не понял! Вот я дурачок, аха-ха! — нервно забормотал Маттео, отчего-то бледнея. — Нет, я совершенно серьезно. — Шах не прекращал улыбаться. — Похоже держать тебя в неведении смысла больше нет. А жаль, было удобно. Теперь это не стоит моих усилий. Мэттью, мы никогда не были братьями. Я придумал эту сказку для тебя. Хорошая, не правда ли? Мэттью не произнес ни слова. Всем своим видом он требовал объяснений. И объяснения последовали, но хотел ли Белый король их действительно услышать? — Шахматная фигура из нас только ты, Мэттью. Знаешь, чтобы тебе было понятнее, я на примере покажу. Мастер рисует картины. И вот, однажды написал он шедевр, глаз радуется. Неужто вот так просто он расстанется с картиной, выставит на продажу с легким сердцем, лишний раз не взглянув? Конечно нет. Мастер напишет точно такую же и оставит себе, на память. Ты мое зеркальное отражение, Мэттью, мой сосуд, который я создал для себя, чтобы Эшекк не лишился своего государя. — А… а-а… — издал Маттео тихий, испуганный стон. — Нет… Ты мой брат… Ты мой братик, правда…? — Мэттью, ты никогда не лишался памяти. И с обрыва ты не падал. Ты с самого начала был отлит во взрослом теле. Но могу поздравить — ты стал первым образцом нового человека — шахматной фигуры. Мое совершенное творение, построенное по образу моему и подобию. Я же, мой друг, рожден в Вюрфеншпиле, ровно 1000 лет тому назад. Мэттью, на самом деле, догадывался. Догадывался, но не отдавал себе отчет. Не хотел верить. Злился ли он на Шаха? Не знал. Больно ли ему? Не знал. Однако одно он знал точно. — Ну, что теперь будешь делать, Мэттью? Рассказав тебе всё это, я дал тебе право выбора. Лишь знание дает свободу. Как ты поступишь? Можешь даже ударить, я не против. Шах не думал, что в этой жизни его что-то еще может удивить. Черный король сильно ошибался. То, что молвил Маттео в ответ, без малейшего колебания, было крупным сюрпризом. Что-то, что Шах не смог предположить, что выходило за рамки его понимания. Он думал, что Мэттью начнет орать, биться в истерике, кидаться с воплями и кулаками, рушить мебель, но вместо этого он просто сказал: — Раз так, то я стану тобой. Тебе ведь этого хотелось бы, Шах, правда? Я твой сосуд, значит, ты предполагал, что потом я продолжу твое дело не вместо тебя, а ровно так же, как ты. Что стану я твоим новым телом, твоими глазами, ушами, руками… — Ого. Ну попробуй. Жаль, не доведется мне посмотреть на это. — Шах похлопал Мэттью по предплечью и снял с себя кольцо. — Держи, что же. Бывай, и не забывай о своем слове. Мэттью терпеливо выждал момент, когда Шах уйдет, уйдет совсем, покинет дворец куда-то по своему важному делу, которое так, впрочем, и не озвучил. Лишь удостоверившись, что Черного короля рядом больше нет, Мэттью заорал. Заорал что есть мочи, срывая связки, вырывая пряди волос, кидая на ковер, топча в истошном крике, выпуская всё, что рвалось наружу. Мэттью не мог возненавидеть Шаха, как бы сильно сейчас этого не хотел. Он сосуд, пустая оболочка, инструмент — но не личность. И никогда ею не был. Личность на них двоих всегда была одна — душа Шаха. Получается, что у Маттео нет выбора. Его судьба была написана его братом, нет, его родителем заранее, и он примет эту судьбу, ведь на то Шахова воля, воля самого дорогого и близкого человека. «Прощай, моя любимая пешка. Прощай, великий город», — подумал Шах, бросив последний ласковый взгляд на Эшекк, прежде чем рвануть на своем коне навстречу своей судьбе. *** Куромаку решил, что Эрнард вернется позже. Курон на все расспросы ответил, что «наглый нард пожелал ради своих сиюминутных желаний потревожить Ваше Величество», и на сём откланялся делать за государя ту часть бумажной работы, которая была ему под силу, чтобы облегчить королевскую долю. В любом случае, сейчас это и вправда не имеет значения. У государя было намерение повидаться с Бреллем. Слишком давно они, король и валет, не гуляли вместе. Кардинал постучал в дверь спальни своего воспитанника, и почти в ту же секунду та приоткрылась, а в проеме показалось круглое розовое личико малыша. Куромаку ощутил прилив нежности и прикрыл на мгновение глаза, купаясь в этом ностальгическом чувстве. — Я пришел, Брелль. Не составишь ли мне компанию этим вечером? — осведомился Куромаку, протягивая мальчику руку. Тот принял ладонь боязливо, робко, неуверенно — будто бы боялся, что его ударят по пальцам за такую вольность. Брелль боится? Куромаку вспомнил, как себя вел не так давно в библиотеке. Оно и немудрено. — Конечно, Куромаку. — отрок отпустил хвост воздушного змея и тот с глухим стуком улегся на холодный пол. Красное солнце почти догорело, лишь тонкая полоса алого света разрезала поделку из прошлого на две неровные половины, пока не исчезла вовсе, погрузив спаленку в тоскливый сумрак. Брелль крепко держал приемного родителя за руку, пока они шли по длинной недружелюбной аллее, одинокой и холодной. После церемонии цветения листья начали пробиваться из почек, но ветки всё еще оставались голыми, а деревья прозрачными. Пейзаж королевского сада не был похож на весенний. Сквозь щели в каменной кладке, меж корней и вокруг статуй — везде лишь холод, даже в темных глазах государя — и там холод. Мальчик поежился. — Тебе не холодно? — раздался тихий голос короля и Брелль сжал большую ладонь сильнее. — Нет… — Хорошо. — бесцветный тон, такой же, как и природа вокруг. Куромаку злится, что Брелль отвлек его от работы? Но они же так давно не гуляли… Неужели валет стал бременем для короля? Или всегда был им? Эти вопросы мешали ребенку расслабиться в обществе кардинала. — Куромаку больше не любит Брелля? — спросил малыш, отпуская руку «отца». Правитель тут же обернулся и порывисто ухватил дитя за плечи. Страшные у него тогда были глаза — почудилось отроку. Раньше их внимательный взгляд успокаивал, а теперь как будто… Брелль напрягся. — Почему ты так решил? — Куромаку не кричал, нет, но отчего-то сердце маленького Трефового валета сжалось. — Ты грустишь. — выдавил Брелль. — Почему тебе грустно? Куромаку растерялся. Его давно не спрашивали о чувствах. В последний раз это был Данте. Шумел фонтан, мелкие капельки падали на щеки и пряди, но король не замечал. Глядя на своего ребенка сейчас, он почему-то подумал, или внутренний голос подсказал, что это может быть последний раз. — Мне не грустно. — серебряный рыцарь отвел глаза. — Это ведь не так… — запротестовал синевласка, а потом робко обнял «отца» за шею. — Мне тяжело, Брелль. — Ой, прости, пожалуйста…! — Нет, мне на сердце тяжело. Камнем висит и болит. — выдавил из себя Куромаку, неловко обняв своё дитя в ответ. Раньше это получалось так легко. Сейчас руки будто одеревенели, не слушались, а подсознание напоминало о том, что что-то должно произойти. — Папа… Ты сделал что-то плохое? — от ласкового обращения Куромаку содрогнулся, в горле защемило. Перед глазами пронеслись образы Хэлен, Данте, Пика, Ромео… Всех тех, кто пострадал от решений, которым кардинал не мог найти иного объяснения, кроме как помутнения собственного рассудка. Сейчас, вдали от Колыбели, он начал постепенно осознавать, что оступился. — Я… Я сделал много плохих вещей. — Надо извиниться. Куромаку спрятал малыша в своей груди, ощущая, как груз на душе становится тяжелее и тяжелее, с каждой прожитой минутой. Брелль — его совесть. В этих больших и чистых глазах — безграничная вера в него, грешника, спрятавшегося под священной рясой. Надежда, что всё будет хорошо. Раньше Куромаку мог дать четкие гарантии, но теперь и сам над собою невластен. Он допустил мысль наказать своё дитя! И из-за чего — из-за какого-то артефакта? Как он мог так забыться? — Это я должен спрашивать тебя, Брелль… Мальчик встрепенулся и посмотрел прямо, вопросительно склонил растрепанную кудрявую голову. — Любишь ли ты меня? Валет тихо заплакал. Фонтан спрятал его плач в своей пене, в своем шуме, в быстром течении и громком журчании воды. Куромаку тяжело выдохнул и поцеловал «сына» в теплую макушку, как в последний раз, наслаждаясь ощущением мягких голубых кудрей на своём подбородке. — Люблю… Я хочу, чтобы мы всегда были вместе! — всхлипнул мальчик, зажмурившись — всё равно от выступивших слез ничего не мог разглядеть. — Но я чувствую, что что-то должно случиться… Мне страшно! Куромаку почувствовал, что плачет сам. Он ненароком окунулся в неясное будущее и понял, наконец понял, что уже слишком поздно. И этот теплый миг сейчас — последнее, что осталось, прежде чем девятый вал сокрушит его, уничтожит, разобьет. — Папа, ты плачешь… Никуда не уходи… Нам с тобой, вдвоём, ничего не будет страшно. Правда же, да? Мы спрячемся в моей комнате и нас никто не достанет. — уверял добрый малыш, вытирая мокрыми пальчиками слезы потерянного короля. — Брелль, если папе придется уйти… Скажем, очень-очень надолго… Ты будешь его ждать? — прошептал Куромаку свой вопрос. Валет улыбнулся сквозь слезы. На щеках образовались очаровательные ямочки. — Конечно. Даже если пройдет сотня лет… Тысяча лет… Даже когда я стану взрослым… — Куромаку, это ты? Я наконец-то встретился с тобой! Д-да, как видишь, я немного вырос и… Мой голос изменился… Но я всё еще твой Брелль! Т-ты… Ты что, не узнаешь меня? — А, это ты, Зонтик. — …Я дождусь тебя и обниму, как всегда, крепко-крепко. — закончил валет и Куромаку нежно поцеловал мальчика в крохотный лобик. Идиллию разрушил Курон, который пролетел по ступеням, перепуганный до ужаса. — Ваше Величество, ваш брат Пик… Требует вас видеть! Он с дружиной, дружина у ворот столицы! — запыхавшись, крикнул оруженосец, от беспокойства присевший на мраморные ступени. Куромаку поднялся, досуха вытер слезы и направился обратно, пытаясь подавить волнение. Пик, вероятно, возмущен тем, что приказал он, Трефовый король, его подчиненным. Это пройдет, просто вспышка. Всё еще происходит в пределах нормы. Ничего страшного не… Пик стоял у окна, скрестив руки на груди, а завидев Куромаку, ничуть не изменился в лице. Всё такой же спокойный и сосредоточенный. Решительный. Король Треф давно не видел его таким в минуты гнева. Яростно горели лишь красные от природы глаза, всё остальное в позе и виде государя не свидетельствовало ни о каком нервном возбуждении. — Я пришел поставить тебя в известность, старший брат. — О чем же…? — Куромаку не услышал собственного голоса. Ему было страшно. — О том, что я объявил шахматам войну.