Пусть все на свете нас проклянут, друг.
Пусть все на свете косо глядят на нас.
Ложь всё на свете, кроме твоих рук.
Ложь всё на свете, кроме твоих глаз.
Никогда прежде во дворце Клевера не было так тихо. Даже ночью, когда казалось бы, все обитатели замка крепко спали и видели тридесятые сны, нет-нет, да кто-то проберется в коридор, потопчет голыми пятками у дверей, и скроется в уютном мраке ночи, едва тронутым робким лунным светом. Сейчас в одиноких флигелях царила заупокойная тишина. Из-за неестественного перепада температур, вызванного недавней катастрофой, ночью выпал снег и припорошил разрушенную Долину, самые сильные деревья укрылись белоснежным одеялом и плакали тонкими сталактитами из заледеневших капелек не так давно прошедшего дождя. Хоровые пения в храмах решили не устраивать, все грядущие праздники были отменены. Народ ходил по улицам в трауре по безвременно скончавшимся родственникам, друзьям, любимым людям. Ранним утром Данте, король Алых Листьев, рассказал жителям на площади о событиях и их причинах. Он в красках описывал муки и страдания Куромаку, который спас Долину от шахматной угрозы и более жестоких, страшных бед — от гнёта черно-белых завоевателей. Речь была настолько пламенной и убедительной, что люди поверили без малейшей доли сомнения в то, что живы они лишь благодаря провидению их могущественного государя. И стар, и млад вознес молитву за здоровье и счастье жертвенного правителя Клеверной долины у статуи Куромаку, местами треснувшей от подземных толчков. Одна из трещин символично прочертила тонкую полосу от пустого зрачка до подбородка. — За благополучие наше пролил государь реки горьких слез… — вещал дальше старец, хозяин книжного дома, перед изможденными гражданами, когда Данте возвратился в замок проверить состояние старшего брата. Он шел мимо притихших слуг (тех немногих, кто остался и не сбежал прочь из столицы), четко отмеряя одинаковые шаги — это успокаивало. У спальни Куромаку стоял и клевал носом Курон, как верный часовой. Бубновый государь аккуратно тронул отрока за плечо, так, чтобы не напугать. Тот содрогнулся всё равно — нервы сдали еще вчера. — Его Величество еще не… — Я знаю. Я почувствовал. Вернулся вот с площади… Простой народ нежно любит брата, и я счастлив посему. По крайней мере, тебе и ему будет проще… Некоторое время. Магов больше не осталось в столице? Оруженосец покачал головой. Все чародеи либо позорно сбежали, как крысы с тонущего судна, либо погибли, либо были слишком старыми и слабыми, и вкладывали остатки магии в лечение дорогих им людей. Дантей сокрушенно кивнул. С Ромео он уже говорил перед сном — тот истощил свой потенциал, как и сам алый воин в поединке с антропоморфной стихией. Оставался Пик, единственный, кто еще мог бы помочь восстановить Куромаку глаза. Это было непростым предприятием, ведь дело не только в способности этих невероятных глаз видеть, но и в способности творить чудеса. Даже несколько десятков волшебников, собрав всю свою магию, смогли бы восстановить всего лишь один глаз. Еще сложнее было убедить Пикового короля помочь брату, ведь сердечная рана, которую Куромаку нанес младшему под влиянием Колыбели, была слишком глубока. Данте хотел попробовать в любом случае, он до последней минуты не терял надежды и оптимистичного настроя. — Я зайду к нему…? — шепнул Данте, прежде чем пересечь порог сакральной для карточных подданных комнаты. Курон тут же отошел на шаг назад, пропуская правителя Сукхавати внутрь, но не решившись последовать за багровым рыцарем. В горнице было страшно душно. Пыль толстыми слоями лежала на поверхности резной мебели, на картинах, на предметах быта. Средь белых чистых покрывал лежал Куромаку с грязной от крови и пота повязкой на раненых очах. Он тяжело и неровно дышал, будто видел тяжелый сон. Без доспехов, в одной лишь ночной рубашке, его тело напоминало анатомическую модель, отвратительный скелет. Острые кости плечевого пояса явно выпирали, любой намек на подкожный жир и мышцы исчез. Данте присел на край кровати и взял потрескавшуюся костлявую ладонь в свои крепкие отбитые пальцы. Поднял, пужаясь сломать ненарочно, и поднес к своим губам. Оставил на серо-голубых костяшках нежный, призрачный поцелуй, давая волю своему могучему чувству коснуться Куромаку, согреть его безжизненный силуэт. Трефовый король перестал так натужно выдыхать и немного успокоился. Маленькое волшебство подействовало и принесло с собой покой. — Прости меня. — чуть слышно проговорил Бубновый, согревая ледяные братские руки. — Я должен был остаться с тобой. Ты, верно, ждал меня, а я причинил тебе такую боль. Я найду способ помочь тебе, Куромаку. Подожди лишь, и я обязательно… Данте прерывисто вздохнул, подбирая слова или, может быть, сдерживая слезы. Король Алых Листьев никогда не плакал, но сейчас его непринужденный фасад трещал по швам. Он должен быть сильным… Ради брата. — Всё наладится. Всё обязательно наладится. Я поговорю с Пиком, он должен всё понять… Даже если нет, то найду другой выход. Тишина мигнула в ответ блеском невзрачного солнца. Брат так и не проснулся. К лучшему — решил Бубновый король и, посидев пару долгих минут, выпустил пальцы, оставил прозрачную ладонь покоиться на белых простынях. «Надо бы письмо отправить родным, в Сукхавати. Николь и Габриэль, верно, беспокоятся. Я ведь ни о чем их не предупредил… Впрочем, это подождет. Всё подождет. Состояние брата сейчас важнее скупых отеческих слов». *** Темно. Очень зябко, даже холодно. В этой сумрачной зябкости нет намека на вход или выход. Одно бесконечное пустое пространство, а под ногами мерзко хлюпает студеная вода. Он точно не знал, сколько часов или дней бродил бесцельно, то и дело меняя свой курс, оборачиваясь на звук, точно чудилось ему чужое присутствие. Но никого нет, и больше никого не будет. Сорвал связки в крике, но никто не откликнулся, даже эхо не удостоило своим вниманием. По телу побежал озноб, и Он обнял себя руками, впился в мышцы ногтями, чтобы почувствовать хоть что-то, кроме этой ужасной пустотности. Всё тело немело, то ли от холода, то ли от страха. Он один. Остался один, как и было предопределено. Несмотря на все усилия сохранить ту сладкую грезу, где Его ждали, где Он был нужен и важен, грёзу, что согревала в минуты отчаяния. Вот, как сейчас. Ты всё разрушил сам, Куромаку. Он упал на колени и заревел, как дитя. Слезы оглушительно громко падали в воду. Глаза болели так, будто Шах снова и снова рвет их своим изогнутым ножом. Эта боль отвлекала от внутренней пустоты, вызывала жалость к самому себе. Братья и семья, верно, ненавидят Его за все пригрешения, и несмотря на всё то добро, что успел сделать за многие века, не простят Ему одной единственной ошибки. Даже во тьме этого бесконечного пространства Он не мог выдавить два коротких слова. И вдруг — пространство начало белеть, холод сменился теплом, таким приятным, что Он отпустил исцарапанные плечи, глубоко вздохнул и лег в воду. Мягкую, как ручеек в оранжерее. Как роса по утру. Чей-то голос… Слова не разобрать, но голос родной, близкий, добрый. «Я так люблю этот голос…» Вода высохла, пространство сжалось. Куромаку очнулся. *** 4 дня спустя. Пик знал, что Данте будет его искать. Здесь не нужно быть особо одаренным — старший брат не отступится от своих намерений всех помирить. Пустое, Пиковый король не собирался прощать негодяев, даже если в их числе оказался дорогой братец. Что-то, однако, мешало спать по ночам. Мысли о том, что, может быть, самую малость, «всё было не совсем так», или «здесь что-то не то» — от них волшебник отмахивался, как от назойливых мушек. Преступление против собственной семьи — бесстыдный, грязный поступок. В древние времена Пик бы сам отрубил обидчику голову — окажись тот даже родственником, не пожалел бы. Сейчас век иной — да и злоба куда-то уходила, капля за каплей, заместо нее рождалось что-то мощнее и болезненнее примитивной агрессии. Всё утро государь пробыл в покоях супруги, которая успела очнуться за эти несколько тягостных дней, проведенных в смятении и тоске. Они немного поговорили — в основном Пиковый король, жена была еще слишком слаба. Только кивала и хмурилась. Этого Пику было уже более чем достаточно. Под вечер явились Данте и Ромео, вдвоём. Хотят взять числом — тому не бывать. Младший из братьев повернулся к окну, будто то его занимало без меры, и упрямо не желал смотреть гостям в глаза. Данте вдохнул и начал первым: — Пик, ты знаешь, зачем мы здесь. — Как не знать. Чем могу быть полезен? — слабая вышла попытка усмехнуться. — Нет, как же, догадываюсь. «Пик, пожалуйста, помирись с братиком, давайте будем жить дружно!» Так, что ли?! Чародей резко развернулся и показал клыки, дрожа от ярости. — Всё верно. — спокойно улыбнулся Данте, не теряя самообладания. — Давай будем жить дружно, вместе, как раньше, и друг друга простим. Это ведь так больно — питать обиду в гордом одиночестве. Вчетвером же обижаться на кого-то и весело, и приятно. Ромео вклинился без отдельного приглашения. — Пик, пожалуйста! Мы всё понимаем, то, что произошло, было… — …А что произошло, собственно? — оскалился Пиковый король. — Всего ничего — чуть не погибла моя жена, я потерял полармии, был публично оскорблен, потом осмеян шахматами, а всё потому, что наш дорогой, славный брат, король «Солнце», посчитал нужным нас предать! И правда, ничего же не случилось. И чего это я так зол? Червовый король вздрогнул так, будто получил хлесткую пощечину. В груди его стало мучительно тесно. Он чувствовал себя так же, как и в детстве, когда крошка Пик, затаив обиду, отказывался с ним и Данте играть. Это не было прямое обвинение — это было выражение неистовой боли, замаскированной под ядовитое раздражение. Данте с благоразумием старца стойко выдерживал град из острых, желчных реплик, и глаза его отвратительно ярко светились надеждой. — Пик, Куромаку был околдован. Шах обманом взял его разум под свой контроль. — Значит, недостаточно он велик, раз поддался низменным страстям. А каков был посыл, какие «мудрые» давал он нам троим уроки! Рыльце-то в пушку у самого… Нет, после всех его преступлений никогда мне его не простить. Пускай на коленях молит моего прощения, но что же не приехал сам? Стыдно ему, и должно быть! Не был бы моим братом этот двуликий негодяй, своими же руками схватил бы за его тонкую черную шею, придушил бы…! — Пик не был до конца честен с самим собой, как верно заметил Данте. Они оба, Куромаку и Пик, очень похожи. Ромео подошел ближе, сложив ладони в замок перед собой. — Куромаку не смог приехать. Он очень истощен, так слаб, так болен… Видел бы ты его лицо! Неужто не осталось в тебе и капли сострадания к нашему дорогому брату? Данте закончил за Червового ту мысль, которую он не решался облечь в слова. — Еще одна причина, почему мы здесь, сейчас, перед тобой стоим в том, что Куромаку был Шахом ослеплен. В тот роковой день я нашел его убогим, несчастным и поверженным. Уверен, он успел раскаяться, но глаза его больше не видят, и не будут видеть еще долгие и долгие годы, если ты не ответишь на наш зов. — услышав это, Пик не нашелся, что ответить. Раздражение сменилось непониманием, даже шоком. Данте ждал. Данте верил, что вот сейчас в младшем брате проснется что-то светлое, и тот отпустит часть своей обиды в вспомоществование страждующему. И мудрецы могут ошибаться. — Т-так… Так ему и надо! — закричал Пик и ударил посохом со всей силы по черному мрамору холодных дворцовых полов. — Наказали его боги, и будет так с каждым наглецом, что посмеет волю их презреть и клан свой низвергнуть, жадность питая! Это его наказание, и пускай же несет он его с честью, если та, конечно, еще жива. Спасибо, что рассказал мне о том, Данте. Я рад, что справедливость восторжествовала на этой земле. Что ты так смотришь на меня? Так и следует, таков его рок! Д-да… — Бубновый король схватил младшенького за грудки, кончики алых прядей вспыхнули белым пламенем. Глухой стук — и вот государь Алых листьев уже поднял брата на метр над землей и впечатал в стену. Ни единого бранного слова, ни крика, ни вздоха — молчание, но не было в медовом взгляде покоя. Пик прочитал в чужих глазах то, что должен был. Объяснений, новых просьб не последовало. Данте покачал головой и отпустил Пикового короля, разжав пальцы. — Пойдем, Ромео. Его это выбор, да будет так. Шаги давались Червовому королю невероятно тяжело. Он всё еще не мог до конца поверить в то, что сказал его младший брат. Всё происходящее казалось финальным актом какой-то абсурдной пьесы, и то, как повел себя Данте — государь никогда не видел его таким. Что же теперь будет с ними всеми? Это правда конец истории их неблагополучной семьи? — Данте, постой. Остановись на немного. — взмолился Ромео и опустил пышны кудри. Спрятал в них лицо. Бубновый король подчинился, но слова не шли. Он должен утешить Ромео, как старший после Куромаку, но не стал. Небо заметно потемнело. Уже вечер? Так быстро. И еще сотня подобных разрозненных мыслей, перепутанных в один большой колтун, который рос, рос, и чем шире становился, тем больше хотелось спать. Сон был родным методом эскапизма, когда страшно или нечего сказать. Вот и сейчас, тоже… — Да, Ромео? — М-мы ведь… Больше никогда не будем вместе? Одной семьей? Обедать за одним столом, спать в одном походном шатре, обнимать друг друга за плечи вечером, целовать в щеки при встрече у ворот, больше ведь ничего этого не будет, я прав?! — Ромео перешел на крик. Пик услышал, затаив дыхание у окна, и яростно, с отчаянием в скованных резких движениях, схватился за голову. Данте грустно улыбнулся и потрепал широкой ладонью брата по кудряшкам. Оба ощутили на языке соленую горечь ностальгии по ушедшему светлому времени детства. — Ромео, я… Я не знаю, что сказать. Я верю лишь, что наша связь никогда не порвется. Я постараюсь вернуть нам братика. Ты веришь мне, Ромушка? — ласковый и, конечно, риторический вопрос. И Пик, и Ромео верили в Данте. Первый никогда бы в том не признался, а последний не устал бы об этом повторять. — Верю! — громкий всхлип. Ромео не выдержал и пустил слезу. «Верю.» — немой, но честный ответ. Пик отпустил свои волосы и прикрыл глаза, выдыхая. Данте почувствовал вибрацию энергии ядра младшенького и надежда в нем вновь вспыхнула, как язычок пламени в тлеющих угольках мокрого кострища. Еще не все потеряно. Возможно, пройдут века, прежде чем они соберутся вчетвером, как раньше, но это непременно произойдет. Бубновый отбросил сомнения в сторону. *** 4 дня тому назад, во дворце Клевера Сердце Курона остановилось на пару тяжелых секунд, когда он услышал крик своего господина. Его Величество сбросил оковы тяжелого сна. Почему он так кричит? Что это за вой, пробирающий до костей? Оруженосец ворвался в комнату и в паре метров от его головы пролетел стакан, ранее наполненный ключевой водой. Разбился вдребезги. Государь царапал своё лицо, содрав кровавую повязку и сгибаясь в тяжелых муках. — Прочь!!! Уходи, не хочу никого слышать, уходи, прочь, прочь, ПРОЧЬ! — господин Куромаку редко повышал голос, а сейчас орал, как душевно больной юродивый в припадке падучей. Это действительно был крик, переходящий в вой, стон и хрип. Курон шагнул обратно в дверной проем и замешкался всего лишь на мгновение — сильный поток ветра сбил с ног и отбросил далеко в противоположный конец коридора. От резкой боли в пояснице защипало в глазах. Слуги бросились врассыпную. Неудивительно — государя в таком состоянии они еще не видели. Отрок решил не испытывать судьбу на прочность и ушел к себе в пажескую, потирая ушиб на боку. Это шок. Его Величеству всего-то и нужно — успокоиться, в себя прийти. Хэйму не мог принять своё убожество. Тщедушные костлявые руки, слабость во всём теле, мучительная фантомная боль — не с ним, не сейчас, не потом. Это затянувшийся кошмарный сон — Куромаку обязательно очнется и узнает, какая это мелочь. Рядом возникнет маленький Брелль, братья встретят в обеденной, как ни в чем не бывало, и страдания прошедших дней сойдут на нет. Какая глупость. Да нет, конечно. Всё, что он ощущает своим немощным телом и всё, что доносится до его обостренного слепотой слуха — реальность. Вещие сны подводили короля к этому итогу многие годы, но он оказался недостаточно дальновиден, чтобы истолковать сновидения правильно. Разве что он четко понял тогда, девять месяцев назад, одно: он не сможет колдовать, это и произошло. Магия зависела от его острого зрения, а теперь стала хаотичной и не приспособленной к жизни, как, впрочем, и сам Куромаку. Трефовый король упал на мягкие перины и спрятал лицо в своих прозрачных посеревших ладонях. Он один, так и было предначертано — родиться и сгинуть в полном забвении. Как ему править? Как ему разбираться с чужими судьбами, если со своей-то не может разобраться? Как дальше жить вот так? Никто, ни единая душа, не примет Куромаку, правителя Долины Клевера, таким. Данте, разве что, но государь не чувствовал его присутствия. Уехал. Ромео тоже. Они все оставили его одного, а ведь он жил ради них, их семей, их государств, их благополучия и здоровья. Куромаку отдал всего себя, самозабвенно, чтобы карточные духи смогли сосуществовать с людьми на этой гнилой земле свободно — и вот, что получил взамен. Из горла вырвался смех. Просчитался, кардинал. Эта цепочка ошибок тянулась с самых первых дней жизни. Сначала Император, потом Шах, затем Изольда, а после братья и вообще те, кому он доверял. Еще одно доказательство гипотезы Хэйму о своём рождении. Курон не выдержал и зашел через час или около того. Правитель Клевера почувствовал и молвил тихое, хриплое: — Прости меня. Оруженосец встрепенулся и вот, уже стоит на коленях, преисполнившийся феодальной преданности, у постели господина. Если бы Куромаку его видел, то усмехнулся бы — смотрит так, будто его государь неровен час как отдаст богу душу. Мокрые, покрасневшие, взволнованные глаза у мальчишки. — Вам не за что просить у меня прощения, Ваша Светлость. Я не смог бы вынести и сотой доли вашего отчаяния, а вы так сильны… — Хэйму открыл было рот, чтобы что-то сказать, но слуга опередил господина: — И нет, я никуда от вас не уйду. С вами буду. — Зря, Курон. Логика хромает, переделай своё решение. — улыбнулся Куромаку, и Курон поразился тому, как, терпя мучительную боль, государь пытается собрать себя по кусочкам. Отрок взял ладонь короля в свои и покачал головой. Этот жест Хэйму понял по едва уловимому движению ветра и пыли в воздухе. — Вы меня не переубедите, господин. Я должен быть здесь. — «Я нужен вам», но невысказанное, и так зависло, в гробовой тишине. И правда, пытаться отговорить Курона, если тот что-то для себя решил, бессмысленно. Юноша не видел своей жизни без государя. — Клеопатра и Брелль ведь уехали, я прав? — спросил Куромаку, но вопрос был риторический. Скорее Хэйму желал подтвердить самому себе, что на этом всё. Курон пробубнил что-то несвязное, и уточнять король не стал. — Но господари Данте и Ромео вернутся, я точно знаю!.. — Передай им, что не нужно, и закрой границы. — Курона как пыльным мешком по затылку хлопнули. Он неверяще уставился на своего господина, силился разглядеть в его чертах неуверенность или приступ, но не было ни того, ни другого. Титаническое спокойствие, будто известил о правках в пересчете златого запаса государственной казны. — Не спрашивай у меня ничего. — Х-хорошо, Ваше Величество. Приказ есть приказ, уточнению не подлежит. На границе стража, конечно, допросила Курона, но он был самым ближайшим к государю слугой, поэтому, недожидаясь гнева немощного царя, все врата в Долину с печальным грохотом закрылись, а оруженосец короля дал распоряжение выпроводить вон из столицы всех на тот момент присутствующих послов, что означало только одно — сакоку. Когда Ромео и Данте спустя неделю вернулись с намерением оказать всю возможную поддержку своему несчастному брату, их ждал неприятный сюрприз. — А я требую пропустить нас, мы братья вашего государя! — громко возмущался Ромео, но в ответ карты лишь хранили молчание, хмурясь угрюмо. — Где Курон, в конце концов, мы требуем позвать сюда Курона! — Господин Курон сейчас чрезвычайно занят государственными делами. Он просит вас отнестись к горю нашей Долины с пониманием. — тихо молвил старшина и поклонился. Следом за ним склонили головы и его подчиненные. Подвески в форме трехлистника на их железных доспехах причудливо зазвенели. Данте развернулся и ушел прочь. Ромео поперхнулся воздухом и засеменил за братом. Неужели он так просто уйдет?! — Данте, ты знаешь, что делаешь? — уточнил Червовый король, поравнявшись со старшим. — Данте? Господи, Данте, ну посмотри же на меня! Сердце кровью обливается, да что происходит, ради всего! — Это брат приказал закрыть ворота, я прав? — король Алых Листьев замер и медленно повернулся к старшине. На нем, как говорят в народе, лица не было. — Так точно… Что?! Эй, вы, куда вы, сюда не-…! — стражника грубо отпихнули и растрепанная пшеничная макушка показалась в бойнице. — Эй, Данте, да?! — закричал Эрнард, высунувшись более чем наполовину. — Знал ведь, что вернешься. Дело есть! Так между Бубновым королем и беспардонным нардом завязался серьезный разговор, и не случись его, кто знает, мой читатель, быть может, Трефовая масть не знала бы тягот и лишений Куроградского режима. У судьбы свои уроки, а мы лишь пожинаем их плоды. *** Сто лет спустя. Вереница лет, конца ей нет. Курон встречал рассветы, провожал закаты, ел завтрак и ужин, молился зимой и летом, но вся его жизнь потеряла краски. Он будто врос в эту серость внушительных колоннад, в потрескавшийся камень мощеных дорог. Так прошла первая декада — государство как-то дышало, люди отстраивали то, что могли, но сакоку принесло с собой нищету и разруху. Отрезав себя от сношений с другими странами, Долина Клевера потеряла доступ к заграничным товарам, и существовала только на собственных ограниченных средствах. Жители молились богам неба и земли, чтобы был урожай хлеба. Раньше хлебом баловались, теперь его стало меньше, и доставалось далеко не каждому. Государь-покровитель не возвращался. Несмотря на это, люди ежедневно приходили молиться в храм и пели о короле молитвы, но те, ожидаемо, оставались без ответа. Куромаку проводил годы в постели. Вставал ненадолго, неровной поступью слепца подходил к окну, потом, словно помешанный, бросался прочь к кровати. Мало ел, много спал. Ничто его былой пытливый разум не трогало, ничто не интересовало. Текли дни, плыли месяцы, впадали годы в океан жестокого времени — и ничего не менялось. Единственным гостем в его мрачной обители был верный слуга, ежедневно, не пропуская ни дня, заглядывавший в пыльную комнату. Так пройдет еще сотня лет, для карточной жизни такой срок терпим. Полвека позади — и рутина кажется изощренной дыхательной практикой, без которой жизнь невозможна. Однако время не терпит стагнации, и вот, однажды, Его Величество вдруг попросил кое-что, впервые за многие-многие годы. Тихий стук в тяжелую дверь. Курон поежился от холодного сквозняка, сквозь щели пробирающегося наружу. Ответа не последовало, но слуга правителя Трефового королевства и не ждал приглашения. Уже не ждал. Вошел — и сглотнул подступивший к горлу ком страха. Его некогда сияющий, как солнце, могущественный господин сейчас напоминал минорную трагическую скульптуру. Куромаку сидел на полу, бледный, прозрачный, худой. Он не притронулся к завтраку, опять. Рот короля что-то шептал, Хэйму бормотал несвязные фразы себе под нос. Опять считал большие числа — решил Курон. — Ваше Величество. Куромаку медленно повернул голову по направлению к звуку, его губы дрогнули, расчеты оборвались на полувздохе. А, Курон, верный друг. Сегодня карточный дух не желал никого видеть, но визиты оруженосца были чем-то сродни обязательному приёму лекарств от чахотки — чтобы не забыть, каково это, быть человеком. — Что случилось, Курон? — незаинтересованно бросил Трефовый король. Полы его рясы уже почернели от золы — часто сидел у камина и «смотрел» на огонь. Пальцы в пыли и саже, ногти неровные, сломанные. — Ничего, мой господин. — один и тот же разговор повторяется, как день сурка. — Тогда зачем ты пришел? — Побыть с вами, мой господин. Быть может, я почитаю вам книжку? — отрок часто таскал с собой талмуды разных жанров из королевской библиотеки, и иногда Его Величество даже немного приободрялся, слушая монотонное повествование. — Не нужно, Курон. Иди отдыхать. И на сем король умолк, вновь тупо уставившись в стену. Казалось, смотрит на что-то, но слуга убедил себя, что надеется на невозможное. — Я не хочу уходить, мой господин. Куромаку не ответил. Курон вздохнул. Вот уже век прошел с момента, когда Его Величество видел солнца ласковый свет, подставлял лицо и руки под его теплые лучи. Государь не общался ни с кем, кроме своего оруженосца. Ходил тенью по коридорам дворца, почти ни с кем не говорил. От былого величия не осталось ничего, кроме, разве что, церемониальной рясы и тяжелой золотой короны, которую Хэйму часто брал в руки и просто трогал долгими часами, потеряв какое-либо чувство времени. Верный слуга осторожно взял ладонь правителя в свои небольшие грубоватые пальцы. — Я никогда вас не оставлю. Куромаку вздрогнул от одной фразы, и Курон пожалел, что произнес это. Король что-то прошептал, очень неразборчиво, но юноша все понял. Остался сидеть на холодном полу, не волнуясь о простуде, не отпуская чужой руки, как верный пес у ног своего хозяина. Какие бы решения не принял Его Величество в будущем, Курон первым поддержит их и позаботится об их скором исполнении, а также о том, чтобы израненное сердце его господина не подверглось новым испытаниям. — Курон, есть кое-что, о чем хотел бы спросить… — начал государь и юноша моментально воспрял, стиснул ладонь, показывая этим, что слушает очень внимательно. Ответ не последовал сразу — Куромаку стал думать медленнее и тяжелее, чем раньше. — …Помнишь тот наш разговор давно? Ты всё еще не жалеешь? — Нет, государь. Никогда, ни единой мыслью я бы не… Я рад быть с вами, пускай и время такое сложное. Что-нибудь могу сделать для вас? — Курон был готов к вежливому отказу, и от того еще сильнее обрадовался, когда услышал робкую просьбу слабого господина. — Отведи меня в оранжерею. Я скучал по ней. — без лишних слов оруженосец помог королю подняться и прошел с ним по сумрачным коридорам дворца привычным маршрутом в старый государев сад. Дверь противно заскрипела, несмазанная, и под ногами двух духов захрустели сухие черные ветки — когда-то это были цветущие лианы, а теперь… Куромаку прошел вперед, чуть не упал, наступив в канал, где раньше тек небольшой ручей, и, не видя, во что превратилось творение рук его, расплылся в улыбке. — Я слышу шелест листьев! Я вижу, как здесь красиво! Лепестки камелий в ровной симметрии, пятиконечные звезды лилий, всё это… Правда же, Курон? — государь то ли плачет, то ли смеется. У отрока язык прилип к нёбу, в горле пересохло. Что сказать? Рассказать, как валяются сухие ветки по всей зале, какие уродливые побежали трещины по грязным окнам, как высох бурный ручей и заржавели стулья? Нет, он не может так ранить своего господина. И Курон молвил, очень ясно и уверенно: — Это так, мой государь. Ваш сад прекрасен, как и был. Прошу, не тревожьтесь ни о чем. Давайте пить чай. Но маленькая ложь порождает большую, и с тех пор юноша больше не был со своим государем откровенен. Он лгал о экономических проблемах государства, умалчивал о всех неурядицах и беспорядках, а сам пытался замести следы. Король, дорогой его покровитель, не должен мучиться о пустом. Пускай разум его будет в покое и радости, коли тело так страдает. Со временем Курон перестал сначала предлагать царю общаться с другими подданными, а потом и запретил дворовым приходить к государю с подарками и цветами, меж листьев которых прятали послания, не зная о потере Хэйму. Куромаку однажды попробовал узнать у Курона, в чем дело, но вскоре собственные переживания поглотили его вновь и тот перестал беспокоиться о подобном. Спустя еще сто лет такой жизни оруженосец совершенно случайно пересекся с Эрнардом в коридоре. Обычно дух карты избегал мест, где мог бы увидеть несносного нарда, но тот, видимо, пришел сам. Стойте, почему он еще жив? И почему Курон раньше не задавался этим вопросом? — Ты подслушивал наш с государем разговор, нард? На счастье твое, Его Величество предался полуденному сну, будь добр, уходи. — Курон напоминал злобного котенка, шипящего на прохожих. — Или, может быть, ты видение, и я постепенно схожу с ума, тем же лучше. — У «видения» есть имя, вообще-то. Невежливо так обращаться, не находишь? И, кстати, ты хорошо устроился. Самому не стыдно чушь пороть? — усмехнулся изобретатель, и глаза его недобро сверкнули. — Не понимаю, о чём ты говоришь. — О, конечно. Ложь во благо, как там говорят? Пытаешься защитить своего господина, скрывая от него правду, очень благородно, плакала вся повозка. Вот только рано или поздно, но тайное становится явным, и когда твой государь прозреет… Курон бросил резкое: — Этого не случится. — Уже подписал ему приговор? Как быстро карты теряют надежду. Что же, вы можете сколько угодно сидеть на задницах ваших атласных ровно, а у меня иные планы. Мне нужен Куромаку дееспособным и активным, мне здесь, в этой стране, еще жить и работать, к слову. — Прекрати паясничать, нард. Ты надсмехаешься над недугом моего господина, как у тебя хватает дерзости…! — Курон схватил нарда за грудки, а тот лишь молвил в ответ, как отрезал: — Да трус ты, Курон. И всегда им был. Ладно, не утруждайся, сам поставлю царя-батюшку твоего на ножки, можешь дальше таскать ему чай и делать вид, что ничего не происходит. — Какого черта ты еще жив…? — прошипел парень, медленно отпуская своего закадычного врага. Тот ухмыльнулся и извлек своё ядро. Ну конечно. Гибрид. На новенькой карте души со вшитыми в нее белыми фишками нардов мерцал алым яркий символ бубна. Значит, брат Его Величества всё же… — Можешь прямо сейчас ударить мне в сердце одной из своих зубочисток, коли неймется и вступил в ряды униженных и оскорбленных. Ночью я бы всё-таки хотел поспать, если ты не возражаешь. — нард не удержался и прикоснулся жесткими подушечками пальцев к лицу своего заклятого друга. От почти нежного касания отрок вспыхнул, стыдясь того, что позволил наглецу такую вольность. — Я нужен моему господину. — Курон рванул прочь с гулко бьющимся сердцем. *** Те же годы, Сукхавати. — Да не печальтесь вы, госпожа. Сын ваш бравый молодец, сколько моя бабка наблюдала его, так диву давалась — со стороны очаровательный несмышленыш, а из лука стреляет так, что орла в небесах собьет. Не стоит за него так уж беспокоиться. Погуляет и вернется. Как жаль, что великий Данте так много лет не показывался на глаза. У бога много забот… Отпейте же, летом настаивала. — сердобольная Пай Ли, пухлая служанка в додзё Данте-самы, регулярно навещала царицу Сукхавати, вечно занятую своими рас… ис… да черт их разберет, забавы эти заумные. Она, как никто другой, знала, что за веселой улыбкой милая государыня Николь прячет растерянность и тоску. Бубновый король ушел в горы двести лет тому назад, и с тех пор народ не видел своего короля. На вопрос, куда же направился Данте-сама, отчего никак назад не воротится, Бубновая дама отвечала почти без лукавства: «Мой медвежонок решил прикоснуться к ядру этого мира, и где еще находить единство с изначальным пламенем, если не в жерле вулкана?» Конечно, это была не вся правда. Николь знала причину, почему Данте пришлось уйти. Когда тот раскрыл ей истинные намерения, в сердце не было смятения, лишь непонятная грусть. — Николь, не кручинься. Не могу я просто сидеть сложа руки, когда где-то далеко страдает мой дорогой брат — посему я отправлюсь за силой, но ты всегда можешь подойти к подножью нашей великой горы и услышать мой голос. Я не исчезаю. Когда же накоплю я достаточно волшебства, чтобы помочь Куромаку, я вернусь, и всё будет как и прежде. — Данте мягко улыбался, Николь пыталась ответить тем же, но отчего-то губы дрожали, дыхание зашлось, а в груди стало так странно, как никогда прежде не было. Король взял супругу за руки и потянул на себя. Дама упала в его сильные объятия и дала волю такой незнакомой ей печали. Оба не заметили, как вошел Габриэль. Мальчик не плакал и не задавал вопросов. Данте с удивлением открыл для себя нечто новое. Его сын понимает, что происходит, и в его глазах не отразилось осуждение, лишь согласие и какая-то потаенная внутренняя сила. — Мы с мамой будем жить хорошо, пап. Ты точно вернешься? — Конечно. Иди сюда. — Данте привлек ребенка к себе и обнял обоих бубновых так крепко, как мог. Это не было прощание, осознала Николь. Это было «до новой встречи», которая непременно еще будет. Светлые масти никогда не теряют надежды. Сквозь маленькие дырочки в тонкой рисовой бумаге скрипучих ширм пробирался теплый свет и дама оставила алхимию до вечера. Ранней осенью в Сукхавати стояла чудесная погода, и правда, нечему было печалиться. Всё случится как предрешено. Сукхаватцы усвоили главный урок своего господина: учиться у вчера, не беспокоиться о завтра, и жить прямо сейчас. *** 400 лет от событий на Башне Перекрестка. Дворец Клевера застыл во времени, пока государство обрастало руинами так, как эмаль покрывается трещинами от долгих лет службы. Курон по мере своих сил пытался немного поправить незавидное положение жителей, но катастрофа настолько сильно повлияла на природу Долины, что урожайных полей стало значительно меньше, да и те были изношены и полумертвы. Бунты вспыхивали и утихали, сильна была еще вера в Мудрейшего, даже спустя столько лет. Слава о нем не угасала ни на одно лето. Старики рассказывали легенды своим детям, те, постарев, своим детям, и традиция не прерывалась. Курон однажды во сне увидел не отрока, а уставшего мужчину лет двадцати семи, и ужаснулся этому. Наутро прирос к зеркалу на полчаса и успокоился — нет, его лицо еще сохраняло молодые черты, но тело внутри, похоже, постепенно старело. Как долго он будет существовать вот так? В тот день эта важная мысль посетила не только Курона. Оруженосец нашел короля в оранжерее, с холодным лезвием садовых ножниц у тонкого горла. — Мой господин, бросьте, что вы делаете?! Прошу вас, нет, не нужно!.. — горшок с новым цветком, который отрок принес, чтобы порадовать своего господина, разлетелся на множество кусков, когда Курон бросился к государю и буквально выбил ножницы из его рук. Адреналин схлынул, юноше почудилось, что со страху душа его покинула тело и теперь он смотрит на эту минорную картину откуда-то со стороны, с купола оранжереи. Куромаку обнял себя руками и коснулся лбом холодного пола. Курон осторожно водил рукой по его спине, не находя нужных слов. Государь так сильно страдает, и как же глуп был он, недалекий слуга, чтобы не понять, что одними цветами да рассказами господина не успокоить! Парень вновь спросил себя: как же все вокруг могут его ненавидеть? За что? За то, что единожды слаб был, как обыкновенный человек? Неужели не вспоминают эти господа его былые заслуги, ратные подвиги, его доброту, его ласку, ничего из этого? — Мой господин… Мне больно видеть ваши муки. Я знаю, не откроетесь вы мне, но… Помните, что моя привязанность к вам не та, что у слуги, а та, что у верного с… сына. — Хэйму вздрогнул и медленно повернулся на звук. — Простите за эту откровенность, ваш сын — Его Высочество, а не я, но… Иначе мне сложно объяснить мои чувства к вам. Позвольте мне всегда быть с вами рядом. Другие ушли, но я останусь. Помните о граде из стали? И тогда вместе будем. Что бы вы не предприняли, я на вашей стороне. — Курон, что ты принес сейчас? — Куромаку не стал отвечать на страстное слово, испытывая сильную благодарность и некоторую неловкость одновременно. — Давай посмотрим. — Ох, мой господин, я разбил его… Сейчас, цветы вроде уцелели. Прикоснитесь к ним, вдохните их аромат. Правда дивный? — Курон улыбнулся и положил в ладони государя желтый цветок. Трефовый король узнал сразу же. — Гельземиум… — Ты — цветок гельземиума, Хэйму, и должен с гордостью чтить мою благосклонность к тебе. Никто без страха не коснется тебя. Никто без трепета не коснется меня. Моё совершенное оружие, а на вид — невинное дитя. Ты рад служить царю Поднебесной? … Что он молчит?! Что он вечно молчит, я спрашиваю?! Несите плеть, и пускай падает ниц!.. О, этот гордый взгляд… Куромаку дернул плечами, от воспоминания стало отвратительно неуютно. Курон замер, вопросительно глядя на господина. Сделал что-то не так? — Император однажды сравнил меня с гельземиумом. На вид, конечно, прекрасен — лепестки этого растения украшали золотые одежды великих князей, но познакомишься с ним поближе — и придет конец. Если человеку предложить испить гельземиум, он никогда не станет прежним. В раннем детстве я, конечно, не смог понять смысла этих слов. Сейчас понимаю. Я был невыстрелившим мушкетом с медленно тлеющим фитилем — взорвется в любой момент, стоит только ослабить хватку. Мои создатели меня боялись, и будь я более смышленым малым, то возможно… А, впрочем, что я мог тогда понимать. Сразу после моего рождения моя мать скончалась в ужасных муках, как и все предыдущие роженицы, ведь прежде, чем я появился на свет, сотням женщин подписали смертный приговор. А всё ради одного «цветка гельземиума». — с горечью молвил Куромаку. — Чтобы рос в императорском саду, и ни у кого другого не было ничего подобного. До того момента, когда я увидел три свежие карты, я всего лишь был, не задаваясь вопросом «кто я», «для чего меня сотворили», «что будет дальше со мной». Именно мои братья и дали мне тот смысл, который был мне так нужен. Время, проведенное с ними, наблюдение за их ростом и развитием, за их радостями и горестями, было самым светлым в моей жизни. И вот, однажды я забыл, что такое — жить для себя. Просто перестал об этом думать. Братья — вот, что особенно волновало меня. Мне казалось, что если я дам им хоть немного свободы, они упорхнут из гнезда, которое я собирал с таким большим трудом, и оставят меня совсем одного. Мне даже не было важно, любят ли они меня, ведь любовь — не математическая постоянная, ей нельзя доверять. Мне лишь нужен был покой, чтобы взгляды людей не темнели от отвращения и злобы, чтобы никто не тревожил нас, карточных духов, почем зря. Я хотел верить, что и для чудовища в этом мире найдется свое место, сам не осознавая в полной мере, что способен уничтожить этот мир, если пожелаю этого. — И потому вы… столько долгих сотен лет… так страдали?! — Курон чуть не захлебнулся слезами, подступившими к горлу, пока государь спокойно и размеренно вещал о своем прошлом. Они никогда о нем не говорили. Это слишком внезапно… Куромаку кивнул, чуть погодя. — Дело в том, Курон, что я не должен был вообще появиться на свет. Мое рождение стало опухолью этого мира и кому, как не мне, быть за то в ответе. Курон молча глотал ртом воздух, задыхаясь от ужаса. Государь же тихо продолжил. — Первый из карт… Я всегда жил с осознанием того, что мне ничего больше не остается, кроме как искупать грех собственного существования. Я не человек, Курон. Я был создан единственно для того, чтобы исполнять Его, Императора, жестокую волю. Если бы Шах не забрал меня тогда, 500 лет назад, где бы я был, чем бы занимался — кто знает, возможно, так бы и продолжал жить мантикорой на привязи у ног своего господина. А теперь я, получается, не нужен никому, даже себе самому. Инструмент должен служить, такова его суть, но кому служить мне? Какой прок государству от слепого короля? — Неправда! Вы нужны! Подумайте хотя бы о Брелле, о юном господине! Он ждет вас. Вы ведь… Простите, я слышал, как вы дали ему обещание тогда. Слово моего наставника Куромаку — непреложная истина и закон. Куромаку, которым я восхищаюсь, человек слова. Он никогда не отступается от своих намерений. И я уверен, что Его Высочество прямо сейчас думает, когда же увидит своего отца! Разве можете вы лишить его такой радости…? Вы были так близки. Я никогда не видел матери, знаю о ней лишь по вашим рассказам, и порой мне бывало так горько, что не запомнил её тепла. Но вы живы, и Брелль любит вас. По-настоящему любит. Простите, что изъясняюсь так сумбурно, но… Вы нужны и нашей стране. Она работает, это верно, но скучает и плачет по своему правителю. Пожалуйста, не забывайте об этом. — Ты… Веришь в меня, Курон? Веришь, что я смогу всё исправить? Все мои пригрешения… Когда мои силы вернутся ко мне, я начну жизнь с чистого листа. — Куромаку больше не был пророком, но эти его слова оказались пророческими. — Золотые годы вернутся. Прошу, не покидай меня только. Курон прижался горячим лбом к холодным пальцам своего господина. Конечно, он верил. И будет верить всегда, до последнего своего вздоха. — Вы так долго не позволяли себе ни единой ошибки, и никто этого не замечал, все принимали за данность, и не слышали, как вы кричали по ночам от жутких кошмаров. Я слышал. Я видел, как вы уставали. И я вижу, как вы устали. Устали бороться, даже сейчас, с самим собой. Для меня честь служить вам, самому сильному из людей. Эрнард отошел от двери, сжимая в руках рабочий блокнот. Возможно, рано еще, но завтра он точно вернется. Наконец, спустя сотню неудачных экспериментов, века поисков и тупиков, нард нашел, как помочь Куромаку вернуть власть над разрушенным царством в свои руки и прозреть, в конце концов. Мог бы ворваться и сейчас, но ничто человеческое изобретателю не чуждо и наш герой решил дать подкидному дураку еще немного времени пожить в своей некрасивой иллюзии. Артефактолог пролистал тетрадь и задержался в самом конце, убеждая себя, что всё делает правильно. На пожелтевших и мятых листах копировальной бумаги чернел чертеж искусственных глаз.