Сafe au vin

      — Чаоссу, я — репетитор-киллер Реборн. Возможно, это было странно, но Реборн был из той редкой категории, которая к своей родственной душе не ощущает фактически ничего. Ни радости от осознания, что у него есть соулмейт, ни нетерпения от скорой встречи с ним, ни жгучей ненависти, вызванной чужим вмешательством в его привычки.       Совершенно ни-че-го.       У него совершенно точно была эта связь, но она не причиняла ему никакого неудобства, и Реборн коротко усмехнулся, скупо радуясь, что хоть с этим ему повезло. Итальянец видел, к чему может привести связь и испытывал легкое опасение по этому поводу, вот только у него все было прекрасно, тихо и никаких чужих привычек не появлялось.       Не сказать, что всю жизнь судьба ему ставила палки в колеса, все же, если бы это было так, он бы не стал сильнейшим киллером современности, лучшим из лучших.       Но даже с такой расстановкой Судьба подкинула ему знатную подлянку, сделав его Аркобалено.       Аркобалено — сильнейшие носители атрибутов своего Пламени, это титул, о котором наслышаны все в мире мафии. Это статус, это лоск, это впечатляющая репутация.       Но никто не знал, что цена всего этого слишком высока.       Его собратьями по проклятью были кретины, но профессионалы в своем деле. По крайней мере в большинстве, лакей не считается.        — Я хотел бы встретиться с ней, — говорит Фонг. Встретиться, увидеться, но не прожить с ней всю жизнь. Опасно для него. Опасно для неё.        — Я не собираюсь отвлекаться на что-то, столь незначительное, — говорит Верде, даже не думая оторваться от отчетов.             Ученый до мозга костей.       Колонелло что-то несогласно бурчит, поглаживая недовольную Лал по плечу.        — Еще одну пиявку, которая высасывает из меня деньги, я терпеть не собираюсь, — категорично говорит Вайпер.       Он создан для одинокой жизни.        — Не могу дождаться того дня, когда встречусь с ней! Уверен, мы почувствуем друг друга! — буквально кричит Скалл, что хочется закрыть уши. Ничего не понимает. Гражданский, что с него взять?       Милая Луче тогда лишь грустно улыбалась, поглаживая большой живот и, святая Дева Мария, какой же неземной она была в тот момент! Когда Реборн впервые встретил её — не поверил, что бывают столь светлые люди. Не существует таких.       Но Луче была живее всех живых, держа печенье в руках.       Она была светлой, яркой, пламя Неба кротко вспыхивало в её глазах, стоило ей заговорить о своей дочери. Луче была неземной.       Но она не была ею.       Тогда Реборн впервые почувствовал что-то, напоминающее отчаяние и злость на Судьбу.       Но потом он благодарил небеса за то, что Луче — не она. Мужчина бы не вынес предательства с её стороны.       Луче — женщина, знавшая все, но молчавшая, давно погребенная, живая, но мертвая, и — спасибо, Мадонна — не его соулмейт.       Реборн совершенно точно ничего не чувствовал по отношению к своей родственной душе, но каждый раз, закрывая глаза, он видел темно-красную, даже бордовую нить, которая почти что сливалась с темнотой. Он — ничего, но вот девушка на том конце «провода» бесновалась так, что отголоски её эмоций услужливо доходили до него по той самой красной нити. Итальянец только закатывает глаза и скорбно цокает языком, подытожив, что ему попалась какая-то истеричка, которая идеально подходит под типаж носителей Пламени Урагана.       Несмотря на это, мужчина оставался самим собой всегда, просто однажды он заказал вместо привычного эспрессо бутылку хорошего красного вина. А когда понял, удивлено округлил глаза, мысленно отмечая, что никогда этого не делал.       Вайпер, увидев этикетку Шато Марго 1787 года, резко втянул в себя воздух и чуть ли не за сердце схватился, точно удар схватив.        — Тратить столько денег на простое вино — за гранью понимания! Платить будешь за свои деньги.        — Неужели тебе жалко денег на хорошую вещь? — с хриплым смешком спросил Реборн, делая пробный глоток, довольно прикрыв глаза.       Восхитительно…       Иллюзионист от столь вопиющей безалаберности, кажется, дар речи утратил, так что ответил Реборну Фонг, улыбаясь привычной улыбкой блаженного, познавшего нирвану:        — Вайпер имеет ввиду, что тратить столько денег на то, что быстро кончается — глупо, — обладатель Пламени Тумана резко кивнул, и итальянец поморщился от волн чужого превосходства, — Но, думаю, нет ничего плохого в том, чтобы иногда баловать себя, особенно когда денег в избытке.        — Денег никогда не бывает в избытке, — пробурчал Вайпер, но быстро заткнулся, доставая калькулятор, начиная что-то быстро подсчитывать.       Краем глаза мафиози увидел внушительную шестизначную суму в виде 225000 и только удовлетворенно хмыкнул, делая очередной глоток, не стесняясь тихо причмокнуть, вызвав мягкую улыбку Фонга и раздраженное, даже немного убитое, бурчание Вайпера.       Его соулмейт определенно имел хороший вкус.       Его новая привычка никак не влияла на его жизнь и Реборн был доволен этим, правда. Но потом пошла тяжелая артиллерия, после которой мафиози понял, почему эту связь некоторые называют кандалами.       Бьянки восхищенно смотрела на него каждый раз, стоило ему пошевелиться и поддаться новой не его привычке держать руки в карманах штанов, с которой он изо всех сил старался бороться. Возможно — нет, даже точно, — в его исполнении это выглядело впечатляюще и даже немного пафосно (пусть сейчас он и был младенцем), вот только на заданиях излишнее красование может стоить жизни, уж Реборн это прекрасно знал, понимал, видел.       Реборн никогда не признает, но он начал засматриваться на машины и… мотоциклы. И если первое еще было допустимо, то второе приносило проблемы. Итальянец вдруг заметил, что байк Скалла — нет, лакея — прекрасен, начиная с внешнего вида, заканчивая функциями. Этот клоун тогда посмотрел на него такими круглыми глазами, что было удивительно, как они не выкатились из орбит. Реборн, поняв, что сказал это вслух, вспыхнул то ли от злости, то ли от, прости Господи, смущения. В посмелевшего посмеяться над ним Колонелло он выстрелил не глядя, самодовольно хмыкнув, стоило пуле расколоть чашку в руках бывшего солдата, проливая горячий чай ему на брюки.       Чужой возмущенный крик был усладой для его ушей. Незнакомая девушка, назначенная ему кем-то свыше в качестве родственной души, понемногу начала влиять на него и это… Бесило, откровенно говоря.       Фонг тоже начал перенимать чужие привычки, но особо расстроенным не выглядел: он зачарованно смотрел на лезвие катан и, не удержавшись, делал несколько взмахов ею. Впервые, но профессионально, будто его этому учили, даром, что сейчас они были проклятыми младенцами.       Реборн задумчиво крутит в руке нож, заработав новую привычку — постоянно таскать его с собой. На всякий случай. Фонг делает глоток чая и жмурится от удовольствия, будто только сейчас распробовал весь его вкус.       Реборн разрывается между кофе и вином.        — Это начинает раздражать, — признается Реборн, закинув ноги на стол под неодобрительным взглядом члена Триады, который, услышав его слова, сразу же смягчился и улыбнулся немного грустно, будто понимал больше, чем он. Итальянец вздохнул, чувствуя, что вот-вот взорвется от чужих эмоций, плавно перетекающие в его: злость и раздражение.       Честное слово, его соулмейт — неуравновешенная злобная истеричка.        — Это не её вина, Реборн, — мягко говорит Фонг и смотрит куда-то вперед удивительно пустым взглядом, — Она такая же «жертва». Бедная девочка.       Бедная девочка!        — Ты даже не знаком с ней, — фыркает Реборн.        — Я не обязан знать её, чтобы понять, — глубокомысленно изрек Фонг, и никто бы не сказал, что этот мудрый мужчина в теле ребенка — жестокий член мафиозной семьи.       Реборн молча прячет глаза за полями шляпы, поджимая губы. Возможно, Фонг прав. Такие незначительные мелочи, как новые привычки, Реборн легко переживет, взрослый же мужчина.       Тем более, вино было действительно вкусным.       Все полетело к черту лишь за один день.       Просто лакей был слишком раздражающим в тот день. Просто он посмел проигнорировать прямой приказ — заткнуться. Просто было слишком много звуков. Просто Леон, как пистолет, идеально ложился ему в руку. Просто нажать на курок оказалось неожиданно легко. Просто все вокруг начали смотреть на него, как на свою жертву. Просто это казалось защитой.       Убей или будь убитым.       О-о-о, он стрелял так, как никогда, от души, если можно так сказать, будто в последний раз. Ощущение силы пьянило не хуже того вина, что он полюбил пить, а дым от пистолета почему-то пах как пар от кофе.       Он видел темно-красную нить, начавшую неистово сиять, дрожать, тянуться, будто вот-вот порвется.       Он не хочет. Даже не думай.       Пусть порвется. Исчезнет. Пусть сдохнет, я буду свободна.       Он видел сияющий светло-голубой свет, белые отблески чего-то и очертания перебинтованной руки       Очнулся он резко, будто в воду окунули, и чуть не задохнулся от сильного потока Пламени Дождя, направленного на него, столь сильного, что от слабости подкосились ноги. Реборн дышит рвано, как загнанный зверь, смотрит вниз и не может понять, что случилось. Не может, пока взгляд не натыкается на лужу крови.       Мужчина никогда не признается, но в тот момент, от понимая того, что он мог убить кого-то из своих, сердце начало отбивать свой бешенный ритм чечетки.       Итальянец смотрит на то, как Верде вытаскивает пулю из плеча Скалла, ворча о том, что он вообще-то ученый, а не доктор-хирург. Фиолетовый клоун хмурится от боли, закусывает губы, бледнеет настолько, что это видно даже через грим, но все равно старается улыбаться, даже говорит что-то раздражающее.       Вот только никто не злится на него, не раздражается. Впервые с момента их знакомства.        — Что это только что было, кора?! — первым не выдерживает Колонелло, подскакивает к киллеру, хватает его за воротник, и Реборн скорее по привычке, грубо отталкивает его, заторможено смотря на своих «коллег».       Колонелло хмурится, сплевывает кровь, злится, но использует Пламя на тот случай, если Реборн опять слетит с катушек. Скалл смотрит на итальянца и ободряюще улыбается, заверяя, что ничего серьезного, ведь: «Я же бессмертный Скалл-сама!», но Верде специально давит ему на рану, призывая заткнуться, и тот громко воет от боли. Вайпер стоит в сторонке, ужасаясь тому, сколько уйдет денег на «реставрацию всего этого. Эту мебель теперь даже на барахолке не возьмут». Фонг поджимает губы, сохраняя спокойствие, но Пламя Урагана красным драконом мелькает, кружится около него.        — Лакей, — тихо говорит Реборн и замирает, не в силах сказать что-либо еще.        — Ты возместишь ущерб, — пользуется моментом туманник, но натыкается на пустой взгляд Реборна, тут же отворачивается, точно совесть мучает, — Ладно, не все, но процентов восемьдесят семь точно.        — Вайпер, — укоризненно покачал головой Фонг, придерживая итальянца за локоть.        — Теперь я — Маммон. Хорошо, восемьдесят пять и ни процентом меньше, — змеей шипит иллюзионист, чуть ли не скрипя зубами от этих чертовых двух процентов, и буквально растворяется в воздухе, видимо, не в силах смотреть на все убытки.       А Реборн смотрит на Скалла, не в силах поверить, что это он довел его до такого состояния. Киллер грозился прибить его, даже несколько раз стрелял в каскадера, специально делая еле-заметную промашку, а учитывая то, что Скалл каким-то образом умудрялся удачно упасть навзничь в такие моменты — и вовсе было его железным алиби, позволяя оставаться ему жестоким убийцей.       Реборн никогда не пытался убить лакея всерьез, все это понимали, но в этот раз, казалось, он не был собой, будто им кто-то управлял.       И Реборну это чертовски не нравилось.        — Как любопытно, — с маньячным интересом протянул Верде, смотря на киллера сквозь толстые линзы очков, — Я впервые вижу, чтобы эмоции соулмейта так сильно влияли на другую сторону связи.       Мафиози стиснул зубы и сжал кулаки, желая пристрелить того, кто виноват во всем этом, убивать медленно и мучительно, со вкусом, использовав все свои знания в области пыток.       Реборн впервые отвечает взаимностью на эмоции соулмейта, возвращая чужую ненависть по связи, множа её в стократ своими эмоциями.       Ненависть на ненависть.       Они еще не встречались, но уже хотят прикончить друг друга.       Фонг смотрит грустно, но немного отстраненно, будто является зрителем, смотрящим очередной спектакль жанра трагедии. Китаец качает головой, молча говоря: «Не надо, она не виновата, ты пожалеешь рано или поздно. Вам будет больно», но Реборну плевать. Его эмоции и её эмоции теперь идентичны, всегда негативны друг к другу.       Ты лезешь в мою жизнь.       Как и ты в мою.       Я не позволю кому-то управлять мной.       Я не позволю кому-то творить это моими руками.       Я тебя ненавижу!       Он уже не отличает, где его эмоции, где он начинается и заканчивается.       Где он, а где она.       Реборн позволяет Верде брать его кровь, проводить странные исследования, делать все, что тому заблагорассудится, лишь бы убрали, уничтожили эту чертову связь.       У Верде загораются глаза знакомым ученым интересом. Безумным и ненормальным, но Реборна это не пугает: чем больше тот заинтересован в этой странной аномалии, тем быстрее исчезнет темно-красная нить.       Все ушли еще две недели назад, даже Фонг устал отговаривать и смотреть с немым укором, лишь бросив напоследок:        — Подумай, как ты повлиял на её жизнь.       Реборн отмахивается от чужих слов, как от чего-то ненужного, и совершенно не жалеет об этом.       А через некоторое время он возвращается к Никчемному Тсуне, продолжая его обучение. Этот мальчишка — отдельная история, отдельный вид никчемных людей и, по иронии судьбы, именно он должен стать Дечимо Вонголой.       Судьба определенно испытывает его на прочность.       Савада Тсунаеши наивен до невозможности, мечтателен и воплощение слова «слабость» и «наивность». Воистину, он случай более сложный, нежели Дино Кавалоне, но Реборн только азартно ухмыляется (с каких пор?) и с еще большим рвением берется за работу, наслаждаясь чужими мучениями. Он не садист в полном понимании этого слова, он просто не может позволить сесть на «трон» мальчишке, который развалит мафию и которого буквально растерзают.       Реборн с головой ныряет в работу, время от времени приезжая к Верде, добровольно подписываясь на очередной эксперимент.        — Ты не ощущаешь этого давления? — как-то спросил Реборн, морщась, когда обладатель Пламени Грозы громко отхлебнул уже порядком остывший кофе. Какое кощунство.        — Нет. К счастью, — чеканит слова ученый, судя по всему, совершенно не переживая по этому поводу. Впрочем, ему не нужна вся эта «чепуха», как он сам когда-то выразился, — Скорее всего, мой соулмейт уже умер, — и, впервые подняв голову, посмотрел на Реборна с довольной и пугающей усмешкой, хлестко добавив, — К счастью.       И опять возвращается к работе.       Он говорит так, будто доволен тем, что имеет сейчас. Он не скорбит, не чувствует никакого дискомфорта, даже не думает страдать по этому поводу, или хотя бы сочувствовать тому, кто приходился его родственной душой.       Верде не воплощение слова «свобода», не смотря на то, что у него нет балласта в виде соулмейта, но он и не хочет быть им. Он живет наукой, экспериментами и, кажется, он искренне доволен тем, что его родственная душа мертва — никто его не отвлекает.       Реборн часто ощущал себя так, будто он был окружен одними идиотами, чего стоят только Колонелло и Скалл, но Верде был умным идиотом, даже умнейшим: итальянец не знает никого, кто был бы более подкован в науке, чем этот ученый.       Реборн всегда окружен идиотами, но этому идиоту он завидует.       Верде — единственный человек, который понимает, что соулмейт — это ненужная цепь, тянущая вниз, удушающая.       Верде — не воплощение слова «свобода», но единственный по-настоящему свободный человек.       Верде может быть уверен в том, что его мысли — это его мысли, его действия — его ответственность.       Что он — это он.       Реборн не признается, но он завидует этому гениальному ублюдку.       — Так ты можешь уничтожить эту связь, или нет? — раздраженно уточняет Реборн, и       Верде не менее раздраженно закатывает глаза.        — Я гениальный ученый, идиот, а связь «родственных душ» совершенно не научное явление, — мужчина в теле ребенка поправляет очки, говорит немного зло, но устало, будто ему уже надоело каждый раз повторять одно и то же, — Эта вся чепуха более понятна иллюзионистам: чувства и все такое.       Верде замирает на половине фразы, его глаза загораются знакомым ученым интересом, и он переглядывается с Реборном: кажется, они знают кого позвать.       Вайпер, или точнее уже Маммон, недовольно бурчит, но послушно зависает в воздухе над ними, внимательно слушая разнообразные теории обладателя Пламени Грозы, время от времени перебивая того, внося поправки в его речь. Реборн только и может, что переводить взгляд с Верде на такого же увлекшегося Маммона, и впервые в жизни чувствует себя идиотом. Иногда они прерываются: Реборн «дрессирует» никчемного Тсуну, Маммон пропадает в особняке Варии и на заданиях, а Верде, кажется, не спит совсем, потому что каждый раз, стоит итальянцу вернутся в знакомую сырую лабораторию, он сидит, сгорбившись над столом, что-то увлеченно бурча себе под нос.        — То есть, если кто-то из соулмейтов умрет, проблема будет решена? — уточняет Верде, записывая что-то в свой блокнот.        — Или же все эмоции перейдут другому чуть ли не в десятикратном размере вместе с привычками, — тянет иллюзионист, приземляясь на стол около чертежей.        — Эмоциональное выгорание?        — Вполне возможно.        — 80%?        — Колеблется к 86%.       Реборн уже не вникает в то, что они говорят. Он прячет глаза за полями шляпы и прикрывает глаза, чувствуя полное спокойствие на той стороне и ни намека на привычное раздражение. Это как-то даже успокаивает, и киллер расслабленно откидывается на спинку высокого стула (с его нынешним телом для него все высокое).        Прошло еще несколько недель странных экспериментов и вопросов Верде: вызови Пламя и попробуй повлиять на неё; как на это реагирует ваша связь?; не становится ли тоньше?; насколько хорошо ты чувствуешь её эмоции теперь?; по ощущениям, есть ли у неё сила? И еще куча вопросов на эту тему.        — Попробуй Пламенем заблокировать чужое влияние связи, — предлагает ученый, — Или просто сожги эту нить.       Фонг, услужливо вернувшийся специально для поддержки, ради них, как он говорил, знакомо прикрывает глаза и вздыхает так, будто не в силах больше слушать это. Но продолжает сидеть, терпит, молчит, и от этого почему-то становилось только хуже.        — Я пытался, — признается Реборн, отмечая, что делал это не один и даже не два раза, а несколько десятков точно. Вот только Пламя будто взбесилось: не слушает своего носителя, спокойно перетекая по бордовой нити (совершенно точно Ураган), даря ей тепло.       Верде кивает, записывает, все понимает. Фонг качает головой, но они видят более расслабленную улыбку от облегчения. Это нервирует. Реборн не понимает, почему китаец так переживает за него (?), за них, почему бережет это, как нечто самое ценное?       И он не выдерживает:        — Тогда я просто убью её!       Аркобалено Урагана вздрагивает, тихо и предостерегающе говорит ему подумать и не рубить с горяча, но от этого становилось только хуже. Разве он знает, почему Реборн хочет этого? Разве понимает его? Разве испытывает хоть что-то похожее?       Нет, наверняка нет.       Даже сейчас Реборна переполняют не совсем его эмоции, не совсем его раздражение. Он вспыхивает как спичка, но мысленно немного радуется тому, что тянется за пистолетом, чтобы поубивать тут всех.       Кто-то сверху насмешливо хмыкает и все резко переводят взгляд на Маммона, расслабленно поглаживающего Фантазму. Реборн щурится, поджимает губы, потому что вдруг понимает…        — Ты что-то знаешь, Вайпер? — уточняет Фонг, неощутимо напрягаясь, и бросает настороженный взгляд на итальянца, будто тот сейчас начнет палить во все стороны. Он только цокает языком и прячет глаза в тени шляпы.        — Я Маммон, — поправляет туманник и киллер вдруг замечает, насколько пристально тот его разглядывает. Будто его жест что-то значит. Будто сравнивает, — Кажется, я видел её.       Её?       — Назови цену, — сухо говорит он.        — Реборн, ты же не собираешься?.. — начинает обеспокоенно Фонг, но на него никто не обращает внимания:        — Два миллиона.        — А не жирно ли тебе будет? — цедит сквозь зубы Реборн.        — Радуйся, что 5 миллиардов не запросил. Информация о своем соулмейте, от которого ты хочешь избавится, не дешевая, — в ответ шипит Маммон, готовый порвать любого за такие деньги.       Киллер замирает, сверлит того взглядом, и ждет непонятно чего. Возможно, что туманник расколется, но тот молчит, всем своим видом показывая свою непреклонность в этом вопросе.        — Время — деньги, — намекает иллюзионист и Реборн чуть ли не рычит от бессилия.       Впрочем, вдруг думает он, эти деньги и так ему не нужны, а вот она…       Итальянец достает из кармана телефон, послушно переводя на чужой счет пять с половиной миллионов. Маммон расплывается в удовлетворенной улыбке — кажется, только деньги приводят его в такой восторг — и скупо говорит:        — Япония. Йокогама. Портовая мафия. Накахара Чуя. Вот только убить её будет проблематично, — последнее предложение он говорит в никуда, вспоминая что-то, но никому это не интересно.       Фонг почему-то замирает, задерживает дыхание, стоит ему услышать это, и смотрит в стену пустым взглядом, невнятно двигая побледневшими губами, но никто на него не обращает внимание.       А Реборн хочет смеяться от иронии. Япония, серьезно?       Мафия, да?       Реборн скалится и прикрывает глаза, многозначительно прокручивая в голове: я найду тебя, Накахара Чуя.       Бордовая нить вибрирует.