Однажды всё станет хорошо

Ханако была хорошей сестрой. Не важно, как тяжело было ей самой, она — когда-то удачно, когда-то не очень — старалась растормошить своего непутёвого братца. Сбегав в кобан сама и с горем пополам выведав хоть какой-то контекст вызова Таро, она смогла вдохнуть полной грудью. Бедный брат, бедные мама с папой, сколько им пришлось натерпеться... Девочка решила, что заставит их всех, хоть на мгновение, но улыбнуться. Она не совсем понимала, что чувствует к родителям, зная лишь, что точно не ненавидит, поэтому мысль об их улыбке вызвала у неё детское предвосхищение, с каким ребёнок мчится к взрослым за ожидаемой похвалой. Ханако помогла маме разобраться с нещадно тормозившей техникой, чем разгладила её сухие черты лица. Улыбнувшись так широко, как только можно, она крепко обняла её, быстро протараторив скороговоркой сущую чепуху о глупой полиции и хороших родителях. Женщина скинула её с себя, но Ханако видела, как уголки губ чуть приподнялись. Папа в этом плане был гораздо проще — достаточно было пролепетать банальное «всё наладится», рассмеяться и сказать, что уж он-то, лучший мужчина на свете, справится со всем. Лучший мужчина уткнулся в свой старый телефонный справочник, довольно растянув губы. В этой семье все были необычайно пассивными, поэтому Ханако, явно пошедшая в дедушку, очень кстати приходилась и моральным компасом, и лучиком радости, и нескончаемой энергией, поддерживающей всех. Она взяла эту роль не задумываясь, так что понять, какую большую ответственность это возлагало, смогла только совсем недавно. Иногда это было тяжело, иногда хотелось, чтобы её саму кто-то направил. Раньше так делал дедушка, но что осталось теперь? Теперь она чувствовала эту, казалось, беспричинную усталость от эмоционального истощения, какая преследовала и его. Девочка беспомощно упала на кровать, уставившись в потолок. В последнее время её мало чего радовало. Смерти Осаны, её родителей, семьи Райбару, Кины... Слишком много навалилось, чтобы успевать подбадривать всех. Осана... Ханако перевела тоскливый вгляд на единственную распечатанную фотографию. Там они втроём стояли у ворот «Акадэми»; счастливые, с улыбками до ушей, с сертификатами. В тот день Наджими была не похожа на себя — беспричинно смеялась, почти не грубила, едва не приплясывала. Она села, обхватив колени руками. Если б только тогда Осана не задела её брата, если б только тогда они не полетели на этот Хонсю, будь он проклят... Пускай они проводили меньше времени, это было естественно и Ханако это прекрасно понимала. У людей появляются новые знакомства, увлечения, мечты, это нормально. Она была сначала очень рада, что Осана так подружилась с Фумецу, ведь это значило, что та взрослела. Преодолевала свои ненужные комплексы, становилась открытой, старалась вытеснить свою грубость — словом, собиралась стать полноценным членом общества. Брат же всегда был... особенным. Он не был так приспособлен к социуму, не любил его и закрывался. Ему всегда было достаточно двух человек, чтобы быть счастливым, поэтому он не считал нужным что-либо с этим делать. Ей следовало уже тогда начать отрывать его от книг и силой тащить в свой круг общения. Но получилось то, что получилось — Таро не мог понять желаний Осаны влиться в иной коллектив, делить интересы с другими людьми. Не понимал, оттого боялся, оттого порой злился на неё. Она была сначала очень рада, что Таро так подружился с Янаги. Это значило, что ему тоже начинало не доставать общения, значит, и он собирался взрослеть. Даже когда в их жизнь ворвалась Кина, девочка не могла отрицать, что та на него очень хорошо влияет. По видимому, они много говорили, и это делало его невыносимо счастливым. Она не могла сказать, влюблён ли её брат, просто покорно оставляла их вместе, никак не вмешиваясь. Если он начинал рассматривать людей в романтическом ключе, значит, он опять-таки взрослел. Что ж, братец, пусть и с опозданием, но ты решился. Ханако не знала, насколько важна была эта Муджа, не придавала тому большого внимания, пока... не пришёл Таро. Его лицо представляло до того уродливую смесь горя и отчаяния, что поначалу она отшатнулась, не веря, что это её брат. Его глаза были мутными, казалось, что вот-вот выпадут из глазниц, оставив после только бесконечные грязные слёзы. Его рот противно дёргался, точно он бился в конвульсиях, руки находились в бешенном треморе, ноги подкашивались, отчего он слегка шатался. Девочка опомнилась только когда он зашёл в комнату. Она спрашивала, плакала, умоляла не оставаться одному в таком состоянии. Брат как будто и не смотрел на неё, проводя свой маревый взгляд далеко отсюда. Он бессвязно молол слова хриплым голосом, говорил, что сошёл с ума, что он виноват. Чаще других скользило всего два. «Кина умерла.» Эта мантра заела у него на языке, въевшись в сознание. В конечном итоге, когда она в ужасе захлопнула окно, испугавшись, что он собирается прыгнуть, Таро вдруг выскочил из квартиры в чём был. Ханако поспешно прыгнула за ним, по дороге стараясь затащить его домой. Он опять не замечал, повторяя странные вещи, которые она не понимала. Она не могла его оставить, не могла и привести обратно, поэтому обречённо завела к дому Янаги. Тот был удивлён, но не в той степени, в какой был бы любой другой человек. Он специально отвёл их на задний двор, приговаривая нечто до того ласковое, что казалось почти интимным. Наблюдая на расстоянии за Янаги, она одновременно пугалась и восхищалась. Его слова, его взгляды, его жесты — всё было создано только ради Таро. Его не волновали сторонние, он будто полностью отстранился от мира, лишь бы ненаглядный Таро успокоил душу. Янаги всегда смотрит только на него, ни на кого другого он больше так не смотрит. Безусловное положительное внимание. — Спасибо, Янаги. Брат наконец приходит в себя, и Ханако, нарушая всю эту сокровенную атмосферу, кидается обнимать его. Он обнимает неуверенно, но крепко. — Прости, Ханако. Она заливается соловьём, опять улыбаясь так широко, как только возможно. Зная, как несчастная сестра надрывается ради него, он проклинал себя. Он должен прямо сейчас улыбнуться, сказать, что всё хорошо, только бы она поверила ему и сняла тяжёлую маску вечной радости. Он знал, как сильно заставил её страдать. — Пожалуйста, давайте пойдём к Осане. Не на могилку Осаны, не по душу Осаны. К Осане, как будто она жива. Янаги успокаивающе улыбается, обволакивая ласковым взглядом. — Не сегодня, не сегодня. Родители будут волноваться, вам всем нужно прийти в себя. Успокойтесь, поговорите, обсудите. Они поддержат, если только объяснить. Это была такая наглая ложь, что Ямада Таэко чихнула в тот момент. Женщина раздражённо потёрла нос, заставляя себя смотреть в ноутбук. Сеть мало что ей предложила о Кине Мудже, как и директор, как и методист. Информацию о ней либо называли конфиденциальной, либо нежелательной для неё. Сплошные идиоты заправляют такой же школой, куда берут всяких прошмандовок. Таэко отодвинулась, устало потирая виски. Свой законный единственный выходной она надеялась провести в кровати, может, выпить по стаканчику пива. Что она получила? Сыночка, возомнившего себя взрослым и валандавшегося с, чёрт возьми, медсестрой, взрослой тёткой, которая ещё и то ли умерла, то ли убита. Ей не объяснили, никто ничего опять не хотел объяснять, сын стал точно призрак. Её слегка волновало его состояние, но ничего, кроме обыкновенно помогающей вялой пощёчины, предложить не смогла. Она медленно перевела взгляд на мужа, который носился по квартире туда-сюда, вцепляясь в телефон с такой силой, что, казалось, был готов раздавить. Мгновенно уловив её, Ямада Тайчи остановился и по-мальчишечьи угрюмо сунул руки в карманы. — Малые выскочили только что на улицу, причём у обоих сейчас явно не все дома. Она не стала спрашивать, почему он их не остановил. Выключила ноутбук. Он последовал её примеру, выпустив наконец телефон. — Тайчи, ты любишь меня? Это был уже давно риторический вопрос. — Люблю. Сухо, равнодушно, как он привык, имитируя самый первый раз. — Замечательно. Тогда пошли в ресторан. Обычно она отвечала: «Тогда и я тебя тоже». Мужчина недоумённо-раздражённо посмотрел на неё. У них не особо водилось денег, хоть и были кое-какие сбережения. Но чёрт бы с ними; дети унеслись невесть куда, не мешало бы пойти поискать, да решить все проблемы с этой девушкой. Их сын мог оказаться в опасности такого рода, что им светило клеймо «семья преступника». Как можно меньше людей должно знать об этом, как можно больше — подключиться к защите Таро. — Фиолетово, у меня сегодня выходной. Я годами батрачу на всех сменах, вытирая за всеми сопли и выполняя все хотелки. Неужели мне нельзя хоть раз в пять лет выйти в люди? Он не одобрял этого. Однако, как обычно, она его и не слушала. Тайчи недовольно цокнул языком, набирая номер дочери. — Ханако, вы куда, поганцы такие, ушуровали? В её голосе просквозила виноватая улыбка, но он услышал эту натянутость, разбитость. Мужчина невольно поджал губы, глаза его смягчились. Сын сейчас, может, рыдал где-то в переулке и хотел сброситься с крыши, пока дочь, наверно, умоляла его и цеплялась. Он включил громкую связь, впиваясь осуждающим взглядом в жену. Бедные дети, их бедные дети, которым они просто не способны подарить ни капли любви. Таэко равнодушно махнула рукой, разглаживая своё старое платье. — Бронируй стол, я поглажу нам вещи. — на её лице вдруг мелькнула тоскливая жалость. — Знаешь, мне его ведь Кёко подарила. И всегда, когда она нас приглашала, так радовалась, если я надену непременно это. — А Макото, помнишь? — он поддался её настроению, проводя рукой по дорогим часам. — Когда он их подарил, я всё жаловался, что не нужны нам такие побрякушки, но к ним всегда надевал. И он так светился, как ребёнок, паршивец. На глазах у них выступили слёзы, и, чтобы ни один из них не видел, оба отвернулись. Наджими были их единственными друзьями. О чём они думали в тот момент? Перебирали ли воспоминания? Звучал ли там смех? Грела ли улыбка? Звенел ли голос? Всё проносилось слишком быстро, чтобы они сами успевали понять. Таэко зажмурилась, стискивая зубы. — Это Айши... Я не знаю, как, но это точно Айши... Кёко и Макото умерли из-за них, и эта чёртова медсестра... Всё, всё из-за них. Тайчи закрыл лицо руками, оставив то безответным. «В девять чтоб были дома. Мы в ресторан.» Получив незамысловатое сообщение, Ханако не удивилась. Родителям давно уже пора было развеяться, пусть даже сейчас и не подходящее время. Всё равно, никто в этой семье уже физически не мог понять ни своих, ни чужих нужд, оставаясь глухими ко всему, что не касалось каждодневных дел. У Янаги нашлись собственные проблемы, преимущественно связанные с полицией. Он едва ли не скулил, виновато заглядывая её брату в глаза, вжимая голову в плечи, как будто был обязан безусловно мчаться к ним. Несмотря на то, что она не считала такое поведение правильным, приятное, лестное чувство приткнулось в лёгкие, поэтому Ханако невольно положила руки на грудь. Таро только улыбался и кивал, уже далеко от дома Айши только улыбался и кивал. У Осаны они одновременно сказали, как скучали. Но она протянула слоги, дрожаще чуть, тогда как Таро проворковал столь нежно, певуче даже. Семейный могильный камень поблёскивал на солнце, молчаливо почитая их. На далёком кладбище всегда тихо, одни плиты, стоя совсем близко, ровно дышат. Ради Наджими пришлось расширять площадь, поэтому их часть ещё была не огорожена как следует. Камень спокойно спал под огромным раскидистым деревом, по настоянию родителей так и не спиленное. Однако кусты и прочую зелень уже потихоньку начали выкапывать, значит скоро доложат и бетон. Ах, кладбище такое большое... Настолько, каким никогда не должно быть. — А помнишь... Они перебирали архив прошлого и тихо смеялись, больше со старческой грустью, чем юношеской поэтичностью, разглаживали страницы впечатлений из детского яркого дневника, где сон перемежался с реальностью. Мягкими карандашами медленно, стараясь не вылезти за контуры, Таро раскрашивал воспоминания, освежая их былую радостность, пока Ханако неоновыми фломастерами размашисто добавляла эмоции, не бывшие такими сильными в действительности, но принимающие новый оттенок в свете произошедшего. Душа постепенно возвращалась к равновесию, сглаженная светлыми моментами. Сейчас можно с хирургической осторожностью зашить раны, даже если швы потом разойдутся и станет ещё больнее. Они — брат и сестра, связанные с самого рождения, всегда державшиеся вместе, знающие все свои слабые места и чувствующие каждую струну, задетую внутри друг друга. Только они вдвоём смогут правильно держать иглу так, чтобы не было больно, чтобы, зашивая эти ужасные прорехи, никто и не почувствовал, как она пронизывает их. Никто больше так не мог, у всех были или тупые иглы, или гнилые нитки. Но у Ханако вдруг дрогнула рука. — Таро, скажи честно... Вы встречались с Киной? Игла поддалась вперёд, впиваясь в мягкую ткань; Ханако поспешно попыталась вытащить её и вогнала ещё глубже. Встречались, да. В спортивном зале, перед портретом Осаны, на кушетке, около медкабинета, после школы, возле ворот, у дома. Они много где встречались. Последний раз был в полицейском участке. Со свидетельством о смерти. Он улыбнулся и её пробрала дрожь. Девочка умоляюще извинилась; она правда не хотела. Брат провёл по вычертанным слогам дорогого имени. — Осане бы не понравилось, если б я при ней это сказал. Её затошнило. Интересно, кто оплатит похороны Кины? Мать, рыдающая над столом? Отец, рвущий на себе волосы? Насу, закусывавющая губы до крови? Никто из них не хотел этого. Оплатить могилу — признать её смерть. Япония строится на доверии. А документы собирают везде, где только не надо. Верят, что останется дома, без всяких подписей. Пробыв лишь несколько часов в квартире, она начинала сходить с ума. Она — главная подозреваемая. Обвиняемая. Почти виновница. Сидя в углу комнаты, девушка слегка покачивалась, обхватив руками колени. Через двенадцать часов они получат одобрение ходатайства на обыск и тогда всё будет кончено. Эти ампулы. Она ведь их держала только, когда клала в сумку. Но Кина заправила шприц. Так как же, как там могут быть лишь её отпечатки? Бесовщина. Насу бездумно крутила пустую банку, снова и снова разбирая каждый момент этой ночи. Она вспоминала включённый телевизор, открытое окно, сплющенную банку, но только не её голос. Кина умерла. Её изображение неумело размывалось, голос терялся в помехах. Лицо. Каково было её лицо, с чьей улыбкой Насу столько раз сталкивалась, чьи глаз всегда находили её? Когда тело укладывали на носилки, она не смотрела. Ругалась с полицией, хватала за руку Фуюхико, мяла этот чёртов пакет — но не смотрела на неё. Кина, хорошенькая добрая девочка Кина не могла умереть. Кина наверняка сейчас валялась на своём стареньком диване с кучей ампул под ним, которые она изредка убирала. Использованные стекляшки за неуклюжестью милой Кины закатывались, бросались, разбивались, и она лишь смахивала их под диван, говоря, что уберёт потом. Потом никогда не наступало. И не наступит. Кина, любезнейшая пай-девочка Кина, обожавшая готовить и ненавидевшая убираться. Кина, умилительная подруга Кина, всегда неуклюжая и улыбающаяся. — Насу, смотри! Воробьи, целый косяк! — Ну, чего ты орёшь... Ой, как много их. — Насу, Насу, давай его возьмём? — Пусти эту блохастую шваль, ещё подцепишь чего-нибудь! Он милый, но... — Насу-у, ну, улыбнись, чего ты такая хмурая? — Да заткни ты пасть, боже... Что? Кина, блин, прекрати! До смерти защекочешь! Нет. Да нет же. Да быть того не может. В контактах возле записей Кины и Мэичи стояли нелепые несвойственные ей символы-смайлы. Это Муджа их так записала. Но Канкоши ничего не изменяла. В галерее были только фотографии Кины и Мэичи. Это Муджа её уговаривала сделать их. Но Канкоши ничего не удаляла. На столе пылились маленькие брелоки, статуэтки и прочие пылесборники — подарки Кины и Мэичи. Это Мудже они нравились. Но Канкоши ничего не выбрасывала. Все книги — выбраны по совету Муджи. Вся посуда — заказана лично для неё Муджей. Все лекарства — бесполезно хранятся для Муджи. Вся канцелярия — припасена на случай, если Муджа захочет почиркать что-нибудь. Во всех блокнотах — рисунки, надписи, своеобразные признания в дружеской любви Муджи. «Ты помешана на ней! Кина то, Кина сё, как я ненавижу её, как он похож на неё... Это ненормально, Насу!» Господи, да. Впервые за столько лет она наконец почувствовала, как плачет не из жалости к себе или злобе к ней, но из чистого сожаления. Сожалела ли она о смерти Кины или о том, что сама лишилась её? Она не знала. Она уже ничего не знала. Ни медицинских игл, ни списанных лекарств, ни любви, ни злости, ни себя — но главное, она никогда не знала Муджу. Она никогда не называла её по имени. Иногда, очень-очень редко, с ней было весело. Но она не называла её по имени. — Пожалуйста, Муджа... Муджа смотрела с единственной распечатанной ею же фотографией и не отвечала. Всё это было так глупо. Прятать от себя то, что и так знаешь, бессмысленно — в конце концов, прячущий всегда знает, где он прячет. Прости! Она не очень поняла, прошептала, прокричала или подумала это. Может, всё вместе. Когда в дверь постучали, она уже вообще ничего не понимала и не знала. Давайте, арестовывайте. Я виновата не в смерти, а в жизни. Этой ужасной жизни, которую нам пришлось прожить по нашей вине. Жизни, в которой было так много хорошего и ещё больше плохого. Мы ничего не делали, чтобы изменить её. Мы остались теми самыми детьми, мы не выросли, мы ничего не вынесли из наших уроков. Я виновата, она виновата, мы виноваты. Виновные, уже не обвиняемые. Однако в дверях стоит не полиция. — Здравствуйте! Я из частной клининговой компании; могу предложить наши услуги широко спектра по невероятно низкой цене. Видите ли, мы понимаем, что в современном мире все вечно спешат, а времени на уборку- Она хлопает дверью перед лицом женщины и медленно сползает на пол. Лучше бы её саму очистили. Лучше бы стёрли память о том адовом вечере. Вывели бы самыми токсичными средствами всю грязь из души. Лучше бы... «Не боись, если умру — заберёшь все мои деньги и усвистаешь в Токио-о.» Она резко подняла голову, подавившись воздухом. А с чего бы Кине такое говорить? Она не отшутилась от вероятности смерти, не запротестовала, а дала ей смутную инструкцию. Она не отказалась от добавки алкоголя и пила больше, чем обычно. Она сама пригласила её к себе, использовав как оправдание её жалобы на Ямаду. Она вертела в руках новые ампулы, но отпечатков на них почему-то не было. Она сказала, только сказала, что заправила шприц и выставила руку на весу. Кина хотела умереть. Это не могла быть просто череда случайностей. Она всё подстроила. Ей было жаль Насу, поэтому она сразу сказала ей, что делать. Она специально напилась, чтобы смерть прошла как можно менее безболезненно. Она не хотела, чтобы против Насу было больше улик, поэтому провела преступление в своей квартире. Она выкинула новые ампулы, заменив их старыми. Она довела её до такого состояния, когда уже было плевать на шприц. Она убила себя моими руками. Боже правый, Боже правый, тили-тили-бом. Канкоши подорвалась сию же минуту рассказать полиции. И тупо встала у двери. А кто этому вообще поверит? Косвенные улики; единственную серьёзную вещь — прикосновения Кины к ампулам — знала лишь она, и ей не верили. Ты всё спланировала, да? Хорошо. Будем играть по-твоему. Насу выглядывает из-за двери. Там всё ещё мнётся растерянная женщина, не знающая, куда приткнуться. Она стыдливо мнёт свой белый фартук без логотипа. — Эм, Вы п-передумали? Насу сверху вниз смотрит на эту несчастную жертву обстоятельств. Да, передумала. Кина заставила её это сделать. Даже дубликат ключей всучила, молодец какая. — Комната должна быть чиста через два часа ровно. Она кладёт купюры на стол, видит, как женщина радуется, с энтузиазмом принимаясь за работу. Насу смотрит на неё и куда-то сквозь. А, точно. На пятно рядом со столом. Да, я умру. И эта уборщица умрёт. Не все будут убиты, но все умрут, как Кина. Насу методично разглаживает кафель в ванной, вспоминая, как вчера здесь поправляла причёску, пока Кина дремала на столе. Надо же, каких-то пару часов назад она дышала. Пока сотрудница складывала вещи в стопку, Канкоши шерудила по всему шкафу. Старые бумажки, не аккуратно подвязанные бечёвкой, сломанный утюг, чемодан с поцарапанной ручкой, пакет с маленькой одеждой; и конечно, целый ворох пустых ампул, пластин от таблеток, склянок, банок, порванных бинтов, почти кончившейся марли, шприцов, треснувших термометров, наклеек от пластырей и прочего барахла, которое Кина никогда не выкидывала. Даже переезжая так часто с места на место, она всегда зачем-то таскала за собой этот мусор. Наконец, заветная коробка из-под обуви. — Какая прелесть! Наверняка дорогущие, а? — Ещё чего; купила на распродаже на рынке. Сохранила-таки. Сохранила эту дурацкую коробку с дурацкими розовыми туфлями, которые сносила до развалившихся подошв, потому что Насу их подарила. Быстро проведя пальцами по глазам, снимает крышку и достаёт деньги. Глупое место для хранения таких сумм. На что она откладывала — сама не знала. «Ну... Пригодится же! На чёрный день там или вдруг купить захочу там, ну, машину!» Не сказать, что сильно много, но порядочно. На самолёт хватит точно. В Токио жили родители, отношения с которыми Канкоши давно порвала. Они наивно думали, что дочка в работе, потому и не звонит, не заезжает. Насу же просто не захотела ни на секунду оставаться в городе, где жила Кина с людьми, ставшими давно чужими. Она прожила в Бураза спокойных четыре года. А потом появилась Кина — тупо хлопающая ресницами, неуклюже старающаяся утащить смехотворно большой чемодан. — Ой... Привет, Насу. Ручку тогда она лишь поцарапала, хотя пыталась вырвать с корнем. Термометр тогда лишь треснул, хотя она пыталась разбить вдребезги. Только утюг и сломался, но хуже стало обеим. Тяжело ведь жить вдвоём без утюга. Она очень хорошо помнит, как хозяйка квартиры лишь закатила глаза. «Ишь, какая цаца! В наши времена по семь человек в одной комнате жили, а ты двухкомнатные хоромы не поделишь с этой милой девочкой?» Не поделишь. Через три месяца она переехала. Кина осталась и прожила до самой смерти в той квартире на сыром восемнадцатом этаже. Эта проклятая квартира на восемнадцатом этаже. Почему ты просто не спрыгнула? Тяжёлую резь в груди прерывает голос уборщицы. — Прошу прощения, я, наверно, лезу не в своё дело, но после чего это всё тут? Она робко указывает на пятно со столом. Насу скользит по ней взглядом. — Кураж небольшой был. До ванной кое-кто не добежал. А завтра приезжают владельцы квартиры. — Насу пристальнее вглядывается в пятно и вдруг разворачивается в кладовку. — Как я понимаю, Вы не добавляли ни хлорофоса, ни перекись водорода? На немой вопрос женщины Насу достаёт из кладовой двухлитровую ёмкость. Осторожно ставит рядом со стеной, после чего открывает шкафы в кухне. Всё в духе Кины — вместо специй и посуды ворох абсолютно ненужных пилюль, таблеток, мазей, сиропов, которые никогда ей уже не пригодятся. Конечно, перекись здесь также имеется. — Хлорофос — идеальный дезинфектант, после него никаких тараканов, плесени и прочих прелестей жизни в помине не будет. Пероксид водорода — действенный антисептик и отбеливатель, с ним пятна навсегда стираются. Неужели Вы, мастер клининга, и не знаете? Сотрудница сжалась, теребя в руках тряпку. Разумеется, она преувеличивала, это было лишь за тем, чтобы смутить женщину. Насу сразу заметила отсутствие какой-либо формы, инвентаря, менеджера, в конце концов. Но если эта пришедшая невесть откуда наивная старушка решила состряпать себе имидж, пускай. Так даже лучше, никто не кинется искать. Бегая глазами, смущённо вытирая пыль, подбирая мусор с пола, она рассказывала, как старалась создать свой бизнес, как они с мужем пытались рекламировать, как ничего не вышло. Насу не слушала. Насу бронировала билет до Сикоку из аэропорта Оиты в Мацуяму. Надо же, даже не раскупили ещё. Камеры на этажах не работали, привычный красный огонёк пропал, но никто из жильцов не заметил. Камеры перед подъездом также не наблюдалось. Сняли-таки. Скорее всего, кого-то ограбили, однако то были уже не её проблемы; будь то воришка или не подоспевшие телекоммуникационные службы — всё сыграло на руку. Даже слишком. Кина. Каким образом она отключила их? Канкоши поморщилась. Оставалось около получаса, когда несчастная женщина закончила. Насу с полным чемоданом и сосредоточенным лицом вспоминала, где какие документы хранятся. — Прошу прощения... А как пользоваться хлорофосом? Канкоши вдруг спонтанно поднялась, схватила деньги со стола и добавила ещё несколько купюр. — Я очень надеюсь, что хозяева квартиры об этом не узнают. То есть, это не будет записано ни в каких журналах, ни на одной камере, ни одному человеку. Уборщица на секунду удивлённо приподнимает брови — и тут же улыбается, качая головой. — Эх, молодые... Ладно уж, чего там. Так как, говорите, с хлорофосом быть? — Я сама. А вы идите через чёрный ход. Спасибо, всего хорошего. Она буквально выпихивает её за дверь, крепко захлопывая после. Хлорофос — штука не просто ядовитая, а ещё и с неприятным резким запахом. Даже в медицинской маске и перчатках трудно не учуять его, при том постараться не заработать химический ожог. Однако, в отличие от Муджи, она хорошо убиралась. Квартира дико провоняла запахом вины. Квартира, в которую она больше не вернётся. Потому что её до жути тошнило. Он её понимал. Мальчик бессовестный, мальчик странный, мальчик, отстающий в развитии. Механически вознесённая рука, напряжение, крепкая хватка — молниеносное падение. Мимо. Его оставили учиться оттачивать навык, лишь раз показанный бабушкой и один мамой. Ему сказали сделать перед этим уроки. Он послушно выполнял наказ. Янаги вертел мешок с землёй во все стороны, ставил его на разные расстояния, менял высоту и преобладающую руку. Мальчику нужен врач, мальчик пугает других детей, мальчик слишком тихий. Мимо. Янаги нахмурился, но не потому, что не попал. Просто его раздражали улыбки матери и её матери. Мать и её мать. Так называл маму с бабушкой папа. Просто бабушка отчитывала маму за что-то, чего Янаги сказали не слушать. Он и не слушал. Он делал алгебру. Наконец, бабушка закрыла глаза, вздохнула, открыла вновь и улыбнулась. Мама сделала то же самое. Янаги попытался повторить, но тошнота сдавила горло. Мерзко. Мерзко было смотреть и невольно слышать, как хихикает бабушка, мастеря импровизированный манекен — набитый землёй льняной мешок с крохотным кусочком пенопласта на месте сердца. Мешок был расчерчен под примерные анатомические особенности человека. — Постарайся без жертв, внучёк, но если уж припрёт — дерзай. Мама хотела нарисовать какую-нибудь мордашку, на что бабушка только закатила глаза и махнула рукой. Но Янаги вдруг словно перекосило. — Не хочу! Не надо! Осану убила гравитация и Инфо-сан. Кину убило давление и Канкоши. А вот бурдюк с пенопластовым сердчишком весьма ощутимо убил бы Янаги. Сощуренные мёртвые глаза бабушки с поджатыми высохшими губами кричали лучше всяких слов. Мама спешно увела её, натужно-весело повелев ему практиковаться. Янаги слушался. «Какой послушный ребёнок! Другие, бывало, и кричат, концерты закатывают, а этот ничего. Молодец!» Янаги сжал зубы. Он уверен, до боли в дёснах уверен, что Таро так тоже говорили. Таро был теперь абсолютно разбит. Оказывается, смерть разрушает людей. Он видел такое в фильмах, читал в книгах, слышал об этом в песнях. Но смерть на экране, её описание на страницах и отчаянный скрежет голоса никогда не давали верного представления. Смерть — гораздо большее, чем... Что бы то ни было. Таро рыдал до охрипшего горла. Таро драл на себе волосы. Таро выл от горя. Таро действительно ненавидел смерть. Недрогнувшая рука, крепко сжимающая нож. Сосредоточенный тусклый взгляд и морщины на переносице. Одно точное движение. Нечитаемый взор Таро. В точку. Он с омерзением вытащил нож и забрался рукой в открытый порез. Холодная влажная земля с галькой, будто остывший труп. Янаги смотрит на кусок пенопласта в руке и чувствует, как его сейчас вырвет.

***

Конец. Перемотка. Песня. Конец. Перемотка. Другая песня. Конец. Перемотка. Окончание плэйлиста. Перемотка. Перемотка. С широко распахнутым окном и выключенной лампой он механически двигал ручку, кивая невпопад музыке. На самом деле, ему не нравились эти песни. Зато Осана была от них без ума. Эти натужно-философские тексты, создающие впечатление «не такого как все», постоянная смена темпа, искусственный голос умудрённого жизнью. Осана воодушевлённо тыкала его лицом в строчки, заставляя «задуматься о жизни». Интересно, какая музыка нравилась Кине? Он знал, что европейская классика. Знал, что Лист — её фаворит. Притом самая любимая композиция — «Времена года» Вивальди. Но Кина никогда ничего не слушала без наушников, позволяя им обоим насладиться именно тем, что они хотели. В тетради по английскому много зачёркиваний, но переписывать он не собирается. Впереди ещё алгебра. Точно. Завтра же будет «маленькая проверочная». Таро не переключает на Вивальди, в седьмой раз перематывая псевдоглубокую попсу. Потому что они были знакомы шесть дней. Потому что он знал её одиннадцать лет.