***
— Куда поедем в этом году? Такета, Цукуми? Мы ни разу не были в Тоттори... Или вообще махнём в Киото? Канэшо тяжело вздохнул и помотал головой. — Никуда не поедем. У Янаги только начался учебный год, мы не можем забрать его с собой. Рёба недовольно вздохнула и закатила глаза. — Только не говори, что волнуешься о полиции? Я же сказала, Янаги там вообще третьим делом приплели из-за того, что он дружит с тем мальчиком. Канэшо теребил край скатерти. Был готов сдёрнуть её, обмотать голову жены и держать концы крепко-крепко, пока она не перестала бы дышать. Сын очень нервничал, было видно невооружённым глазом, как бегают руки, слышно, как сумбурна речь. Тёща с женой целыми днями пропадали невесть где, иногда утаскивая Янаги, оставляя его самого одного. Тогда ему оставалось только уткнуться в компьютер и молиться; молиться каждому чёртовому богу, в которого он давно перестал верить, лишь бы его сын, его абсолютно нормальный сын, не был порождением своей матери. Коллеги украдкой ловили его скорчившуюся у монитора фигуру, не придавая тому никакого интереса. Только когда какая-то женщина (кажется, Басу, их уборщица) заметила, что Айши сегодня нет, они попереглядывались, заулыбались и, как бывало всегда в момент её отсутствия, принялись подтрунивать над ним. — Чего, Айши, жена ослабила поводок? — Неужто я не слышу вечного щебета Айши о том, какой её муженёк хороший? Он был местным посмешищем. Это не значит, что над ним издевались или как-то зло шутили; ничуть. Просто постоянную болтовню Рёбы слышал весь их отдел, и когда её не было, тот будто превращался в кладбище: сразу затихал, терял краски, наполнялся оханьями и желанием поскорей уйти. Айши всегда умела привнести в сонное царство праздник жизни, улыбаясь неестественно широко и хохоча, как девочка. Её все любили. Все, кроме собственного мужа. «Умоляю, сынок, как можно меньше оставайся с мамой.» «Но почему, папа?» Один разговор из года в год, а ответа он никогда не давал. Янаги не должен знать, чтобы не стать, как она. Однако что творится сейчас? Полиция. Убийство по неосторожности. Какой-то школьной медсестры. И как-то связанной с этими пресловутыми Ямада. Пожалуй, единственным хоть немного успокаивающим его фактом, было то, что Рёба сама говорила с Ямада, не позволяя им никак пересечься. Хоть бы не убила, хоть бы не убила. Да нет, не убьёт. Слишком заметно будет, сына уже вон маринуют все кто ни попадя. Не хватало ещё и матери. Надоело. Вечером им опять приказали прийти, и его разрывало от противоречивых желаний оставить всё Рёбе или пойти туда самому с Янаги. Он стал слишком часто оставлять Янаги со своей матерью. И её матерью. Милостивый Боже... Канэшо испустил немой стон, медленно сдавливая плечи. Дурная привычка, приобретённая им от Рёбы. Следы от её пальцев намертво въелись в кожу. Он окликнул Басу, зачем-то робко попросив протереть жалюзи с окном. Та закатила глаза, но пошла набирать новое ведро. Откатившись от стола, он сделал глубокий вдох. Раз-два. От одного до десяти. Оно того стоит. Невероятно тяжело подняться, но он должен. Ради Янаги. Ради его будущего. Выпрашивать отлучки неизменно выкорчёвывало нервы, заставлять себя выделывать пируэты липким потом скользило по шее. Но, припомнив, по всей видимости, чей Канэшо муж, Гуриниши глуповато улыбнулся и только пригласил их как-нибудь заглянуть к нему на чай. — Янаги может поиграть с Мидори в эту их приставку, как в старые добрые времена! Как там мальчик, звёзды с неба к нему, небось, сами в руки падают? Конечно; звёзды с полицейских погон. Сквозь землю хотелось провалиться от факта, что Гуриниши опять его не слушал, даже внимания не обратил на эти получасовые пляски-разъяснения. Глупый, наивный Гуриниши, совсем не изменившийся со школы. Как он только умудрился стать главой отдела. Тем не менее, домой Канэшо вернулся раньше положенного. Янаги, ожидаемо, сидел в своей нараспашку открытой спальне, послушно выполняя домашнее задание. Он неловко переминался с носка на пятку в дверном проёме, ожидая, когда сын наконец посмотрит на него. В Янаги сидела гадкая повадка к нездоровому послушанию; скажи хоть асфальт во всём городе положить — он бровью не поведёт, кивнёт и отключится от мира ровно до того, пока не исполнит наказ. С недавней поры у Канэшо стало получаться отучивать его, однако приказы матери или бабки были сильнее. Ему уже с прискорбием думалось пойти встряхнуть его за плечи, как сын плавно повернулся к нему. Канэшо едва не захлопал. — Ты сегодня раньше обычного. Что-то случилось? — Вакахара-сан... — Небеса, да сколько ж можно! Отец чуть гордо смотрел на то неподдельное раздражение, столь ясно отразившееся на лице Янаги. Прежде, как бы хорошо он не искажал свои черты, фальшь сочилась так неприкрыто, что руки хотелось на себя наложить. Это заслуга той самой. Кем бы ни была та девушка, спасибо тебе, родная, без тебя он бы... Не стал убивать людей. Он внутренне содрогнулся подобным мыслям. На чужом горе свою радость воздвигает. В участок не просто от нечего делать идти. Будто мать. И как только Янаги сумел... Сын, будто зная наперёд его мысли, устало посмотрел на него. — Ты же знаешь, я не виноват. Канэшо густо сглотнул. — Знаю. В кобан они шли в молчании, разбавляемом лишь хрустом выкручивающего себе пальцы Янаги. Он, кажется, совсем не удивился, что отец с ним пошёл. «Боится, мол, с мамой остаюсь. Боится, а всё чего-то выискивает... Устал, бедный.» Канэшо нервно постучался в пятнадцатый кабинет. Дверь открыл совсем не Вакахара. — А, Айши. — П-привет, Дэмура... Кента обвёл его взглядом, после чего чуть встрепенулся, заметив Янаги. — О, так вот оно что. Заходи, Янаги, я тебя давно уже хотел сам расспросить, да времени не было. Как там Куми? — Она принялась за «Женщину в песках». Там уж, знаете ли, недалеко и до «Войны и мира». Гордая, едва заметная улыбка мелькнула на лице. С Дэмурой у них были хорошие отношения исключительно благодаря детской дружбе Янаги и Куми. Не будь девочка так благосклонна к его сыну, Кента бы и на шаг не подпускал Айши к себе. Впрочем, если б Янаги в чём-либо и провинился, то Кента давно уже нашёл бы повод разобраться. Канэшо упал на стул рядом с кабинетом, напряжённо осматривая коридор. Полупустой кулер со старенькой мусоркой. Бледно-жёлтые стены с царапинами в некоторых местах. Маленький стеллаж с брошюрами, газетами, Конституцией и уголовным кодексом. От нечего делать он взял одну газетёнку, полистал не читая, положил обратно. Несчастная макулатура выскочила через проём, утягивая за собой парочку других изданий. Медленно вздохнув, он опустился и принялся грустно собирать упавшие «гадкие бумажки». Тень над ним нависла весьма неожиданно. — Всё так же руки дырявые, Хината? Он поднял голову вверх, сощурившись от света лампы. — Всё так же, Ямада. Таэко помогла ему подняться, и он неловко затолкал газетки обратно. Как бы припоминая свою былую школьную форму, они разглядывали друг друга, удивляясь, как постарели лица, и обоих посещала странная мысль стряхнуть пыль или тонкий волос, прицепившийся к вещам. — Ты поблёк. — Ты тоже увяла. Чудаковатый обмен фразами был только прикрытием их обоюдному конфузу, смешанному с желанием обидеть, вывести из себя. Как давно они не виделись. Да и хотелось ли. — Что же жёнушка сегодня не пришла? Обычно она ходит. — Твой муженёк тоже запропастился. Они ни разу не видели детей друг друга. Вернее, в самый первый приход Таэко приходилось замечать Янаги, но он так тихо, таким пятном проскочил в её глазах, что она абсолютно позабыла о нём. Однако, если б они увидели то, что породили на свет, то наверняка бы удивились их схожести. С кем — уже другой вопрос. — Тебя тоже не посвящали в дело? — Молчат, жалеют. Они синхронно вздохнули. Разговор ни к чему не обязывающий, оттого скучный, но бывший для них глотком свежего воздуха, произошёл достаточно предсказуемо. Оханья о ноющих коленях и больной голове. Хроническая усталость и абсолютная бесполезность таблеток. Непереносимость сигарет и алкоголя. Бремя супружества и родительства. Разочарование в собственных силах и отсутствие мечт. Нежелание встречаться с друзьями вместе с гложущим одиночеством. Беспокоящий в последнее время сын. Таэко вдругорядь закусила губу, вспоминая, каким хорошеньким Хината был в старшей школе. Канэшо вдругорядь сдавил свои плечи, напоминая, какими глазами Рёба смотрела на него в старшей школе. Как удобно, что Рёба ни сейчас, ни даже вечером об это не поминала. В конечном счёте, вечером они вернулись вдвоём, без каких-либо признаков Ямады. Как удобно, что она пользовалась совершенно неразличимыми духами. Рёба встретила их привычной улыбкой и всепоглощающими объятиями. Канэшо замер, чувствуя её руки везде, гладящие от затылка, спускающиеся между лопаток и до ремня брюк, переходящие ниже и откровенней. — Кхм, мам, давайте-ка хоть поедим сначала. Господи, спасибо, Янаги. — Аха-ха, прости-прости, Янаги, просто так соскучилась за вами! Ну, мои золотые, кто первый, тому все вагаси! На ужин был дангодзиру, который у мамы, как ни крути, получался всегда лучше, чем у папы. Может, потому что у папы тряслись руки по мере того, как мама пожирала его взглядом во время приготовления. А может, он это себе придумал. Усталый, папа выкрутился из объятий мамы и ввалился в ванну, откуда валил пар горячей воды. Кажется, сегодня он надолго. Янаги вышел на крыльцо и со вздохом опёрся на перила. За эти три с небольшим дня он нанервничался на десять лет вперёд. Существенных улик против него не было, а вот Насу своим спонтанным побегом вызвала ещё больше подозрений. Деньги пропали, квартира идеально чиста, камеры отключены, на ампулах только её отпечатки. Должно быть, он израсходовал всю свою удачу на это дело, ведь Канкоши абсолютно точно не могла планировать убийство... не могла же? Всё это, впрочем, не особо волновало его, тем более с лаконичным сообщением Куми («Всё будет хорошо, Айши-кун.»). Гораздо больше заботило состояние Таро. Янаги помрачнел, припоминая, каким безумным он тогда казался. Мама часто говорила, что папа восхитителен в любом виде. Но в день, когда папа со сверкавшими глазами, мертвенно-бледный, с побелевшими пальцами был поглощён отчаянием, она «никогда ещё не видала его столь прекрасным». Однако от оскорблённо-горькой улыбки Таро он не испытал ни унции восторга. Напротив, он почувствовал себя так гадко, его будто тошнило. И всё же, из всех людей, к которым они могли бы прийти, они пришли к нему. Янаги хотел было улыбнуться, как следующая мысль его обезоружила. А действительно ли есть у Ямада люди, к которым бы они могли прийти? Не равнодушные беспомощные родители, не далёкая бабушка, не... А ведь всё. Мама, папа, бабушка. Наджими были их единственными друзьями. Родители матери умерли вскоре после свадьбы. Недавно скончался дедушка. Возможно, у Ханако-то и были другие приятели. Но Таро? Но его родители? Сердце Янаги вдруг настолько сжалось, что он согнулся от боли. Получается, это я их... Руки мамы мягко опустились на плечи; она выпрямила его. — Что такое, милый? Болит что-то? Он вглядывался в тёмный силуэт мамы, в её сизые глаза, чудившиеся ему мерцающими в полумраке при свете уличной лампы. Но ничего там не увидел. В конце концов, это всё ещё была мама. — Странно это. Почему из всех людей подозревают именно меня? — Ты наделал много чего, сынок. Прости, никогда тебя не учила элементарным вещам... Но твой папа сильно расстроился, если бы узнал. Янаги нахмурился. Он помнил то свербящее чувство, просачивающееся через пустоту в груди всякий раз, когда папа делал своё несчастное лицо, а потом прятал в ладонях. Он больше никогда не хотел видеть этого. Тем более теперь, когда эмоции наконец вступили в свои права, и эмпатия к этому бедному человеку стискивала сердце. Хорошо, что мама его ничему не учила. Хорошо, что папа огораживал его от мамы. Хорошо ли? — Элементарным вещам... Не надо. Просто скажи, почему вы знали ещё до того, как я рассказал? — О Янаги, я же твоя мать! Я знаю тебя лучше, чем ты сам! Это его почему-то задело. — Неправда. — Ах, подростковые капризы! Помню, как я впервые ощутила их... Янаги, я так счастлива за тебя. — она вдруг прижала его к груди и звонко чмокнула в нос. Янаги недоумённо-равнодушно похлопал глазами. Рёба тихо засмеялась и нежно провела по волосам. — Я правда очень рада, сынок. Потому что помню, каково мне самой было в своём прелом подвале... Каково было тебе. Не описать словами, как тяжело. Днями напролёт существовать без всякого смысла. Единственное, что держит тебя — обещания, которым ты можешь только поверить. И ожидание. Топкая мука, обволакивающее, томительное, гнетущее. Янаги содрогнулся. Да. Ожидание давило со всех сторон, ломало его. Он мог часами лежать из-за того всепоглощающего бремени, которое ему приходилось безоружно терпеть. Я больше не хочу так жить. Он прижался к матери. Она одна знала это. Не бедный папа, не мёртвый внутри дедушка, не жестокая бабушка. И как он только мог сомневаться в ней. — Знаешь, мам, — прошептал он, поднимая голову. Сизые глаза тонули в бездонных чёрных. — наверно, я люблю тебя. Она наклонилась к нему близко-близко безо всякой улыбки. — Твой папа никогда мне этого не говорил.***
— Ты слишком часто извиняешься. Вероятно. Он не считал. Перестал, когда Осана устала называть его плаксой и просто махнула рукой. Он тогда страшно испугался. Что Осана больше не будет с ним дружить. Осана только похихикала, дала ему звонкий щелбан и воскликнула: — Дурак ты, Таро! Ведь действительно дурак. Он должен был упасть ей в ноги и целовать, целовать, целовать, пока бы она наконец не склонилась над ним милостиво и сказала с улыбкой: «Прощаю». Но она этого никогда не говорила. Она только морщила свой смешной вздёрнутый носик и настолько сильно, насколько позволяла слабая детская девичья ручонка, толкала его, а после убегала, хохоча до колик, подначивая догнать её. И он, весь в слезах, неуклюже вскакивал и с содранными коленками, с раскалывавшейся от падения головой отчаянно нёсся за ней следом. Теперь он бежал один, с пустой от слёз головой и затёкшими от долгого сидения коленями. Он ни о чём не думал — не о чем было. Дальше, дальше; как можно дальше от родителей, от тела Кины. От Ханако. Прости, Ханако. Просто это место было особенным. Сокровенным. Его Осана нашла намеренно для них. Не хотела, чтобы даже Ханако о том знала. Чтобы кто-либо вообще знал. Ей хотелось чего-то на двоих. Своего. Это был маленький полуразвалившийся храм. На самом деле, он не был таким уж скрытым. Всего лишь после лесополосы, в роще, если двинуться от иссохшей тэмидзуи в сторону почти сгнившей ручки черпака. Честно говоря, любой мог найти. Но они почему-то решили, что это только для них. Странно, ни один вандал даже не пытался ничего украсть отсюда. По крайне мере, на его памяти. А может, и красть-то, в сущности, было нечего. Разве что золотая луковка микоси, да и та представляла собой невеликую ценность. Старое, пыльное, поломанное, некогда значимое. Ах, прямо как они. Самого дома ками здесь не было, только хэйдэн. Единственным целым зданием оставался зал молебен, подле которого ещё стоял кусок статуи комаину. Ворота давным-давно разобрали на дрова. Вокруг валялись эма. Маленькое сакаки позабыто ютилось под солнцем. Было тепло, хорошо. Редкие птицы почиркивали тут и там. Чьё-то тихое жужжание то затихало, то появлялось. Листья приятно шуршали. Ветер ласкал всё живое. Лепестки разлетались над головой. Колосились дикие травы, среди них выглядывали маленькие цветы. И почему только в этот день должны быть похороны. Он упал на холодный каменный пол перед расписанной потускневшей стеной и, сжав до побелевших пальцев руки, зашептал свои самые наивные искренние молитвы. Возможно, услышать «Я люблю тебя» от Осаны было бы гораздо правильнее всего, что он только натворил в жизни.