Вальс с дьяволом

      По щекам кто-то бил. Именно бил, грубо пытаясь привести в чувство.       Гермиона поморщилась и приоткрыла глаза. Над ней нависал тот самый паренек, сжимающий побледневшие губы. Его мантия, которую она полностью обшарила, была испачкана темными пятнами, поглотившими такой приятный на ощупь бархат, а из кармана торчала ее волшебная палочка.       Заметив, что она пришла в себя, он усмехнулся и со всей силы залепил ей пощечину, после чего выпрыгнул из кутузки. Голова дернулась вбок, и Гермиона протяжно застонала. Руки были связаны, так что, с трудом поднявшись, она смогла только попытаться выровнять дыхание. Перед глазами сверкали разноцветные вспышки. Голова кружилась.       Не сбежала. Попалась. Она попалась.       Какой-то другой мужчина, высоченный и широкоплечий, с тупым выражением на лице, заглянул внутрь и, увидев ее, схватил за шею, заставляя выпасть наружу с уродливой усмешкой, появившейся на тонкой полоске губ. В рот попали комья грязи. Она все еще пыталась прийти в себя.       Несколько человек кричали на фоне, дождь хлестал по коже, путался в грязных волосах, обмораживая ледяными прикосновениями. Гермиона жмурится и поворачивает голову немного вбок. Разрастающаяся вокруг непогода почему-то прекращается над ней, только брызги хлещут с земли.       Гермиона отрывает взгляд от начищенных черных ботинок и оглядывается. Они во внутреннем дворике какого-то поместья, наполненном людьми и множеством голосов. Над этим мужчиной и ее головой растянулась темная ткань огромного зонтика.       — Что… что происходит? — язык все еще плохо слушается.       Мужчина хватает ее за руку, поднимая. Он ей не отвечает, таща за собой внутрь. Ловко избежав столкновения с несшими вручную тяжелые деревянные балки волшебниками, он заворачивает к распахнутой двери и спешно заходит. С показной легкостью приподнимает Гермиону над землей, чтобы она, все еще приходящая в себя после введенного под кожу яда, не рухнула, споткнувшись о порог, после чего вновь опускает ее на пол, продолжая тащить и совершенно не обращая никакого внимания на ее моральное состояние.       Ноги подкашиваются, но сильная рука поддерживает. Паренек идет с другой стороны, бросая на нее озлобленные взгляды. Кажется, простить грязнокровой волшебнице свою слабость он не может.       Если бы у Гермионы были силы, она непременно усмехнулась.       — Куда вы меня ведете? — вместо нормального ответа хватка на коже становится крепче. Гермиона морщится.       Совершенно не вовремя в голове мелькает мысль, что останутся синяки. Это было глупо. Ее вели неизвестно куда, ее силком тащили прочь от места, в котором она видела дом, пусть плохой, пусть пугающий и обрекающий ее на раннюю кончину, но дом. Там были полюбившиеся ей люди, нашедшие отклик в закаменевшем ничего не чувствующем сердце, а сейчас ее забирали от новообретенной семьи.       На расцарапанной коже последствием ее неудавшегося побега останутся фиолетовые розы синяков.       — Благодари, что ведем.       — И ведем в сознании, — вклинился паренек, перебивая мужчину. Тот еще крепче сомкнул свои чертовы пальцы на руке девушки.       У него перчатки были черные, так же, как и начищенные ботинки. А на пальце красовался перстень с черепом, больно врезавшийся в кожу.       Гермиона сглотнула и проморгалась. Тело понемногу начинало ощущаться, не было больше того послевкусия пребывания в бессознательном состоянии. Зато возвращались нервы и вопросы. Она боялась.       Она боялась того, куда ее ведут, что с ней будет.       Кто знает, какие еще планы крутятся в голове «любимейшего» Министра? Вдруг он решил, что мыться в крови грязнокровок чудесно будет сказываться на молодости и красоте кожи? Или нашел еще какое-то ужасное применение тем, кто не заслуживал нормальной жизни по его мнению?       Гермиону от него тошнило.       А еще ее пробирал страх, холодными щупальцами обхватывающий за талию, обволакивающий, оставляющий влажные следы. Как страшное морское чудовище, изображенное на картинке в книжке ее отца.       — Не стоит бояться, убивать тебя не будут. Сегодня, — с какой-то мрачной улыбкой пробормотал мужчина. — У заказчицы другие планы.       Это звучало грязно. И так же пугающе.       — Заказчицы? — хрипло переспросила Гермиона, облизываясь. Ей нужно знать больше. Ей нужно знать все об устройстве этого близкого, но такого незнакомого мира.       — А ты думала, мы ради развлечения за тобой гоняемся?       Большего он не говорил, поджав губы. Ноги все еще плохо слушались, так что через ступени мужчине приходилось ее перетаскивать, приподнимая в воздухе. Иначе бы потерялись драгоценные минуты, потраченные на ее поимку в бесконечных переплетах и заворотах незнакомого им переулка.       Гермионе хотелось вырваться и убежать. Спрятаться в дыму от утреннего костра в Лютном, затеряться среди серых ничего не выражающих людей. Она впервые за долгое время страшилась того, что ее ждет. Того, о чем никто не говорит. Она боялась неизвестности, скребущейся черной дряхлой кошкой в душе, мира полукровок и чистокровок. Боялась мира без лиц, "загрязняющих" вид на прекрасное безоблачное будущее.       Но, как бы она не желала вырваться, сегодня ей, кажется, это было не суждено. Ноги опухали и наливались свинцовой тяжестью, а мужчина даже бровью не вел, чувствуя, что она теряет силы. Скорей всего так было задумано. Они боялись, что она сбежит. Они боялись ее.       От этих мыслей становилось немного легче, но липкие щупальца страха все равно не отпускают. Это было так не по-гриффиндорски, бояться, так смешно и глупо. Никакого благородства. Никакого самопожертвования. Никакого огня в глазах. Лишь затравленные взгляды из-под опущенных ресниц, подгибающиеся ноги и опасения, преследующие повсюду. Оставался ли кто-то после жизни в Лютном человеком своего факультета? Оставался ли кто-то человеком?       Настоящим человеком, а не глупой оболочкой. Не куклой на веревочках, за которые дергает Министр и его ближнее окружение, заставляя всех и вся подстраиваться под свою глупую-глупую-глупую мелодию, вылетающую из золотой дудки.       Но страх ведь не значит подчинение? Страх ведь не значит, что она сдалась?       Гермиона сжимает и разжимает пальцы на руке, проверяя, не теряет ли она контроль над всем телом. Не теряет. Движение ей дается, хоть и не с привычной легкостью.       Это радовало. Она даже готова была усмехнуться, но не смогла заставить себя. Улыбаться, пока тебя ведут на эшафот — глупо. Еще глупее размышлять об этом и не предпринимать ни одной попытки сбежать.       Гермиона была глупа. И ей совершенно не нравилось это слово, хотя им она пыталась не дать себе потеряться. Не позволить себе потерять контроль. Потерять надежду. Еще с детства, с третьего курса, она раззадоривала себя, только бы заставлять бороться. Бороться за лучшее когда-то. Бороться за жизнь сейчас.       А обычное размахивание кулаками ей никак не поможет.       Мужчина все так же крепко держал, паренек успокоился, даже краска, демонстрирующая его злость, отлила от щек. Они вели ее в какую-то комнату по многочисленным коридорам поместья, и Гермиона уже давно потеряла ту самую нить, которая помогла бы выбраться — поворотов было слишком много, затуманенное сознание не запоминало их, путая или выкидывая ненужные куски секундного беспамятства, пока ее перетаскивали через очередной лестничный пролет.       Гермиона постаралась вытянуть шею и глянуть, что было за окном, но смогла заметить лишь непроглядную стену дождя, прежде чем паренек ударил ее. Не сильно, почти неощутимо по сравнению с тем, что было раньше, но какой-то позвонок в шее все равно болезненно хрустнул. То ли встал на место, то ли вышел.       Гермиона крепче сжала зубы, стараясь сдержаться. Сердить этих людей не хотелось, особенно в таком состоянии полуовоща — наверняка избивать ее было не запрещено. Особенно, если она предпринимает попытки сбежать.       — Осторожнее с действиями, грязнокровка. Заказчица терпеть не может любое неподчинение, — едко пропел парнишка, кажется наслаждаясь сморщенным лицом пленницы. — И бьет она в разы больнее.       Ублюдок. Гермионе хотелось ему врезать. Гермионе хотелось вновь опрокинуть его на землю, обшарить карманы и по ребрам ударить в разы сильнее. Гермионе хотелось, чтобы он заглотил свои слова обратно.       Но Гермиона сдерживала свои желания.       Больше всего ей хотелось выжить.       — А ты упрямая, — хохотнул мужчина, останавливаясь. Она даже выдохнула — от последнего подъема по крутой лестнице начала кружиться голова. И легче почему-то не становилось.       Паренек кивнул, и лицо его стало серьезным. Таким же мерзким, но серьезным. Он вытянул спину, будто штык проглотил, и постучал. Этот стук колоколом отозвался у Гермионы в голове. Если раньше она не верила, боялась верить происходящему, надеялась на то, что все обойдется, то сейчас четко осознала — пути назад нет. Ей предстоит перешагнуть этот порог, перешагнуть себя.       Склонить в голову в поклоне. Склониться перед новым хозяином.       Она хмыкнула, стараясь подавить соленый ком, поднявшийся в горло. Было страшно. Было боязно. Было просто ужасно стоять так перед дверью, еле держась на собственных ногах.       Мужчина ее отпустил и отошел. Гермиона осталась одна. Секунды тянулись мучительно долго, они сладкой жижей капали ей на мозг, обжигая, прожигая.       — Не откроют, — тихо шепнула она, хотя было плевать, услышат сопровождающие или нет. — Пожалуйста, пусть не открывают.       Она зажмурилась, продолжая шептать это. Как мантру. Как молитву. И никто ее даже не прервал, не одернул, не дал оплеуху. Будто они понимали, что сейчас происходит у нее внутри. Старались понять.       Только вот блаженные и в то же время проклятые секунды закончились. Дверь открылась. Гермиона почувствовала запах вина и дерева, дунувший ей в лицо.       Мужчина принялся что-то докладывать. Паренек молчал. А ей в уши будто воск налили.       Она не слышала. Она не хотела слышать, держа глаза закрытыми.       Она и видеть не хотела.       Наконец тот закончил и толкнул Гермиону внутрь комнаты. Веки тут же распахнулись, она инстинктивно схватилась за небольшую тумбочку, стоящую прямо возле двери. В деревянном темном кабинете горела одна-единственная свечка на столе, через окно прямо напротив было видно дождь. И серое небо, затянутое тучами.       Дверь позади закрылась, кто-то приблизился. Обострившееся чутье уловило шорох платья, уследило за скользкой тенью, выплывшей на мягкий ковер, перед которым она стояла. Гермиона тут же опустила голову, цепляясь взглядом за грязные ботинки, смотревшиеся прямо-таки несуразно посреди всего этого богатства.       Холодная женская рука дотронулась до ее шеи, острые ногти провели длинную полосу.       — Ну здравствуй, грязнокровочка, — зашептала она ей на ухо, щекоча пушистыми волосами. Они у нее были черные, как дым от утреннего костра, Гермиона заметила краем глаза.       Женщина положила ей руки на плечи и медленно повернула лицом к себе. Она была выше на голову точно, непослушные кудри обрамляли бледную кожу. И безумные глаза сверкали двумя огоньками.       — Меня зовут Беллатрикс Лестрейндж, мадам Лестрейндж для тебя, — протянула она, приближая голову к лицу Гермионы.       — Я…       — Мне не важно, кто ты, — со смешком шепнула она. Горячее дыхание коснулось потрескавшихся губ. — У меня ты задержишься ненадолго. Ты — подарок, дорогая.       — Я…       Женщина снова не дала договорить, расхохотавшись. Она грубо схватила подбородок девчушки, впиваясь ногтем большого пальца в кожу.       — Я же сказала, молчи и слушай. Ты красивая игрушка, которую я подарю по совету Повелителя.       Гермиона кивнула. Ноготь впился еще глубже, другая рука женщины соскользнула с ее плеча к груди. Беллатрикс улыбалась. Беллатрикс безумно улыбалась, пожирая девушку глазами, пока та замерла на месте, боясь пошевелиться. Ноги будто приросли к полу. И от этого ощущения становилось еще хуже.       — Не раздражай меня, тогда доживешь до сегодняшнего вечера.       Пальцы замерли рядом с пуговицами курточки. Гермиона задержала дыхание. Женщина же, видя это, снова расхохоталась. И кожа тут же покрылась мерзкими мурашками. Мадам Лестрейндж резко развернула Гермиону и толкнула в дверь, приближаясь. Глаза сверкали, как у хищницы. И удар был не такой уж сильный — она его просто не заметила, стараясь проглотить больше воздуха.       — Ты мне нравишься, — прошипела та, снова склоняясь к ее губам. Глаза в глаза. И тяжелое дыхание перемешивается, тая в воздухе.       Гермионе она не нравится. Она пугает, опирается одной рукой чуть выше головы, пока пальцы другой еле ощущаемо прикасаются к щеке девушки.       — Повелитель хочет наладить между нами дружеские отношения. У тебя важная роль, грязнокровочка, вести себя хорошо и радовать своим прекрасным самочувствием его жену, эту белобрысую стерву, — зло выплевывает мадам Лестрейндж, а потом снова смотрит в ее глаза — проникновенно и искренне, будто сама еще ребенок.       Будто не зажимает ее у стены, вдавливая всем телом и мешая вдохнуть.       Пальцы замирают. Она несколько секунд так же пожирающе разглядывает ее лицо, а потом склоняется к уху, почти случайно задевая губами кожу.       — Это же не трудно? — более жестко шепчет, впиваясь когтями Гермионе вбок. Прямо возле ребер.       Она судорожно вздыхает и кивает, отворачиваясь.       Женщина снова хохочет, дразняще выдыхая в ухо, следом резко отстраняясь и хлопая в ладоши.       С тихим щелчком в кабинете появляется домовой эльф, тут же склоняющий голову в поклоне. И на хозяйку он смотрит наверняка так же затравленно, как и Гермиона.       — Приведите девчонку в порядок. В конце можете и ленту нацепить, только чтобы смотрелась как можно лучше, — ее глаза хищно сверкают. — И подчеркните ее фигурку. Я хочу, чтобы вся эта наивность смотрелась как можно соблазнительнее.       Беллатрикс облизывается, проводя голодным взглядом по фигуре девушки. Пробуя своим языком ее на вкус.       Гермиона крепче сжимает пальцы и морщится от такого сравнения, пришедшего в голову. Тело налито свинцом. Она даже если постарается, не сможет отсюда выскочить. Не сможет сбежать от будущей перетасовки карт в колоде.       И сейчас, стоя прямо перед мадам Лестрейндж, оглядывающей ее блестящими глазами, она поняла, что хорошего в этом мире не бывает. А если и бывает, то ее это не ждет.       Кожа горит от прикосновений женщины. И желудок все так же скручивается. Эльф протягивает маленькую костлявую ручку и хватается за Гермиону, унося прочь. Только вот, она все же слышит слащавое «грязнокровочка» перед тем, как растворяется в воздухе.       Растворяется в спасительной темноте.