Вальс с дьяволом

      Болезнь. Мерлин, так вляпаться могла только Гермиона.       Она плохо помнит, как очутилась в небольшой комнатушке, которую ей отдали, укрытая несколькими одеялами. Было темно и пыльно, но домовые эльфы быстро это исправили, буквально несколькими щелчками пальцев, после чего положили ей мокрую тряпку на лоб и по поручениям хозяйки стали отпаивать зельями.       Снадобья стояли в разноцветных бутылочках на подносе на прикроватной тумбочке рядом с догорающей свечкой, слабый свет которой теплыми бликами падал на красные щеки Гермионы. Можно было заметить небольшие морщинки, когда она в очередной раз глотала горькие лекарства. Они были ужасными и невкусными, после них жутко хотелось спать, а тело ватой оседало на матрасе.       Флер к ней не заходила. Гермиона помнит, как вечером, в тот момент, когда ей было намного лучше, и она сидела на сложенных за спиной двух подушках, разглядывая свое новое место жительства, услышала небольшую перепалку за дверью. Мужской голос запрещал подходить к ней, пока она больна, а Флер что-то яростно возражала на французском.       Но Долохова не ослушалась. Послала только на следующий день вместе с завтраком небольшой цветок из сада.       Окон в комнатке Гермионы не было, но ей очень нравилось представлять ветвистые деревья за стеной, кусты роз и гибкие ветки, ползущие по белым изгородям. Дорожки, усыпанные мелким камнем, и небольшие цветные фонарики, летающие по бокам вечерами. Эта картинка появилась в голове с прикосновением затвердевших подушечек пальцев к нежным розовым лепесткам.       Цветок был небольшой и вкусно пах. Грудь Гермионы болезненно сдавило.       Она давно не помнила названий растений, которые так любила ее мама, но точно помнила их запахи. Пряные, перемешанные со свежестью утренней росы и опьяненные жизнью, они пробивались сквозь ограждение, выставленное ей в голове от воспоминаний прошлого, окутывали мозг и заставляли слезы появляться в уголках глаз.       Гермиона ненавидела плакать. Это было проявлением слабости. Тем проявлением, которое в Лютном могли поднять насмех, которое могло помешать выживать и зубами вырывать себе лакомый кусочек.       У цветка не было абсолютно никаких сходств с утренним костром. В ушах Гермионы все еще звучали крики женщин, наблюдающих за тем, как тела их близких предают огню, и он дарует тепло всему населению. В начале очень многие рыдали и стонали, маленькая Гермиона тоже плакала в первые разы.       Потому что видеть смерть страшно. Чувствовать, как она темными от дыма руками обхватывает твое горло и приподнимает голову, вглядываясь в широко распахнутые глаза, было ужасно. Привыкать к этому было невыносимо сложно.       Но их, грязнокровок, никто никогда не спрашивал, на них было плевать абсолютно каждому человеку в Магической Британии. Согнанные со двора барина дворняги, постоянно тявкающие и мешающие спать. Было бы лучше, если их всех тогда перебили, утопили, как Муму. Было бы не так больно.       Боль была постоянной спутницей во всем, лучшей подругой и единственной преданной им всем. Она их не бросала, всегда сидела где-то неподалеку, искренне не понимая, почему они плачут, кричат в подушку и убиваются так. Может быть, она хотела оставаться единственной, не забывшей их, может быть, у нее были благие намерения.       Но за болью приходила смерть. А жить Гермиона все еще хотела.       — Скажите хозяйке, что я хорошо себя чувствую и готова приступить к работе, подготовленной ей, — ловя домовика за тонкую руку, тихо произнесла Гермиона, напрягая мышцы живота, чтобы не закашляться.       Тот несколько секунд изучал ее глазами, а после кивнул и выдернул свою конечность изо все еще слабых пальцев.       — Мисс больше не заразна. Я сейчас же доложу об этом, — сухо проскрежетал он и щелкнул пальцами, тая в воздухе. Гермиона облегченно выдохнула и откинула одеяло, босыми ногами ступая на холодную плитку.       Подготовленная ей одежда висела на стуле напротив, черное платье в пол, выглядящее уж слишком старомодно. Но не ей жаловаться, так что, не желая задерживаться в этом помещении дольше, чем ей позволят, Гермиона сбросила с себя ночную рубаху и схватилась за ткань. Она была мягкой и приятной на ощупь, ложилась прямо по ее фигуре и ни капельки не мешала.       В последний раз Гермиона носила платья на каникулах перед последним возвращением в Хогвартс. Мама тогда уговорила ее натянуть что-то в цветочек на ужин с друзьями, постоянно щебетала о том, как ей хорошо, и поцеловала в щеку в благодарность. Гермиона тогда думала, что было бы лучше ей эти несколько часов провести в своей комнате, зарываясь в книги, а сейчас была готова полжизни отдать за такой момент.       Она безумно скучала.       Эльф вернулся совсем скоро и молча помог зашнуровать корсет. Он не обратил внимания на еще не сошедший болезненный румянец Гермионы, всучил ей ужасное на вкус зелье и нахмурился, придирчиво оглядывая образ юной мисс. Взял с тумбочки две белые ленты и одним кивком головы велел опуститься на твердый деревянный стул. Вел он себя раскованно, словно был дворецким из какого-то фильма, который мама обычно смотрела по телевизору, вечно собранным и мудрым.       Он Гермионе нравился.       — А много еще грязнокровок работают здесь? — сцепляя пальцы, тихо поинтересовалась она хрипящим шепотом.       — Нет, мисс, — с расстановкой проговорил домовик и туже затянул ее волосы. — Вы единственная.       — И что же я буду делать?       — Спросите у хозяйки. Она ждет вас в малой гостиной, я проведу, — отпуская ее волнистые пряди, произнес тот. — Помните об уважении к ней. У нас здесь за этим следят очень строго.       Домовик, немного покачиваясь, повел ее по узким коридорам и винтовым лестницам. Здесь не было светло, и в руках он нес свечку, а Гермиона с интересом оглядывалась по сторонам. Голова немного кружилась, но она давила это ощущение в себе, крепче сжимая челюсти и прикусывая щеки.       Злить леди Лестрейндж долгим бездействием не хотелось, хотя за это время она и успела поразмыслить над ситуаций. Приятного в сложившихся обстоятельствах ничего не было. Совершенно ничего!       Как она, обычная девочка из Лютного, никогда ни с кем не спавшая и не умеющая соблазнять мужчин, будет привлекать к себе внимание Антонина Долохова? О, она точно помнит вырезки из статей, каким-то образом иногда попадавшие в ее мир. И эти слова были не самыми благосклонными в его сторону, наоборот, являясь пугающим доказательством грязи и прогнившей души падших личностей у власти.       Падших, озлобленных, жестоких насильников и убийц, чье имя было залито кровью, а душа погрязла в противном дыму ритуального костра.       Гермионе претила сама мысль его заинтересованных взглядов, которых она обязана добиться. Но Гермиона безумно хочет жить, а Беллатрикс с ней церемониться не будет. От этой женщины разило прямолинейностью и яростью, пылкими решениями и безумным фанатизмом от всего, что она делала и чего хотела добиться.       Она, даже не находясь рядом, сжимала горло Гермионы длинными пальцами и шептала на ухо проклятия, заставляя содрогаться от каждого шага. И темнота ходов, по которым они передвигались, давила намного сильнее небольшой комнатки.       Домовик предательски молчал и высоко держал свечу над головой, бросив только, что это короткие пути, которыми почти не пользуются.       — В Хогвартсе были такие же, — надеясь поддержать беседу, произнесла Гермиона, тот кивнул. Упоминание такой родной и такой далекой школы осело солью на языке.       Гермиона ненавидела то, что с ней произошло. Ненавидела всей душой.       Жалко только, ее снова лишили права выбора.       Эльф свернул налево, и яркий свет из огромного окна тут же ударил в глаза, заставляя поморщиться. Но домовика это совершенно не остановило, и Гермиона на секунду задумалась, привык ли он к ослепляющим лучам солнца, по ощущениям жгущим сетчатку глаза, или на эльфах такое совершенно не сказывается? Он на ходу задул свечу и подбросил ее в воздухе, силой своей магии заставляя исчезнуть.       Девушка притянула руку к лицу и потерла веки, делая несколько успокаивающих вздохов и морально подготавливаясь к встрече. Сердце ухало, словно ненормальное, где-то в горле, отбивая стенки, а пальцы мелко подрагивали.       Она очень-очень-очень сильно переживала.       Домовик обернулся и подарил ей скупой на эмоции взгляд, после чего постучал в дверь напротив и зашел. Гермиона последовала за ним, опуская глаза в пол, как ей и было велено.       Мелодичный смех, минутой ранее звучавший в комнате, стих, оставаясь сладким привкусом на приоткрытых губах Флер и теряющийся в вальсе с мелкими пылинками, парящими под солнечными бликами, попадающими в комнату через прозрачное стекло. Здесь было несколько больших окон, свет которых приятно ложился на отвыкшую от такого кожу Гермионы.       — Как ты себя чувствуешь, doux? — с тихим звоном ставя чашку на фарфоровое блюдце и опуская руки на собственные колени, произнесла Флер. Голос у нее был красивый, пробирающийся вглубь сознания и даже одурманивающий. Гермиона сглотнула. — Мне сказали, ты хочешь пр’иступить к р'аботе.       — Мне намного лучше, миссис Долохова, — тут же отозвалась она.       — Пр’исядь р'ядом, — улыбаясь, проворковала девушка и поставила чай на небольшой столик перед собой.       Гермиона покладисто приблизилась и устроилась на краюшке дивана, впервые поднимая на нее глаза. Флер тут же схватила ее руки и обнажила теплый взгляд, изучая ее лицо. Щеки со все еще не сошедшей розовой краской, широко распахнутые искрящиеся глаза и приоткрытые губы, которые Гермиона по привычке постоянно закусывала. Они у нее были потрескавшиеся и шершавые, что та сразу же заметила.       — Сказать по пр’авде, ты нас очень напугала, — не обращая внимания на скованность девушки, продолжила Флер. — Понятное дело, с такими-то условиями жизни! Я не понимаю, почему вас до сих по'р не выпустят оттуда, — сверкнув глазами, недовольно произнесла она. Тяжело вздохнув, крепче сжала ее ладони и постаралась улыбнуться. — Но не будем о плохом. Я навела спр’авки о тебе.       Гермиона сглотнула и выпрямилась еще сильнее, сжимаясь. Перешедший на серьезный тон голос не был сравнителен с улыбкой на губах и теплым взглядом Флер, который та сохранила. Она в целом вела себя приветливо и даже ласково, но была какая-то холодная нотка во всем этом. Холодная и расчетливая, словно она завоевывала доверие девушки и прощупывала почву под ногами, что-то выясняя.       В голову тут же бросились паникующие мысли о том, что она узнала о поручении Беллатрикс и теперь недовольна, раздумывает над наказанием, в то же время желая пронаблюдать действия Гермионы и в конце концов брезгливо поморщиться, выгоняя ее из дома.       Страх вновь оказаться в Лютном схватил за горло, не давая полноценно вздохнуть.       — Ты очень талантливая ведьма, coûteux, и в школе твои успехи высоко ценились. До того момента, как, — она на секунду замялась, но стряхнула неуверенность, мелькнувшую в словах от темы разговора, легким движением головы, золотистые волосы ослепительно ярко сверкнули в лучах солнца, а дорогие сережки покачнулись, цепляясь за пряди. — До того момента, как Минист'р пр’ишел к власти.       Гермиона кивнула, цепляясь взглядом за ее лицо и сглатывая. Воспоминания об этих моментах давно не доставляли сильной боли, но прямо зашедший разговор впервые за долгое время выбил ее из колеи. Она начинала терять самообладание, разрываемая сотнями мыслей, но при этом сохраняя такое же видимое спокойствие снаружи.       — И мне бы хотелось, чтобы ты занялась Скор’пиусом.       — Кем? — Гермиона подняла на женщину удивленный взгляд, облизывая вновь пересохшие губы.       — Ой, дор’огая, он очень милый мальчик! — радостно воскликнула Флер и притянулась ближе к ней, продолжая заговорческим шепотом. — Это сын Др’ако. Из-за частых заданий отца, он много вр’емени пр’оводит у нас. Тихий, спокойный и очень понимающий мальчик. Он многим пошел в мать, — она замерла и через секунду легко мотнула головой, отгоняя какие-то мрачные мысли. Они отразились тенью в вечно светлых и глубоких глазах, утонули за прикрытием глупой наивной девочки, образ которой прилип к Флер, которому она старалась постоянно подражать, но который отбрасывала порванной маской в угол спальни в моменты отдыха. — Астор’ия умер’ла несколько месяцев назад.       Видно было, что эти слова дались ей не очень легко. Флер опустила взгляд и сделала несколько рванных вздохов.       — Мне очень жаль.       Осознание того, что у мальчишки, когда-то давно обижавшего Гермиону в школе, обзывавшего грязнокровкой и в какие-то моменты бывшего ее главным врагом, есть сын, было странным и непривычным. У него была жена, выбранная, по обычаю, родителями, которая родила ему сына, похоже, того самого мальчика, сидевшего рядом с ним в их последнюю встречу. Маленький ребенок, жавшийся к отцу, наверняка искал родительское тепло. Но глаза Малфоя были полны холода.       Кажется, с того времени он совершенно не изменился. И чувства вызывали у него всякое отторжение.       — Мы не были очень близки, — медленно произнесла Флер, смакуя слова. — Она была очень болезненной, слабой, замкнутой, и почти не выходила из Малфой-мэнор’а. Я даже не знаю, какие у нее отношения были с Др’ако, но на ее похор’оны он не пр’ишел. — Она подняла изучающий взор на Гермиону и показала слабую улыбку. — Она была чем-то похожа на тебя.       Ком застрял в горле, и Гермиона сжала ее руки, отворачиваясь, не выдерживая такого взгляда. Флер тихо вздохнула и выпрямилась, заставляя ее сделать тоже самое.       — Почему Скорпиус остается с вами?       — Отец Др’ако погиб, и миссис Малфой покончила с собой, не выдер’жав накала эмоций. Антонин его кр’естный, а моя семья с Малфоями в дальнем р'одстве, да и сам Др’ако больше никому не довер’яет. Только ты, милая, не забивай этим голову, — что-то в ее лице переменилось, и выражение из обычного дружеского превратилось в лицо хозяйки, объясняющей обязанности. Гермиона, чувствуя эту перемену, внутренне напряглась и навострила уши, готовая впитывать новую информацию. — Скор’пиус здесь только потому, что пока не мешает моему мужу. Как только он станет его р'аздр’ажать, или его отец совер’шит пр’оступок, они тут же покинут это место. В твои задачи, кр’оме его воспитания, входит так же обязанность контр’оля. Мне бы не хотелось р'ассориться с ними.       Гермиона сглотнула и кивнула. Ей совершенно не нравилось то, как Беллатрикс и Флер собираются использовать ее в своих целях. Пусть и последняя относилась к ней намного теплее, это все равно было неприятно — находиться в чужих руках и играть по чужим правилам. От этого осознания все внутри сжималось от отвращения. Хотелось обрубить все нити и начать вести собственную жизнь по тому пути, который нужен именно ей, но Гермиона лишь улыбнулась в ответ и кивнула.       У нее не было другого выбора.

***

      В детской было светло. Очень светло. Светлые стены, светлая мебель, светлые волосы на голове мальчика, разбросанными прядями падающие ему на глаза и постоянно отбрасываемые обратно детской ручкой. Здесь было так ярко, что зубы сводило в механической улыбке, но Гермиона молча сидела рядом и играла с ним, черным цветом платья разбавляя ослепительную картину.       Она не знала, понравилась ли Скорпиусу, потому что он почти не разговаривал. Только молчал и надувал тонкие губы, по-детски пухлые щеки были залиты легким розовым румянцем, а штормовые глаза почти на нее не смотрели.       Домовик сказал, что со смерти его матери, няни у бедного мальчика менялись постоянно. Драко очень часто был недоволен их работой, а если его что-то устраивало, они не нравились Флер. Или нравились Долохову. А если кто-то нравился Долохову, то долго не находился ни в этом доме, ни рядом с мальчиком.       Наверное, с какой-то стороны такое рьяное беспокойство было комично, но Гермиона, сидя рядом со Скорпиусом, видела только потерянного ребенка, наполненного болью по ушедшей матери. И сердце у нее болезненно сжималось.       Уже в этом возрасте можно было увидеть черты маленького Драко, которого она помнила со школы. Какая бы кровь не была добавлена, Малфоевские черты лица проступали ярко. Даже слишком ярко, и насколько она помнила, они не проходили, а очерчивались с каждым годом все сильнее.       Неприязнь к Драко давно прошла, она больше не казалась чем-то важным, скрылась с выпавшими волосами и перемешалась с пролитыми в подушку слезами. Многие чувства, испытываемые ей в школе, были забыты, но к бывшему врагу она даже тянулась. Просто потому, что желала ощутить что-то простое и такое же сильное вновь.       По правде говоря, Гермиона самой себе казалась странной, но она сравнивала отца и сына. Сравнивала бывшего лорда Малфоя и Драко. Сравнивала их чертовскую схожесть и не боялась признавать красоту.       — Папа сказал, ты не сможешь стать достойной няней, — вдруг тихо произнес мальчик и поднял на нее слишком по-взрослому осознанные глаза.       Гермиона замерла, сжимая куклу в руках крепче. Мягкая ткань щекотала кожу и приятно ложилась в кисть — таких качественных игрушек в Лютном не было. В переулке все делалось из дешевых материалов и передавалось от ребенка к ребенку. Игрушки, в том количестве, каком были у Скорпиуса, даже ей, уже давно повзрослевшей и переросшей это, казались настоящим богатством.       — Почему же?       — Из-за твоего прошлого, — просто отозвался он и вновь отвернулся.       Слова, произнесенные ребенком с такой легкостью, просто передавшие мысли Драко, больно кольнули глубоко внутри. Руки сами опустились на платье.       Неужели вся ее жизнь переломана из-за одного указа нового Министра? Неужели никто не верит в нее и не думает, что она на что-то способна? Неужели никто из них не хочет даже постараться принять тот факт, что та юная амбициозная волшебница могла не сломаться, а стать только сильнее? И с новыми обстоятельствами жизни справиться, какими бы сложными они ни были, сцепить зубы и, словно струи воды, подстроиться?       — Он ошибается, — твердо произнесла Гермиона и отложила игрушку. Скорпиус никак не отреагировал на ее действие. — Мне важно знать, — она протянула к нему руки и положила их на хрупкие плечи, заставляя повернуться к себе лицом. Мальчик никак не сопротивлялся, даже наоборот, подался немного вперед, ловя ее слова, звучащие заискивающим тоном. — Нравлюсь ли я тебе?       Видно было, как Скорпиус задумался, нахмурил тонкие брови и сжал свои маленькие пальчики.       — Да, — секунды, растянувшиеся на слишком долгое количество времени, показавшиеся Гермионе минутами, измазанными в чем-то сладком и липком, вернулись в прежний ритм. Какая-то напряженная струна внутри понемногу стала расслабляться. — Ты готова меня слушать.       — А другие разве нет?       Скорпиус не ответил, передергивая плечами. Гермиона тут же отдернула свои руки и резко поднялась, кутаясь в шерстяную шаль на плечах. Голова закружилась, и она прикрыла глаза на несколько секунд, стараясь справиться со слабостью, еще не ушедшей. Потянула носом и в несколько шагов подошла к окну, раскрывая форточку.       Прохладный воздух ударил ей в лицо, в комнату пробрались ночные звуки, являвшиеся чем-то приятным и успокаивающим. Они будто шептали, что все будет хорошо. Хотя бы сегодня она справится со всем.       И не придется расстраиваться.       — Тебе пора спать, — протянула Гермиона и развернулась лицом к мальчику. — Пойдем, я спою тебе колыбельную.       Она не умела петь. Точнее, может когда-то давно, у нее и была к этому предрасположенность, давно утерянная и позабытая. Мама в отличие от нее умела петь и часто играла на рояле, пытаясь приучить дочь к прекрасному. Ее длинные белоснежные пальцы порхали по клавиатуре, и в воздух взвивались красивые узоры мелодий — гармоничные, переплетающиеся и завораживающие. А когда к инструменту приближалась Гермиона, у нее выходили лишь корявые цепочки гамм.       Наверное, ей просто нужно было больше заниматься и посвящать этому достаточно времени, но она всегда стеснялась своих ошибок. Потому что у мамы все получалось намного лучше. Потому что Джин почти не садилась с ней рядом, нанимая педагога, часто вставляющего в речь какие-то непонятные выражения на итальянском. Кажется, они были взяты из многих нот, он даже пытался научить им Гермиону, но та быстро отказалась.       И больше никогда не подходила к роялю, замершему посреди их гостиной. А потом случился тот самый роковой курс, Гермиона не успела даже попрощаться с семьей. И сейчас она готова была выть на луну от боли потерянного времени. Ее занятия на фортепиано доставляли удовольствие матери, она улыбалась и часто готовила вкусности, поощряя ее. За еще одну улыбку Джин Гермиона готова была душу продать дьяволу. Жалко только, ее душа давно прогнила и пропиталась черным дымом. Ее душа не нужна дьяволу. А сейчас договор с ним мог бы все исправить.       Гермиона пела Скорпиусу какую-то песню из далекого детства. Колыбельную с простыми словами и легкой для нее мелодией. Эту песню она дарила детям в Лютном перед сном, ходя по центру комнаты и поправляя тонкие накидки, под которыми они сопели. Эту песню Гермиона напевала себе под нос, только очутившись в переулке, боясь глаза поднять от собственных туфель и выйти из темного угла. Эта песня сейчас звучала из ее уст в дорого-украшенной и оформленной комнате, убаюкивая маленького мальчика с платиновыми волосами.       Эта песня скрепляла сердце Гермионы и ставила на нем нерушимую печать. Она заявляла на нее свои права и рушила все надежды на какое-то подобие счастья в будущем. Эта песня была призвана дарить надежду и умиротворение тем, кому была спета, в то время, как сама Гермиона получала от нее только боль и разрушения.       Эта песня срывала пелену со счастливых воспоминаний прошлой жизни, к которой она никогда не сможет вернуться. Эта песня была ее личным проклятием.       Гермиона ее ненавидела.       Гладила мягкие волосы мальчика и поправляла теплое одеяло, под которым он спрятался. Старалась не моргать и смотреть в ночь, в сверкающие на небе бриллианты звезд и в мутную тьму, прячущую от глаз неугодных обществу грязнокровок. Такая идиотская политика нового и, похоже, вечного Министра растила в ней монстра, готового раздирать глотки.       Гермиона старалась не закрывать глаза, потому что тогда видела призраки прошлой жизни. Рыдающих маленьких детей, своим рождением обреченных на вечное выживание, матерей, умирающих в родах из-за антисанитарии и отсутствия хоть сколько-то нормальной медицины. Их существование — вечная борьба со смертью, обреченная на кровавый проигрыш.       А что есть существование Скорпиуса, рожденного в том же самом мире, но на совершенно другой стороне? Когда он вырастит, будет таким же жестоким, как и все остальные у власти? Будет ли закрывать глаза на существование грязнокровок и Лютного, будет ли пускать реки их крови?       Кем он будет, сын Драко и воспитанник Долоховых? Что за чудовище они вырастят?       Рядом с кем она сейчас сидит на ковре, кому поправляет одеяло и допевает тихую песню, к чьему лбу прикасается губами в секундном жесте нежности к ребенку? Почему она это делает? Почему она становится еще одной шестеренкой в цепочке взращивания монстра? Может быть, незаметной и почти бездвижной в начале, но при разборе механизма являющейся одним целым с остальным.       Кто в будущем этот мирно спящий ангелок? Кто она в своем настоящем?       Гермиона — плод необузданных страстей жизни и смерти, она — перегородка на пути в мир мертвых. Гермиона — пропахшая едким дымом волшебница, чьи пальцы покрыты чужой кровью, а перчатки сожжены вместе с брошенными в огонь телами. Гермиона — талантливая ведьма, готовая за прикосновение к палочке растерзать. Гермиона — воин Лютного переулка.       Она — боец, она — вечный победитель с клеймом проигравшего. Ее нельзя уничтожить или сломить, переломать хребет и вырвать кости. Ее кровь давно выпущена и залита обратно, ее кожа изорвана ножами, ее мышцы растянуты тренировками. Гермиона — лишь тело, оболочка сильного духа, задыхающегося в этом несправедливом и давно погибшем мире. Она — дитя смерти и юная вестница грядущего падения Магической Британской Империи.       Она — проклятье на губах. Верная собака судьбы с натянутым поводком и шипами ошейника, врезающимися в белоснежную кожу шеи. Ребенок боли и смесь страха, вечное одиночество и ненадобность. Гер-ми-о-на.       Она существует в этом мире где-то на краю — никому не нужная и ни кем не любимая. Вгрызается в опадающую под ногами землю, стараясь удержаться, кричит от боли падения и вновь возвращается к точке отсчета. Этот безумный круг повторяется из раза в раз, ее отбрасывает назад, к старту, для нового проигрыша. Потому что такие как она не умеют выигрывать. Это закон человеческого естества — постоянная борьба за силу и жизнь. Постоянное соперничество и желание быть первым в соревновании, длинною в жизнь. Это неправильность взаимодействия и корявая ошибка в истории, огромная клякса на пергаменте и постыдная случайность далеко в памяти.       Гермиона кривится и задувает свечу. Комната погружается в полумрак — мягкий и обволакивающий. Прохладный воздух касается нежными поцелуями ее горящих щек, звезды сияют где-то за окном. Там, далеко, на свободе. Где ее не держат мощные магические чары в пределах переулка, где нет белоснежных оград и высоких стен поместья. Там привкус самоуправления и жизни ощущается намного явственнее, чем здесь, взаперти.       Гермиона задыхается.       Она задыхается в тугих одеждах и сплетенных крепко волосах, задыхается, скованная обстоятельствами и сводкой правил. Она не дышит, не живет. Она существует и снова прислуживает. Маленькому мальчику, красивой женщине, непонятным мужчинам и домовому эльфу. Она с завистью смотрит на их свободу, на их желания и их выполнения. Она завидует даже малейшей возможности написать кому-то.       Гермиона просто очень хочет написать Гарри. Хотя бы пару строчек, несколько слов о том, как она безумно скучает. Как хочет вернуться в то время, где они были счастливы, изменить его ход и пустить все заново. Она бы очень хотела, чтобы вся эта чертовщина не начиналась, пусть даже, людям пришлось бы войти в противоборство. Потому что ей так больно ощущать свою беспомощность. В тринадцать лет она даже не могла попытаться отстоять свою свободу. Она была маленькой, ничего не умеющей и не понимающей. Быстрота происходящего вышибала дух и поджигала молниями.       На коже Гермионы до сих пор остались отпечатки синяков от жестких захватов.       Она знала, каково ей было в то время. Она помнила каждую свою эмоцию, до сих пор могла возродить в себе первобытный страх и жгучую боль. Она помнила, как закашливалась у ритуального костра и пыталась сказать окружавшим взрослым, что это бесчеловечно. А над ней еще смеялись, качали головами и подталкивали ближе к огню, заставляя греть руки и жмуриться, сдерживая рвотные позывы от тлеющих тел. Грязнокровки танцевали безумную пляску и пытались вытащить детей из этого смертного круга.       Гермиону же они просто вытолкнули.       А каково было чистокровным и полукровкам, по большей части оказавшимся вне опасности? Что чувствовали они, о чем размышляли, на чью сторону мысленно вставали? Как ощущал себя тот же Драко, пока перед его глазами загоняли бывших однокурсников в костлявые кареты, управляемые ожившим инферналом? Было ли ему страшно?       Гермионе безумно сильно хочется спросить это у него в лицо. Услышать отрицательный ответ и выплюнуть презрение, разбудить в себе вновь огненное пламя ненависти и начать чувствовать. Чувствовать хотя бы что-то, кроме смирения и пустоты, разъедающих ее кожу изнутри, выжигающих древние руны и сковывающих ее сердце.       — Что чувствовали вы, мистер Малфой, когда магглорожденных сгоняли со всех уголков страны? Когда они умирали и рыдали, когда на коленях молили о пощаде? Что чувствовали вы, наблюдая за этим со стороны и прекрасно осознавая, что такая несправедливость по отношению к нам — всего лишь желание ненормального волшебника, которого невозможно убить? — сквозь зубы процедила она свой вопрос звенящим шепотом. В уголках глаз у нее стояли слезы.       Медленно повернулась к Драко, уже минут десять стоявшему в проходе и наблюдающему за ними со Скорпиусом, высоко подняла голову, всем своим видом стараясь показать силу ее духа. Прочертила взглядом дорожку по белой коже, останавливаясь на его серых глазах. Кровь бурлила в венах. Драко внимательно разглядывал ее пылающее лицо.       — Сожаление. И желание помочь, — так же тихо ответил он. Не стараясь избежать этих слов, скрыть правдивые чувства от нее или поинтересоваться темой их первого разговора с того самого курса. — Беспомощность от того, что ничего не могу сделать.       По ее щеке, освещаемая лунным светом, текла прозрачная слеза.