Вальс с дьяволом

      Следующий день, вопреки настрою Гермионы на что-то большее, на какие-то свершения, таковыми не отличался. Он был олицетворением ее новой обыденности, повторяющимся конспектом, одним и тем же списком дел на оборванном листочке. Не сказать, что она понемногу не напитывалась вкусом этой новой жизни, вливаясь в поток происходящего, но ее душе, молодой, парящей, жаждущей свершений и того величественного, о чем тайно она мечтала, было несколько обидно такое пренебрежение судьбой.       Она была в стану врага, если говорить откровенно, а занималась не выяснением обстоятельств, не соблазнением, которого от нее ждала мадам Лестрейндж. Она занималась ребенком. И когда она смотрела за маленьким мальчиком в синем кафтанчике с золотой тесемкой, что-то рассказывающим и своими не по-детски внимательными и осознанными глазами глядящим на нее, думать о великом хотелось меньше всего. Она словно погружалась в тот же транс, в который впадала и в Лютном рядом с детьми, концентрируя размышления вокруг этих еще неопытных созданий, за которых несла ответственность, во время, проводимое с ними, стараясь забыть о проблемах и мыслях, гложущих ее.       У Флер была чудесная чуйка. Гермиона для Скорпиуса оказалась именно тем, что нужно было. Спокойная, даже несколько умиротворенная, щедрая на улыбки и полностью разбитая внутри, что заставляло стремиться к целому сосуду его души и стараться наполнить его до краев светящейся жизнью и любовью к ней. Без любви к существованию Гермиона сложно представляла жизнь, хотя и сказать, что она была влюблена в свою, было ложью.       Она не была влюблена, может быть, даже не любила, но было внутри что-то светлое, желтый воздушный шар, спрятавшийся под ребрами и затаившийся в тени, но продолжавший держать ее на плаву в этом болоте. Были ли причиной появления в ней этого светлого Гарри с Роном, когда-то давно вытолкнувшие ее из каменного состояния, вызволившие душу из клетки правильности, приличий и идеальности, в которую далеко неидеальная та Гермиона ее засадила, либо Лютный переулок, в котором бы она одна из первых сдалась и умерла, не заставив себя влюбиться в жизнь и бороться за каждый новый вздох, если бы не случилось что-то в ее прошлом, что заставило сосуд наполняться и шарик набираться воздухом.       Это что-то, казавшееся далеким от земных переживаний, страданий, чувств, которое, будь у Гермионы время на размышления о религии, она приписала к божественному, было для нее одновременно загадкой и самой понятной вещью из всего, что она пережила. И сейчас, скорей даже неосознанно, она пыталась притянуть это что-то к Скорпиусу, чтобы и ее сосуд с вытянутыми ушками — ручками, и длинной шеей, начал наполняться. Гермиона со всей своей ненавистью к несправедливости, произошедшей с ней, в глубине души верила в то, что любовь к жизни, желание бороться за нее, будут тем, что спасет человека. Может быть, даже человечество, но ей сложно было представить такие масштабы, потому что ее шарик, ее сосуд были личным.       Она могла представить их у Скорпиуса, может быть, даже у Флер и Гарри, но далеко не у всех людей. Особенно таких, как пугающий ее до нервной икоты Долохов. Он наверняка был такой не один — темный сгусток энергии. В современной Магической Британии их явно были не десятки, а сотни, и никакого сосуда, не говоря уже о чистой душе и любви к жизни, которая проявлялась бы в обычной любви к ближнему, в уважении, в стремлении выживать, но при этом не только вечно бороться, но и существовать, пробовать на вкус этот мир, у них не было.       Максимум, как у сбившихся стаей голодных собак — желание отобрать кусок мяса побольше и выместить свою злость на весь этот свет и определенных личностей лаем, укусами и драками. Они и были голодными собаками, набивающими необъятное брюхо.       И позволить Скорпиусу превратиться в кого-то подобного Гермиона не могла. Он был светлым ребенком, маленьким ангелом, сошедшим со страниц книг, впитавшимся с лунным светом и просочившимся в этот мир через витражи церквей, и теплое чувство трепетной нежности к нему, концентрация любви к детям, оставшимся в Лютном, к людям, ко всем на свете и ни к кому в целости скапливалась в этом маленьком мальчике.       Наверное, Гермионе просто нужно было кого-то любить, чтобы мыслить, бороться и жить. И сейчас она любила Скорпиуса. Любила так же, как своих сородичей в переулке, любила, как Гарри и Рона, как родителей, той неосознанной крепкой любовью, как якорем цеплявшейся за дно в реке жизни и помогавшей ей держаться на плаву.       Она улыбнулась. Сентиментальное настроение напало на нее не с самого утра, во время которого мысли были заняты вчерашним визитом, Гарри, Темным Лордом, одновременно близко и далеко к которому она очутилась, а позже. То ли когда они читали сказки кого-то из предков Флер, переписанные Драко для сына от руки и оставленные на небольшом комоде в его комнате прошлой ночью, то ли когда бродили по особняку Долохова и говорили ни о чем, то ли во время их послеобеденной прогулки.       Гермиона крепко держала маленькую ладошку Скорпиуса, другой рукой сжимая на груди ткань накидки и с прищуром глядя вперед. Альдес шел чуть впереди, сложив руки за спиной и опустив маленькие костлявые плечики. День был серым, и последние солнечные лучи уходящего тепла лишь изредка пробивались сквозь воздушную пелену облаков.       — Плохой день, — пробурчал Альдес. Он повторял это несколько раз, горестно вздыхая и морща кожу на лбу, оборачиваясь на умиротворенную Гермиону и Скорпиуса с таким видом, будто они ничего не понимали, как глупые блеющие овцы, ходящие прямо перед волком и тупо глядящие друг на друга, не проявляя и капли желания избежать попадания ему в когти. Гермиона, так и не дождавшаяся объяснения причин, по которым он считал день плохим, лишь слабо улыбнулась и кивнула.       Этот ее обычный жест раздражительно подействовал на домовика, он забормотал себе под нос что-то и немного ускорился, повернув по дуге и уходя вглубь засыпающего сада. Под ноги падали разноцветные листья, хрустевшие, как только ботинок нечаянно попадал на них, и Скорпиус находил особенное детское удовольствие в том, чтобы ловить падающие отпечатки художницы-осени. Промозглый ветер просачивался сквозь тонкую накидку и неприятно шарился под одеждой, из-за чего из раза в раз Гермиона водила плечами, вздрагивала и старалась поплотнее запахнуться.       — Очень хороший день, Альдес, — наивным голосом отозвался на фразу, не требовавшую никакого ответа, маленький Скорпиус, после чего резко дернулся вперед, в прыжке ловя падающий лист, и поднял серые глаза на эльфа, не посмотревшего на него и продолжившего в том же темпе исполнять обязанности надсмотрщика. — У тебя просто настроение плохое.       Домовик замер, не обернувшись, застыл всего на секунду, вытянувшись по струнке, пробубнил неслышный ответ, адресованный не мальчику, а, скорей, его собственным мыслям, и пошел дальше, обиженно шаркая. Гермиона бросила осуждающий взгляд на поднявшего голову Скорпиуса и качнула головой, поджав губы.       — Что? — удивленно спросил он. — Разве я не прав? У Альдеса плохое настроение, надо его развеселить. Но день-то плохим от этого не становится.       — Если он считает день плохим, на то есть причины. Не нужно все списывать к настроению и пытаться доказать, что если у тебя все хорошо и по-твоему все вокруг чудесно, то так и у всех. Вот у тебя же есть свои проблемы, — увидев недоверчивый взор мальчика, спрашивавший, почему она так говорит, заторопившись, постаралась объяснить Гермиона: — И они влияют на твое самочувствие, взгляды, поведение, даже на тон, которым ты отвечаешь. И если бы сейчас ты переживал или грустил о чем-то, это имело бы на тебя влияние. И, скажи, было бы тебе приятно, если бы мы, не вникая в твои мысли, обвиняли тебя в плохом настроении и пытались доказать, что все вокруг хорошо, и это просто ты такой неправильный?       На несколько мгновений Скорпиус задумался, выдернув маленькую ручку, и продолжил идти. Пока Гермиона говорила, Альдес оглянулся, и ей показалось, что насмешливые искорки заблестели в глубине его глаз. Но как только она пригляделась — они, словно играющиеся солнечные блики, запрыгали и испарились, будто их и не было. Домовик отвернулся, но не бурчал и молча вслушивался в ее слова, из-за чего странное ощущение глупости того, что она пыталась донести Скорпиусу, мешало собрать мысль целиком.       Ей вдруг показалось, что она говорит какую-то ерунду и делает из мухи слона, нагружая ребенка ненужными размышлениями и не к месту прививая ему чувство вины. Но слова были сказаны, Скорпиус выдернул руку, хоть и сделал это для того, чтобы спрятать обе белоснежные ладошки в карманы, и насупился.       — Мне было бы неприятно, — наконец произнес он, когда раскрасневшаяся то ли от холода, то ли от смущения Гермиона уже пыталась подобрать новую тему для разговора, чтобы отвлечь и Альдеса, и его. — Но я не могу понять, почему. Помнишь, Альдес, как я… — он вдруг запнулся и спрятал голову, взглядом начав следить за каждым своим шагом. — Неважно. Помнишь, когда папа долго не возвращался несколько месяцев назад, мне было так грустно, что я все никак не мог понять веселья Флер и тетушки Габи.       Оглянувшийся домовик кивнул и вдруг слабо улыбнулся, остановившись. Не заметивший этого Скорпиус врезался в него, тут же отскочив назад, и виновато заморгал.       — Просто невозможно, — без злобы, придав голосу грудной мягкости, которая часто появлялась в интонациях эльфов, когда они общались с мальчиков, произнес Альдес. — У меня хорошее настроение. День плохой совсем из-за другого, — бросив быстрый взгляд на Гермиону, продолжал он. — Но с вами, маленький господин, и погрустить не удастся.       — Я думал, ты злишься, — продолжая быстро моргать, тоже стараясь улыбнуться, сказал Скорпиус. Гермиона почувствовала странное тепло, установившееся между ними, и оглянулась по сторонам, ощущая себя третьей лишней. В доме Долохова пока единственного ребенка любили все, а если не любили (как сам хозяин), то точно испытывали теплые чувства, из-за чего никакой эльф не мог с должной строгостью и мягкостью в разных моментах воспитывать его. Все им казалось, что правила и замечания расстроят «маленького господина», и они сами расстраивались еще раньше, чем говорили что-то Скорпиусу. Плакали, наказывали себя за невыполнение обязанностей и впадали в настоящую истерию, как по рассказам на кухне поняла Гермиона.       На нее все смотрели, как на послание Мерлина, снявшее с них ответственность за строгость к ребенку. И в то же время они не понимали, как болезненная, бледная и казавшаяся им слабой волшебница будет держать в ежовых рукавицах маленького ангела. Глядя на Скорпиуса, Гермиона и сама иногда задумывалась, а найдется ли в ее душе достаточно силы для того, чтобы не пасть под странными чарами его глаз и не покориться невинности, струящейся из каждой клеточки юного тела.       — Зачем мне злиться, если вы ничего не сделали, — удивленно глянув на мальчика, отозвался Альдес.       Гермиона смотрела на показавшуюся своеобразную полянку, на которой мелькнул синий образ, вышедший из-за высоких кустов. Озябшие голые деревья зашумели, несколько воробьев сорвались с веток и понеслись прочь. Легкий синий образ остановился и прислушался, птицы облетели его и скрылись в сером небе, а Гермиона, присмотревшись, различила Флер с убранными от лица волосами и в длинном шерстяном платье, в котором Гермиона заметила ее с утра, с накинутой на плечи и спину шалью.       — Я запутался, — озадаченно произнес Скорпиус и тихо засмеялся, протянув руку и дернув Гермиону за накидку, привлекая к себе внимание. Они медленно пошли дальше в сторону остановившейся и тихо переговаривавшейся с кем-то невидным Флер.       — Главное, что никто не в обиде, — отстраненно произнесла Гермиона эту ненужную фразу только для того, чтобы что-то сказать.       — Я вообще редко обижаюсь, — тут же ухватился за ее слова Скорпиус. — Мне кажется, я не умею долго злиться на кого-то.       — Плохо было бы, если умел. Обиды, злость, та же ненависть — это негативные эмоции, и чем дольше ты взращиваешь их в себе, тем больше они разъедают тебя изнутри, — резко наклонившись и другой рукой щипнув мальчонку за бок, заставив его отпрыгнуть и рассмеяться, улыбнулась Гермиона. — И чем больше ты подпитываешь их, тем хуже делаешь себе. Поэтому нужно всегда думать позитивно и отпускать обиды, чтобы оставаться выше всех злых людей вокруг.       Они вышли на своеобразную поляну к Флер, и Скорпиус помахал ей рукой. Гермиона встретилась с напряженным взглядом поднебесных глаз, заметила дрогнувшие нервно пухлые губы, и посмотрела за ее спину. Там стоял Драко с таким же каменным выражением, какое его лицо приобретало в моменты задумчивости, либо погружения в свои воспоминания, как поняла Гермиона. Но в тот момент, когда он увидел сына, все его состояние, как и обычно, встряхнулось, сбросив пелену раздражения, сломав скорлупу, за которой он прятался, и слабая улыбка растянулась на его бледных губах.       — А ты прощаешь обиды? — спросил Скорпиус, уже отпуская ее руку и разрываясь между тем, чтобы побежать к отцу и договорить с Гермионой. Но первое в его детской душе победило, и он, услышав, как Драко позвал его по имени, бросил извиняющийся взгляд и быстрыми маленькими шагами, остановившись всего на секунду рядом с Флер, чтобы она рассеянно провела ладонью по его белесым волосам, подошел к отцу.       Этот простой вопрос, и для взрослых, и для детей логически вытекавший из разговора, вдруг поставил Гермиону в тупик. Была ли она искренне уверена в том, что всегда надо находить хорошее, любить жизнь, прощать всех вокруг и оставаться на светлой, позитивной стороне? Да. Но следовала ли она сама своим заповедям, которые так благородно и ярко расцветали в ее душе в моменты поучений?       Она ведь не простила Темного Лорда, не простила чистокровных волшебников и то, что ее жизнь буквально была разломана. Ее это гложило, нервировало, внутри бурлили злость и желание отомстить, которые разъедали ее точно так же, как и другие негативные эмоции. Но ведь причины, заставлявшие ее удерживать в себе эти чувства вместо того, чтобы пытаться избавиться от них, были намного серьезнее тех, которые она подразумевала в разговоре со Скорпиусом.       Значило ли это, что она отступала от своих собственных заповедей и предавала идеалы, к которым стремилась? Она ведь желание отомстить оправдывала тем, что хочет поставить на место этих зазнавшихся ублюдков, спасти других людей. Буквально оправдывала высшим благом, но как оно — что-то хорошее, светлое — могло сочетаться с той тьмой, что кишела в ней и жадно жрала внутренности?       Она ведь просто-напросто врала Скорпиусу, слушавшему их Альдесу, врала самой себе. Прикрывала благородными порывами собственную низость, опускаясь на ту же ступень, где были Темный Лорд и вся его свита. Она не была хорошей, не могла и думать о прощении, потому что сейчас оно казалось ей невозможным. Она ненавидела, до трясучки ненавидела людей, испортивших ей всю жизнь, она хотела отмщения, хотела доказать им, что, даже сломав грязнокровок, они никогда не смогут сломить их.       Но она врала. Была сгустком темной энергии, старающимся спрятать это за показательным добром. Но в мире ведь такового и не было по сути: люди совершали то плохое, то хорошее, и в зависимости от своих внутренних морали и принципов другие люди оценивали их. Был ли Драко плохой для Гермионы, пока так улыбался, слушая сына, трепетно держа его за руку? Нет. Был ли он плохой для нее, когда плакал давным-давно, наблюдая за тем, как взрослые в черных одеждах по крови разделяли учеников и отправляли в неизвестность тех, над кем он хоть и смеялся, но к кому привык и которым зла по-настоящему не желал? Нет. С него тогда грубо сорвали прилепленную родителями и нормами чистокровных корку, оставив свежую рану кровоточить.       Но при этом Драко оставался чистокровным, ставшим вместо отца у истоков того, что сотворили с Гермионой и другими магглорожденными. Но почему она не могла причислить его к тем плохим, с которыми желала бороться? Он работал на Темного лорда, верно служил ему.       Обнимал прильнувшего к нему сына, как обычный человек, а не «плохой».       Почему чистокровная Флер не была для Гермионы предметом ненависти? Она же буквально стала ее вещью, должна была подчиняться каждому ее слову и не имела больше собственного «я».       Но почему тогда она считала плохими мадам Лестрейндж и Долохова? Как в ее голове определялось, кто в новом мире, наполненном людьми, поддерживающими политику нового Министра, хороший и плохой, почему она верила лишь внутреннему суждению, основанному даже больше на ощущениях, чем размышлениях?       Гермиона боялась. Боялась признаться себе, что она нехорошая, что она превратилась в отвратительную одержимую и смела учить такое светлое существо, как Скорпиус, доверчиво липнущее к ней и внимающее всему. Она не была хорошей, но должна была объяснить, что это значит и как с этим жить. Лицемерно исполнить роль воспитателя, забыв рядом с ним о своих чувствах, страхах. О том, что она запуталась и намного сильнее смерти боялась занырнуть в собственную душу и разобраться в ней.       Поэтому Гермиона улыбнулась и позволила подошедшей Флер нервным движением сжать ее руку. Внутри был нераспутываемый клубок, снаружи же она оставалась все такой же Гермионой, которую увидели в ней Долоховы и Малфои во второй осознанный раз после переезда к ним. Точно такой же, какой ее мог представлять Драко в детстве, если у него оставалось на это время.       Точно такой же, какой она хотела видеть себя.       Она любила этот мир, старалась прощать, но у нее не могло получиться все и сразу. Она была обычным человеком, пыталась находить в себе силы на то, чтобы бороться за людей, за справедливость, и жажда отомстить было одним из ее внутренних двигателей. Разве плохо, что она использует негативные эмоции на благо? Наоборот, быть может именно это быстрее приведет ее к желаемой цели, и она наконец сможет спокойно выдохнуть, осознав, что те, кого она любила, свободны и тоже могут жить, а не просто существовать на гране нищеты и смерти.       Флер отпустила ее буквально за мгновение и сделала несколько шагов вперед, полностью потеряв интерес к Гермионе, но от ее короткого теплого прикосновения в голове пронеслись мысли, вроде как решившие возникший конфликт разума и сердца. Гермиона предпочла тут же закрепить сделанные выводы и постараться перестать думать о любви и всепрощении, потому что ей было морально сложно не только признавать свою слабость и низость, но и без эмоций оценивать жизнь и стараться понять, а так ли сильно она желает отомстить чистокровным, нежели доказать всем, что она хорошая, храбрая, благоразумная и спасительница. В ее душе, помимо всего прочего, была и давно забитая гордость, проявлявшаяся в детстве, но которую она старательно душила сейчас.       Маленький Скорпиус, непроизвольно вызвавший в ее душе вихрь, обернулся и что-то сказал Драко, заставив его поднять такую же платиновую, как у сына, голову и такими же глазами посмотреть то ли на Гермиону, то ли на Флер. Почувствовав, что кожу от их внимания закололо, Гермиона тоже обернулась.       Смотрели не на них. По краткому пути от поместья размашистыми шагами шел Долохов. От того, как он ступал, как сжимал челюсть и смотрел, в душе все заметалось, и Гермиона вдруг почувствовала животный страх, сжимающий горло. От него не веяло, не разило жуткой энергетикой — ее потоки буквально сбивали с ног. И если чаще всего он их задавливал обманчивыми улыбками и показной умиротворенностью, то во время кусочка нечаянно увиденного спора с Флер и сейчас он не делал ничего, и страх мерзкими склизкими щупальцами полз по позвоночнику, мурашками пробегая по спине и оставляя за собой липкий след.       Долохов как будто знал, что производит такое впечатление. Он приблизился достаточно сильно для того, чтобы Гермиона увидела, как он усмехнулся. Запустил ладонь и растрепал черные кольца кудрей. Простое действие, заставившее ее отвернуться и глубоко вздохнуть, чтобы унять бешено забившееся сердце.       Она не должна чувствовать подобное при его приближении. Это неправильно. И то, что она еле справлялась с булькающими внутри эмоциями, готовыми перелиться через край, с легкостью ворвавшимися в ее встрепенувшуюся из-за недавних мыслей душу, пугало ее даже сильнее, чем сам Долохов, подошедший к Флер и остановившийся рядом с ней.       Драко и Скорпиус немного приблизились. Малфою хватило одного взгляда, чтобы понять, что Антонин не в духе, и они со Скорпиусом будут только лишними причинами раздражения, поэтому, взяв сына за руку, он кивнул Гермионе на дорожку, с которой они вышли, и пошел в ту сторону. Поклонившийся с почтением Альдес, молчаливо стоявший неподалеку все это время, последовал их примеру.       Гермиона обернулась, желая поскорей скрыться, и с опущенной головой сделала нужный, по словам домовика, реверанс.       — Подожди-ка, грязнокровка, — тихим и от того более пугающим, чем крик, голосом, произнес Антонин. Гермиона не смотрела на его лицо не потому, что не могла, а потому что не хотела показывать внутреннее смятение, которое он наверняка прочтет по ее широко распахнутым глазам, но ей казалось, что она во вспыхнувшем в воображении образе видела, как насмешливо дрогнули уголки его тонких губ. — Скажи, ты вчера покидала дом?       Гермиона услышала, как зашелестело платье Флер, но она ничего не сказала, никаким жестом не дала понять, какой ответ устроит ее и насколько сильно он разозлит Долохова, явно узнавшего об их отлучке. Ну вот, как и думала Гермиона, он был в бешенстве. Нужно было срочно подхватывать юбки и бежать прочь, пока он не прикончил ее на месте в своей злости, но она не могла пошевелиться. Благоразумно это было или нет — понять было сложно, поэтому она предпочла выключить голову.       — Мы выходили со Скорпиусом в сад…       — Не трепли языком, — прервав ее, недовольно бросил Долохов настолько пренебрежительным тоном, что Гермиона, не удержавшись, вздернула голову и прямо посмотрела на него. Зря — пугающая зелень глаз обожгла хуже огня, но прятаться, как трусливая лань, было уже поздно, поэтому она, вцепившись ногтями в кожу, перевела взгляд на его переносицу и судорожно сглотнула. — Я не про сад.       Гермионе безумно хотелось посмотреть на Флер и прочитать по ее лицу, что она должна сказать или сделать, но это означало бы полный провал «операции». Хотя какой больший провал, если она стояла без плана и оправданий, в любой момент готовая сказать правду? Правду, которая либо расположит к ней Долохова, либо навсегда вычеркнет ее из его памяти.       А совсем невовремя всплывшая в голове мысль о мадам Лестрейндж подсказывала, что первый вариант был намного лучше. Гермиона открыла рот, но не успела издать и звука — дрожащий голос Флер перебил ее.       — Тu m'emmèneras dans ma tombe! Ты именно этого добиваешься? — всплеснув руками, воскликнула она и тут же опустила голову, вытирая брызнувшие из глаз слезы. Гермиона, мгновенно забыв о внутренних переживаниях, переводила ошарашенный взгляд с нее на нахмурившегося еще сильнее Антонина и обратно, не понимая, куда ей теперь деваться и что делать. — Уйди, уйди пр’очь! — резко повернувшись к ней, спешно проговорила Флер.       Второго приглашения не нужно было. Гермиона, забыв о реверансах, поклонах и всяких бреднях чистокровных, приподняв юбку, бросилась вслед за Драко и Скорпиусом, чувствуя, как щеки пылают стыдом. О черт, она думала о великих свершениях, еле выдерживая всего лишь взгляд и вопрос Долохова?!       Она спешно повернула к началу тропинки и зашла за куст, когда всхлип Флер заставил ее остановиться. Он словно прорвался сквозь все остальные эмоции и мысли, разрушил вдруг возникшую стену. Она замерла, переводя дыхание, и обернулась, сквозь желтые шипованные ветки краем глаза наблюдая за происходящим.       Они ничего не говорили, пока она уходила. Долохов только протянул к плечу жены руку, от которой она ушла в сторону — в ту же, что убежала Гермиона, тем самым, волею или не волею позволяя ей услышать дальнейший разговор за исключением непонятных для нее французских фраз.       — Зачем ты так издеваешься надо мной? Запр’ет на выход из дома, твои постоянные тайные дела, des soucis et encore des soucis comme si je n'existais pas! — срывающимся от слез голосом, громко говорила она. Долохов в ответ смотрел мрачно, и по коже Гермионы, стоявшей в отдалении, бежали мурашки от одного только его вида, хотя плохо скрываемый гнев и не был направлен на нее.       — Это ради твоей безопасности, сколько можно повторять. Твоей и ребенка. Если ты о нем совсем не думаешь, погруженная в свет и какие-то глупости, то я несу ответственность. Ответственность за вас обоих.       — А я не несу? Ты считаешь меня полной дур’ой, чтобы я специально подвер’гала его опасности? — положив руку на еле выделяющийся живот, вскрикнула она, и ее раскрасневшееся некогда прекрасное лицо, сморщившееся и блестящее от слез, превратилось в жалкую пародию той Флер, что Гермиона знала.       — Ты несешь? — с ядовитой усмешкой, уточнил Долохов и сделал шаг навстречу не отступившей жене. Она прямо глядела на него, явно не испытывая всех тех эмоций, что проносились в голове Гермионы, в то время, как он со злостью уделял ей несколько секунд.       — Я несу! А ты, ничего не объясняя, comme une sorte d'exil, пр’осто запр’ещаешь и совсем не говор’ишь о пр’ичинах своих поступков. Ты вообще со мной не р’азговар’иваешь.       — И это тебя убивает? — продолжая в тех же интонациях, спросил Долохов. Ему как будто было плевать на плачущую жену, на то, что их могли услышать, на ее чувства, и он продолжал насмехаться, сидя в своей башне из камня, осколков и льда, кидаясь в нее обломками, плюясь ядом и глядя, как ей больно от его холодности и отдаленности. Как будто он получал от этого странное садистское удовольствие.       И хотя Гермиона знала, что все это было показное, чувствовала, что ему самому где-то глубоко-глубоко больно от слез Флер и их конфликта, у нее сердце сжималось от вида волшебницы, с кривой усмешкой запрокинувшей голову и старающейся отдышаться. Гермиона, пронзенная ее криком, словно обнаженная от всей своей ненависти, от страхов и терзаний, просто ощущала ее переживания, напитывалась ими и… сострадала.       Сострадала чистокровной волшебнице, жене одного из самых жестоких Пожирателей смерти, вводивших ее в ужас и наверняка бывшим одним из тех, кто не только помогал, но и призывал к тому, чтобы согнать и запереть всех грязнокровок в Лютном. Но, глядя на трепещущее тело Флер, тайком подслушивая их разговор, она ни о чем этом не помнила.       — Убивает, — намного тише, чем говорила прежде, почти что прошептала Флер. — Меня убивают твоя отстр’аненность, твое желание отдалиться и cacher от меня. Tu me fais mal.       Долохов в ответ на ее слова поводил челюстями и тихо усмехнулся, мотнув головой и глянув на сад вокруг. По воле случая он смотрел не в сторону Гермионы, а в противоположную, и дрогнувшее от его движения в волнении сердце, хоть и болезненно, но более спокойно от того, что он ее не заметил, ухало в груди.       — Значит, такова твоя судьба, — так же тихо, как и Флер, произнес он, после чего вновь посмотрел на нее. — Я знаю, что ты с девчонкой вчера ездила к Розали. Видел, как вы уходили, — он сделал глубокий вдох, явно пересиливая себя и разрываясь внутри. Флер, как и Гермиона, чувствовала это, но никак не помогала ему в выборе, молча разглядывая его нахмуренное серьезное лицо.       Как же сильно она его любила, раз жила рядом, раз постоянно была на его стороне и никогда и не думала о том, чтобы отстраниться или уйти от человека, настолько скупого на положительные и наполняющие других, а не его, эмоции, что страшно становилось? И была ли эта любовь чем-то хорошим в ее жизни? Сколько сказок о том, как прекрасный Ромео губил свою Джульетту? Как эта сильная, непоколебимая и заражающая поэтическим любовь рушилась, убивая тех, кто был ее рабами. Сказки, пугающие Гермиону, пугающие и Флер. Но она наперекор им продолжала любить Антонина со всеми его минусами.       И почему-то хотелось верить, что был шанс, в котором он пойдет ей навстречу.       Гермиона сделала шаг назад. Долохов вновь дотронулся до руки Флер и притянул ее к себе, позволив ей разрыдаться у него на груди. Неловкими медленными движениями он коснулся ее спины, после чего провел по ней успокаивающим жестом и что-то тихо заговорил. Наверное, они продолжили эту тему со вдруг установившимся пониманием, последовавшим за проигрышем Антонина самому себе, но Гермиона не слышала и не хотела слышать — она в миг почувствовала, что была третьей лишней все это время, и сделала робкий шаг назад. Еще один и еще.       Когда она обернулась, то первым делом встретилась с ничего не выражающим взглядом серых глаз Драко, сложившего руки в карманы и молчаливо наблюдавшего за ней. В голове вдруг мелькнула мысль, что огненная любовь могла не только убивать своих рабов, но и заставлять их фениксами восставать из пепла.       Что всегда был второй шанс на прощение, на настоящую любовь к этому миру, а не показную, внушаемую самому себе.       Гермиона сделала глубокий вздох и оглянулась на голубой образ Флер, растворившийся в черном образе Долохова. Было между ними что-то такое. Что-то внушающее надежду Гермионе, находящее отклик в ее будто пробуждающейся от долгого сна душе.       Драко поманил ее рукой, и они вместе пошли прочь, не прерывая разговор князя и его маленькой княгини.       За все то время, что они продвигались к дому, он не заговорил с Гермионой. Не укорил ее в подслушивании, не спросил чего-то, не наорал, что мог бы сделать кто-то другой. Он просто шел рядом, своим молчанием будто бы соглашаясь со всем тем, что думала Гермиона. Он весь был согласием с ее мыслями, и когда она поднимала голову, смотря на его белоснежное лицо, она видела отражение всего того, что думала. Вновь о любви, всепрощении и мире, но теперь как-то по-другому.       Все те чувства, которых она боялась и к которым одновременно с этим стремилась, которые ощущала, все они были у Долохова, как бы сильно он не старался это скрыть. Он был таким же человеком, как и Гермиона, любившим, любимым, ненавистным и ненавидящим. Он был всем тем, чем была она. Но он был одной из причин, по которой ее жизнь сломалась. Он был основоположником, и объяснить его действия, политику его и Темного Лорда она не могла, потому что долгие годы изгнания грязнокровок не могли быть ошибкой.       Она не могла быть ошибкой.       А он не мог быть обычным человеком.       И чтобы не чувствовал Долохов, какими бы благородными намерениями он не пытался своеобразно обласкать Флер, он все еще был чужим. Врагом. Ее заданием от чокнутой мадам Лестрейндж, почему-то до сих пор в качестве угрозы не давшей о себе знать.       Скалой на пути к свободе всех волшебников, которой Гермиона страстно желала добиться.       Она вновь глянула на профиль Малфоя. Они подходили к дому. Все внутри кипело, а он молчал, хотя и застал ее за подслушиваниями и мог обвинить Мерлин знает в чем, если бы захотел!       Чувствуя, что ей куда-то нужно вылить обжигающие изнутри эмоции — невыраженные страх, обиду, непонимание и потерянность, — она остановилась, гневно посмотрев на него и гордо вздернув подбородок. Драко обернулся, с легким удивлением глянув на нее, после чего вздохнул.       — Почему ты… почему вы ничего не говорите? — тут же воскликнула Гермиона.       — Я должен что-то сказать?       — Вы увидели, как я подслушиваю вместо того, чтобы присматривать за Скорпиусом.       В ответ Драко лишь пожал плечами и развернулся, чтобы идти дальше. Выбившийся сквозь серую пелену туч солнечный луч прокрался в его волосы и ярко заблестел.       — Любопытство не порок, тем более, я знаю, что ты сама себя винишь за это, раз пытаешься нарваться на мою злость. Да и Скорпиус в это время был со мной. Разве плохо дать отцу с сыном несколько минут наедине?       Гермиона не ответила и, увидев его слабую улыбку, когда Драко вновь с мелькнувшим в глазах лукавством глянул на нее, лишь поджала губы и в голове передразнила его слова.       — Вы должны были сказать мне хоть что-то, — не чувствуя надобности, но зачем-то продолжая стоять на своем, произнесла она.       — Может быть. А может, и нет — это я уж сам решу, — со вздохом отозвался Малфой. — Прекрати думать, что я, как в детстве, хочу сделать тебе плохо.       — А вы не хотите? — прищурившись и продолжая прямо смотреть ему в глаза, тут же бросила Гермиона. Сморозила глупость и сама поняла это через секунду после того, как слова сорвались с языка. Она ведь давно простила этого зазнавшегося наглеца и старалась видеть в нем нового, взрослого человека. Так к чему же тогда эти глупые разборки на пустом месте?       Словно прочитав замелькавшие в ее голове мысли, Драко хмыкнул и отвернулся, направившись прямо по коридору.       — Скорпиус ушел с Альдесом в спальню. Поиграй с ним немного и ложитесь спать пораньше: завтра у него первый урок с мисс Браун, — не оборачиваясь, бросил он.       Гермиона сжала пальцы в кулаки и прикрыла глаза, отчитывая до десяти и обратно. Не выместила эмоций, не создала новых проблем, поговорила буквально ни о чем с Малфоем и в миг уверилась, что он был каким-то сумасшедшим, раз вел себя так спокойно. Нет, даже беспечно!       Ну так ведь нельзя было! Неужели он не видел в ней возможной угрозы от мадам Лестрейндж, раз не только допускал к сыну, но еще и не ругал за подслушивание? Она что, похожа на святую, которая за малейшую оплошность будет корить себя? Нет, Гермиона такой уже давно не была и разговор, который она, находясь в уме и памяти, подслушала, был ей даже интересен, хотя и не настолько, чтобы, представься ей возможность, она вновь наблюдала за руганью супругов.       Замечание Драко было ошибочным, и она не чувствовала вины, но почему-то весь оставшийся день невольно возвращалась к воспоминаниям о слезах Флер и спокойной улыбке Малфоя, говорящего, что она корит себя. Только вместо этого Гермиона злилась. Сильно.       И не желая копаться в клубке своих чувств, она так и не могла понять, на него или все же на себя.