***
Глупо было бы подумать, что одна лишь просьба Долохова принести ему воды так повлияла на Гермиону. Нет, совсем нет. Первое время, ощущая внутри смутные изменения и мысли, которые она все никак не могла понять до конца, Гермиона не уделяла этому много внимания. Она все еще находилась под впечатлением от прошедшего отвратительного вечера и разговора с Драко, пеняя на себя за легкость, с которой поддалась его внушению. А то, что он внушил ей стыд (а не она сама себе), она хотела верить и старательно убеждала себя в этом. Но все же то, что Долохов обратил на нее свой величественный княжеский взор, от которого мурашки бежали по коже, было понятно. Он даже вспомнил ее имя, хотя раньше ограничивался чистотой крови и небрежностью хозяина перед собакой. Шавка из Гермионы получилась никудышняя, своевольная и совершенно не привлекательная, так что он явно был разочарован. Она — не очень. Все следующее утро и большую часть дня Гермиона, заставив себя задавить стыд и мысли о том, почему Драко так странно вел себя с ней (мысли, к слову, давно объясненные количеством прошедшего времени и тем, что они выросли, но все равно вновь и вновь вспыхивающие в ее голове против ее воли), провела со Скорпиусом в доме, читая ему в библиотеке и помогая раскрашивать деревянных солдатиков, присланных недавно бездетной тетушкой из Франции со стороны Делакуров. Сидя за большим деревянным столом с раскрытыми красками, они разрисовывали мундиры зелеными и красными оттенками, волосы — преимущественно золотыми, как у папы, и черными, как у дяди Антонина, а глаза — небесно-голубыми, ведь они совсем позабыли о Флер и ей будет обидно! Гермиона потратила минут десять на попытки вывести именно тот цвет, который устроил бы Скорпиуса, открывшегося ей с новой стороны: раньше она и не замечала в нем натуры, рьяно добивающейся желанного, но, наметив себе цель и создав в голове образ, он готов был свести ее в могилу, лишь бы достичь нужного результата. Гермиона поймала себя на мысли, что пытается понять, в кого из родителей тихий мальчик пошел этой чертой характера. К сожалению, она не была знакома с его матерью. Скорей всего, слышала что-то пару раз в школе, но эти воспоминания — далекие и совершенно не важные — давно стерлись из памяти. В детстве Драко был тем еще непоседой, так что она предпочитала думать, что Скорпиус, принявший за истину принцип вести себя тише воды ниже травы, как говаривали нахватавшиеся русских пословиц и поговорок домовики, пошел этим в мать. Либо окружение взрослых и погруженных в свои и политические проблемы волшебников, ранняя смерть многих близких людей, начиная с бабушки и дедушки и заканчивая самой Асторией, переменили его истинный характер. Гермиона не представляла, как Скорпиус все это пережил. Она была старше его больше, чем на пять лет, когда в Магическом мире произошел переворот и она лишилась возможности вернуться домой. Но все это время мысль, что ее родные живы, что с ними все хорошо, заставляла ее держаться на плаву и не отчаиваться. Только вот, у Скорпиуса этой надежды не было. Рядом с ним остался папа, была хорошенькая и любящая Флер, принявшая их обоих себе под крылышко, как дальняя родственница, был холодный крестный Драко Долохов, явно не подходящий для залечивания душевных ран, была горстка влюбленных домовиков, но больше никого. Гермиона не уверена, что в своем горе Драко мог по-настоящему помочь пережить его сыну, что Флер была рядом в тот момент (как она поняла из обрывков услышанной информации, они тогда еще не жили под одной крышей и не были близки), а Долохов… Долохову явно было плевать. Кто же был все это время с маленьким ангелом, продолжавшим жить с нерушимой верой в хорошее будущее, теплящейся в его хрупком тельце? Впервые задумавшись об этом, Гермиона почувствовала, как ее вроде бы закаменевшее сердце сжалось. Дети не были причиной или последствием ее ненависти, держать на них зло она никогда не могла. Тем более, сидя рядом со Скорпиусом, опершимся плечиком на нее и задумчиво водящим кисточкой по прорисованным человеческим чертам и узорам одежек. Все эти дальние родственники, шлющие длинные письма, полные строк о любви, и отправляющие подарки, никогда не были рядом с ребенком во время его горя. Они поохали, поахали, но не помогли ему. Скорпиус все это время был один. И причина того, что он настолько робок в присутствии чужих, что тих даже рядом с теми, кому доверяет, пронзила Гермиону насквозь. Рядом с ней сидел брошенный ребенок. Да, люди, которые окружали его сейчас, старались заботиться о нем и каждый по-своему любил, и он отдавал им в ответ эту чистую и еще ничем не омраченную любовь, но они не давали ему той заботы и того внимания, которое нужно было мальчику, потерявшему стольких близких. Гермиона не была уверена, что он чувствовал себя нужным кому-то кроме отца, много работающего и не имеющего возможности уделять ему достаточно времени. Ей буквально сказали, что если Скорпиус будет мешать, Долохов не пожертвует своим спокойствием ради того, чтобы над головами Малфоев, чье имущество все еще было арестовано, был кров. Флер ждала ребенка. Скорпиус наверняка слышал эти разговоры, и Гермиона не удивилась бы, узнай он их из уст домовиков. Что он об этом думал? Чувствовал себя виноватым? Старался ли как можно меньше выделяться, страшась момента, когда в княжеской чете будет пополнение? Ведь младенец — дело чуткое, не дай Мерлин чужой ребенок будет мешать ему спать, отвлекать новоявленную мать или заразит его чем-то. Сейчас Скорпиус буквально был в подвешенном положении. Понимал ли он это или Гермиона просто надумала, не до конца разобравшись во взаимоотношениях странной, чужой и одновременно сближенной семьи? Она громко сглотнула и перевела взгляд на солдатика, которому раскрашивала глаза. Поднебесно-голубые. Скорпиус любил и Драко, и Флер, и даже Долохов — в этом сомнения не было. Но любили ли они его так же сильно, отдавали хоть капельку даримой им любви? Гермиона хотела учить его любить мир и эту жизнь, благодарить за каждый миг и видеть только хорошее. Но она ведь не задумывалась даже, что хорошего в будущем Скорпиуса могло быть намного меньше, чем она хотела бы предположить. Из-за предательства деда (о, насколько легче ей было бы размышлять, если бы полученная информация не нуждалась в ее додумываниях о произошедшем!) Малфои были не на самом лучшем счету у Темного Лорда. Заступничество Долохова, проявившееся в том, что Драко уже несколько лет жил с сыном в его доме, поощрение его жены этому без обиняков бросали вызов Волдеморту. Еще одна шаткая основа под их ногами, которая была радостью для мадам Лестрейндж. Ей было плевать, что Драко — ее племянник. Гермиона не была уверена, что после смерти Нарциссы Малфой она вообще поддерживала с ним связь. Она была погружена в политические распри, утопая в своем безумстве, хотела использовать Гермиону для того, чтобы обходными путями достигнуть своей цели — провала Долохова, и точно не занималась моральным состоянием Скорпиуса. Более того, ее открытое пренебрежение его отцом могло только больше навредить мальчику. Итак, Волдеморт был настроен против Малфоев, но, с другой стороны, позволял Драко реабилитироваться в его глазах, чем тот открыто пользовался. Видимо, на этом поприще он добился определенного успеха, раз уже работал с Гарри, ведь тот, как было известно, был ценен для Темного Лорда, воспитывался у него и пользовался полным лимитом его терпения. Все же они оба неплохо устроились. Гермиона была уверена, еще немного упорства, и Малфой полностью восстановится в своих правах и в глазах их нового вождя, Гарри так и останется его любимчиком, а маленький Скорпиус… кисточка съехала, и она вздрогнула. Маленький Скорпиус будет счастлив и будет искренне любить этот неидеальный мир. Они вместе научатся этому. Заново. — Аккуратнее, — окончательно вырывая ее из мыслей, которыми она слишком увлеклась, не подозревая даже, что уже несколько минут просто держит кисточку на глазу деревянного солдатика и не шевелится, пробурчал Скорпиус. — Теперь тебе придется перекрашивать лицо. Губы Гермионы дрогнули в улыбке, и она тряхнула головой. Слишком много Драко и Темного Лорда в ее мыслях. — Я задумалась. — О чем? Скорпиус поднял голову и облизал тонкую полоску губ. Встретившись глазами с его заинтересованно мерцающими, Гермиона не смогла отгородиться от дурмана его взора и ласково провела ладонью по его волосам. — О тебе, твоем папе, о вашем будущем вместе. И еще о том, что тебе определенно стоить загореть где-нибудь на море, а то глянь на себя, ходишь бледный, словно белая поганка, смотреть жалко! Скорпиус в ответ засмеялся, вынырнул из-под руки и вновь занялся солдатиком. — Не хочу на море. Мы там были с мамой, доктор говорил, что она перестанет болеть и морской воздух ей поможет, но… не помогло, — несколько помедлив, он все же закончил фразу. — Никогда больше не поеду на море. Не хочу. И папа тоже. Гермиона прикусила губу и макнула кисточку в разведенную бледно-розовую краску. Она не знала, что сказать. Наученная опытом она промолчала. Лучше не сболтнуть лишнего и выйти сухой из воды, чем нерасторопно попасть в темные воды чужой души и навсегда остаться для нее на дне. В полном молчании, уже не отвлекаясь на посторонние размышления, они закончили с солдатиками и выставили их на подстилке сохнуть. День был дождливый и надежды на появление горячих лучей Солнца не было, так что они оставили их еще на день, решив не соблазняться обманным ощущением, что они досохли и можно начать играть. Небо за окном, накапливавшее слезы последние дни, наконец разверзлось дождем, барабанящим по крышам и подоконникам с такой силой, что высовываться из теплого поместья не было совершенно никакого желания. И не только у Гермионы — даже Долохов с самого утра отменил назначенные на сегодня встречи, объяснив это головной болью. Гермиона, как раз забиравшая Скорпиуса с общего завтрака, видела, каким взглядом наградила его Флер. Он был одновременно полон любви, язвительной насмешки и отвращения, и ответить на подобную окатившую его смесь нахальной улыбкой явно мог только он. Весь оставшийся день Гермиона с ним не сталкивалась. Кто-то из домовиков обмолвился, что хозяин несколько часов сидел, не вылезая, в кабинете, а потом, явно находясь в преотличнейшем настроении (и без головной боли), отправился доставать хозяйку. Доставать — решила Гермиона, домовики же ограничились тем, что он заботился о ней и присматривал. Поддерживал крепкие семейные узы. Семья их, казалось, давно развалилась и поддерживать было больше нечего. Только эльфы все равно тащили им обед в оранжерею, а слишком громкие крики не долетали до учебной комнаты Скорпиуса, в которой, согреваясь от огня камина, они и проводили день. Значит, все было не так уж и плохо, а следовательно, Гермиона не ощущала больше гнетущего стыда, либо разочарования. Помирились и ладно — она все равно еще ничего не сделала для того, чтобы пожинать какие-то плоды трудов соблазнения. В ее мыслях это был долгий процесс и начало ему было только положено. Помешать отношениям Флер и Долохова сейчас она не могла. И, наверное, немного боялась, хотя вчера и решилась на действия. Побаивалась не его — это было и так понятно, ведь весь страх вытеснила ненависть, — а самой Флер. Гермионе было плевать, обидится та, возненавидит ее или что. Она боялась, что переживания по-настоящему любящей его женщины плохо скажутся на беременности и ее здоровье. Мерлин свидетель, даже соглашаясь в голове с тем, что пора приступать к выполнению требования мадам Лестрейндж, Гермиона не желала причинить хоть какой-то вред Флер. Да, она понимала, что это неизбежно, и ее тяготило осознание того, что она станет его причиной. К вечеру, когда Скорпиус совсем неизмог, крутясь на месте и постоянно порываясь проверить, долго ли еще сохнуть солдатикам, до уставшей Гермионы, сидевшей с ним в малой гостиной недалеко от парадной двери, донеслись голоса. Шум дождя на несколько мгновений усилился, перекрыв треск костра, через открытую дверь дунул сквозняк, и мальчик, разобрав среди говорящих интонации отца, не дожидаясь Гермионы, кинулся в холл ему навстречу. Недовольно поморщившись, она растерла веки и поднялась, отправляясь следом. Шум, выдернувший ее из умиротворенного состояния полудремы и оторвавший Скорпиуса от беганья по комнате от книги к окну и обратно, принадлежал прибывшему Драко в чьей-то компании. Проморгавшись в полутьме прихожей, Гермиона смогла разглядеть, как из-под черного, насквозь промокшего плаща, появляются пшеничные спутанные кудри и выныривает совершенно очаровательное женское личико. Темно-голубые глаза, показавшиеся сейчас иссиня-черными, заинтересованно оглядывали ее и обнимающего Драко Скорпиуса, не обращающего внимания на то, что теперь и его одежда промокла. Из рук девушки услужливый эльф забрал небольшую дорожную сумку, испарившись с ней, видно, уже получив какие-то распоряжения от Малфоя, а другой, очарованно улыбающийся ей в ответ, помогал снять плащ. Гермиона, приподняв брови, ожидала продолжения, не до конца понимая, как себя вести. Теплый ласковый свет вспыхнувших свечей ярко осветил худое лицо девушки, и у Гермионы появилась возможность рассмотреть ее, пока все остальные были заняты кто чем. В холле стояла суматоха, жужжанием сгонявшая последние одеяния сна, накинутые на Гермиону усталостью, благоволившей ей провести остаток вечера в приятном настроении. Прямой нос, ямочки на щеках и мелкие морщинки вокруг глаз говорили о том, что гостья часто улыбалась. Даже сейчас она одарила своими мягкими и ласковыми улыбками не только домовиков, обоих Малфоев и свое отражение в зеркале, но и дверь, ковер, стены и комод. Наконец избавившись от мокрых одежек и пройдя немного вперед, восстановив дыхание и вернувшись к жизни из сумбура, в котором пребывали новоприбывшие, они обратили внимание на Гермиону. Встретившись глазами с Малфоем и заметив мелькнувшую в них усмешку, та еле удержалась, чтобы не скорчить в ответ на нее гримасу, и сделала легкий реверанс. Скорпиус держал отца за руку, но после приветственных объятий потерял к нему большую часть интереса, разглядывая белокурую молчащую незнакомку. Взор его был таким же очарованным, как и у испарившихся домовиков. — Мы сегодня рано, — ничуть не смущаясь того, что Гермиона не была человеком, который мог бы требовать оправданий или пояснений, сказал он ей, сделав вид, что забыл об их вчерашнем разговоре и ее поведении. Он все еще сохранял дружественный настрой и был сегодня в намного лучшем настроении, чем в большую часть дней до этого, даже не смотря на отвратительную погоду на улице. — Мисс Грейнджер, смотрю, вы не узнали мисс Браун. Гермиона выдавила из себя улыбку и склонила голову в поклоне перед бывшей однокурсницей. Как только они вновь встретились глазами, она думала, что сможет разглядеть в ней черты маленькой девочки, оставшейся у нее в памяти, но она не успела даже ойкнуть, не то, что сравнить два образа, как Лаванда резко бросилась к ней и обняла. Удивленно заморгав и ошарашенно посмотрев из-за ее плеча на улыбнувшегося Малфоя, готового рассмеяться от комичности выражения ее лица и сцены, она неловко похлопала мисс Браун по спине и осторожно отстранилась. — Поразительно, мы так давно не виделись, я уж и не думала, что когда-нибудь встретимся! Столько времени прошло, ты так выросла, да мы все выросли и поменялись. Мерлин, как же давно мы не виделись, Гермиона, то есть мисс Грейнджер, простите. Столько воды утекло! — прервав на мгновение извергнувшийся из нее поток слов, Лаванда обернулась на Драко с той же улыбкой, с которой встречала подсвечники и пол, вновь заговорила, вцепившись в руки Гермионы, словно когда-то давно они были неразлучными подругами, а не обычными соседками. — Подумать только, как же странно осознавать нашу новую встречу. Все так поменялось! — Да, поразительно, — слабо улыбаясь в ответ и стараясь выпутаться из цепкой хватки Лаванды так, чтобы она не обратила на это внимание и не обиделась, кивнула Гермиона. — Совсем другая жизнь. Наградив ее горячим понимающим взором, Лаванда сама отошла, переключившись на Скорпиуса и склонившись к нему. Получив мгновения передышки, Гермиона посмотрела на Малфоя и подняла брови, безмолвно спрашивая, что, черт возьми, происходит. Он в ответ пожал плечами и подарил ей еще одну улыбку (какая щедрость!), после чего прислушался к тихому шепоту. Мисс Браун говорила о том, как рада познакомиться со столь очаровательным ребенком, как надеется, что они подружатся и ждет их первого занятия. Получив от него тихий ответ и обрадовавшись ему так, словно это был величайший подарок, она поднялась, провела ладонями по бледно-фиолетовой юбке платья в мелкий белый горошек и наконец замолчала. Улыбаться не прекратила. — Мисс Браун будет заниматься с тобой, Скорпиус. Я тебе говорил, помнишь? А сейчас, — заметив вновь появившегося домовика, более строго заговорил Драко. — Проведи ее вместе с Элли в свою комнату. Мисс Браун устала с дороги. Вздернув подбородок, выпрямив спину и даже заведя маленькие ручки за спину, Скорпиус кивнул и отправился вслед за эльфийкой блестяще исполнять роль юного хозяина. Удивленная принятым им образом Гермиона подумала, что было бы странно не узнать следующим утром в восторженных отзывах Элли, как он величаво рассказывал всю историю поместья. — Она поживет здесь недолго, — дождавшись, пока гостья, сын и домовичка — поистине интересная троица — завернут за угол, тихо произнес Драко. — У нее пока нет возможности снять жилье в Лондоне. Надеюсь, ты поможешь ей обосноваться, Гермиона. Обернувшись и наградив Драко ничего не выражающим взглядом, она слабо улыбнулась в ответ. — Мисс Браун помощь явно не нужна. Тем более, Скорпиус уже ей очарован, так что, я уверена, они быстро сойдутся. — Поразительно, как она может улыбаться и так искриться любовью ко всему вокруг после того, что пережила, — недолго помолчав, задумчиво произнес Драко. — Поразительно? — Да. Она не питает ненависти ни к кому, никого не винит. Поистине светлый человек. Ты разве не согласна? Про себя передразнив его тон и сегодняшнюю манеру держаться с ней, как с другом, Гермиона не ответила. В Лаванде она не увидела ни искренности, ни света. Только вспомнила былое, как будто испарившееся из нее раздражение к ее вечной поверхностной болтовне и улыбкам. В детстве мисс Браун не отличалась высоким интеллектом и сейчас, Гермиона боялась, не намного преуспела в его увеличении. Как бы ее преподавание плохо не обернулось для Скорпиуса. — Господин Долохов явно будет счастлив еще одной светлой душе, — прибавив голосу язвительности, произнесла она. — Как же много вокруг него блондинок, диву даюсь. Блондинка рядом с ней, то есть Малфой, в ответ подавила смешок. — Кажется сейчас я узнаю прежнюю Гермиону. Тебе, кажется, стоит чаще бывать в обществе Лаванды — так совсем обновишься и вернешься в тому живому характеру, которым обладала в Хогвартсе. — А сейчас я не живая? — нахмурившись, спросила Гермиона, сложив руки на груди. Улыбка с губ Малфоя так и не сошла, словно он так же, как и сын, был очарован легкой болтовней и красотой мисс Браун. — Живая, — несколько помедлив с ответом, произнес он. — Просто совсем другая. Закостеневшая. В ответ на его претензию Гермиона фыркнула и отвернулась. Нашелся ценитель! Пережил бы он или Лаванда хоть часть того, что пережила она, остался бы таким же? Увольте! Гермиона была сильной, любила мир, но при этом не цепляла на себя розовые очки показательной глупости, как мисс Браун, и не притворялась меланхоличным аристократом-сомелье «светлых» людей, как Драко. Быть может, она была намного более настоящей, чем они вместе взятые. И ей хватало ума не кичиться этим на каждом шагу. Гермиона сделала глубокий вздох и чуть впереди Драко последовала за прибывшей мисс Браун и Скорпиусом. Тихая жизнь в поместье, которая позволяла, разнежившись, чуть ли не вечность лелеять свои планы и мысли, грозилась обрушиться на нее чем-то тяжелым и не самым приятным. Такое ожидаемое в глубине души после всех других переживаний и дел появление Лаванды разочаровало Гермиону. Разочаровало настолько, что она, раздраженная, отказалась предоставить себе возможность узнать ту заново. Что-то странное свербело в душе. В какой-то миг, погружаясь в беспокойный сон, Гермиона самой себе показалась до смерти противной и самовлюбленной. И если она, привыкшая не замечать многих своих минусов, вдруг осознала это, то какой же ее видели остальные? И почему продолжали улыбаться, протягивая к ней руки и позволяя пробраться в души, полные дружеской любви, несмотря на то, что она собиралась наплевать в них, изгадить все внутри и остаться самой собой — закостенелой и душевно умершей одиночкой?10. В тихом омуте
2 июля 2022 г. в 13:45
Прошедший день отпечатался у Гермионы в памяти сжигающим чувством вины, от которого она безрезультатно старалась избавиться. Это было странно, учитывая, что она уже подслушивала другой, кажется, даже более важный разговор Долохова с Яксли и ее даже ловили. Наверное, в последнем и была причина, по которой она не ощущала никакого стыда: ее поймали, сделали выговор. История закончилась, а тут будто повисла в воздухе. Она почему-то внутренне стремилась к тому, чтобы ей поставили в упрек неправильное поведение, словно подобные маленькие бунты в вечно успокаивающемся течении жизни, к которому привыкли чистокровные волшебники, будто закупоренные в бочках, должны были подрывать спокойствие. Чтобы она была причиной, подрывающей их спокойствие.
Это были какие-то глупости. Гермиона так и решила. Но разум в этот раз не смог совладать с чувствами. Она перестраивалась, думала о другом, но раз за разом мысли возвращались к любовной драме, не интересной ей, но свидетельницей которой она стала, и Гермиона ощущала, что ей нужно сделать что-то другое, спорное, что-то, что затмит этот проступок. Затмит для нее самой для вдруг проснувшейся совести, о которой она не слышала порядочно давно.
Кажется, часть мозга отогрелась, отъелась и вновь начала давать о себе знать. Лучше бы так и оставалась примороженной и напитанной гарью утреннего костра в Лютном. Гермиону от нее тошнило.
В совести для нее не было ни смысла, ни нужды. Это была лишняя часть ее организма, которая в будущем могла весьма сильно помешать планам, повлиять на размышления и заставить рассудок, стремящийся к холодному состоянию, бурлить и кипятиться. Совесть была частью Гермионы, от которой она избавилась когда-то давно, но которая почему-то вернулась, внезапно отбросив ее назад в плане эмоциональной устойчивости и нарушив только начавшее устанавливаться внутреннее спокойствие.
Но ведь жили же как-то Долохов, Темный Лорд и другие Пожиратели смерти без совести, их не донимал дурацкий стыд за совершенные поступки, лихорадочные мысли о правильности действий и их отражении на жизнях других. Им было плевать!
Почему же Гермионе нет? Почему глупость — буквально глупость, которую она подслушала, — вызывала в ней чувство вины? Если уже сейчас ее мучили подобные эмоции, занимавшие мысли, грузившие ее и явно мешавшие, то что могло быть дальше? Что будет дальше? Нет, ей определенно стоит избавиться от проснувшейся совести и не важно, что ей придется для этого сделать. Гермиона должна доказать всем и себе в первую очередь, что она — новый человек. Лучшая версия себя. Версия, которая отомстит, выживет, выцарапает себе когтями путь к хорошему и полюбит этот мир по-настоящему, а не в фальшивых попытках, неприятно облегающих ее кожу потертой и сползающей маской.
К вечеру она полностью уверилась в этих мыслях. И самое первое, что пришло ей на ум, стало казаться решением появившейся проблемы с совестью. Беллатрикс Лестрейндж. Чокнутая черноволосая волшебница, ждущая от Гермионы действий. Некрасивых, неправильных и с какой-то стороны даже дурацких. Тех, что отучат ее чувствовать вину, ведь она пойдет на них, предаст трепетную дружбу Флер, плюнет в лицо приютившим ее Долоховым. Она поступит, как самая последняя и бессовестная женщина. Как подлый и корыстный человек.
К вечеру она решила, что нужно действовать. Сумерки цепко охватывали пространство вокруг, обнимая со всех сторон огромный особняк, путаясь мягкой мантией тьмы в голых ветках кустов и деревьев, мягко ложась на пожухлую траву и внося в души людей, копошащихся, бегающих туда-сюда и зачем-то суетливо что-то делающих, забывая о том, что все они умрут, усталость. Но Гермиону в этот раз наступивший вечер выделил, предоставив ей возможность. Возможность, которой ждала мадам Лестрейндж и которую, даже не подозревая об этом, ждала сама Гермиона.
Даже не смотря на подслушанную сцену, Долохов с Флер все равно не помирились. Между ними была ледяная и крепкая стена. Пусть вечером он и пришел в общую гостиную, как бы показывая окружающим вновь наступивший мир между рассорившимися хозяевами, ничего такого не было. И даже домовикам, первым понявшим, что что-то случилось (о чем намекал Альдес, говоря, что день плохой и все вокруг плохо), было ясно, что их «мир» никаким миром не был. Всегда светящаяся Флер сидела поблекшая и потускневшая, вышивая, с ногами забравшись в глубокое мягкое кресло. Ближе к окну под светом изогнутого торшера за столом были остальные жильцы. Оказавшийся дома Драко рисовал со Скорпиусом и Гермионой, то помогающей им, то просто молчаливо сидевшей напротив, не прерывая их семейного единения.
В эту тихую идиллию, показательно спокойную, но внутренне бушующую в каждой душе, в большей или меньшей степени, ворвался Долохов. Он вошел, резко распахнув дверь и окатив ледяным взглядом помещение, привлек к себе внимание шумом, криво усмехнувшись от того, что, почувствовавшая на несколько мгновений на себе его взор Гермиона вздрогнула и ошарашенно обернулась. Увидев непроизвольно мелькнувший страх в глубине ее глаз, всем своим видом показав чувствующей свою вину волшебнице, что он все знает, что ее жизнь, мысли, она вся в его руках, он отвернулся, кивнув Драко и сделав вид, что не заметил ничего интересного.
Сел рядом с женой, как будто старательно пытался скопировать манеру поведения обычных супружеских пар. Показать, что все нормально. И Гермиона даже не была уверена, что окружающие были теми, для кого он разыгрывал это шоу. Ей в голову вдруг прокралась мысль, что оно было для них с Флер. Игра в порядочность, мир и легкость. Игра в то, чего они почему-то лишились.
Гермиона с трудом заставляла себя держаться так, словно ей было плевать. Продолжать наблюдать за Скорпиусом, изредка вступая в разговор, когда он обращался к ней (все остальные, если и переговаривались, в звуке ее голоса точно не нуждались), не дергаться, когда ледяная сталь касалась ее кожи, и глаза Долохова на доли секунды замирали на ее спине, не реагировать на короткие диалоги о ситуации в мире, Министерстве, рассуждения о погоде.
Нового ей ничего не сказали. Она и так из обрывков, упоминаний или намеков понимала, что сейчас не все гладко: мадам Лестрейндж ясно дала понять, что вот-вот должна была начаться битва или, в случае голодных собак, коими были озлобленные Пожиратели смерти, резня между ближайшими сторонниками Темного Лорда, а значит, отношения между ними были максимально испорчены. Гермиону ввели в эту большую игру разменной шестеркой, запасным вариантом на случай, если она справится со своей задачей и поможет тем, кто достал ее со дна.
Со дна в теплое местечко, где она не принадлежала самой себе. Из свободы в рабство. Ей сложно давались размышления о том, где было лучше, потому что везде было по-своему плохо. Гермиона не могла выбрать. Как минимум потому, что ей такой возможности никто и не давал. Выбирать мог Драко, мог Долохов, но не она. Даже Флер, из-за ссор с мужем казавшаяся в уязвленном и зависимом положении, всегда могла отступить и с гордостью пойти туда, куда ей хотелось. За ее спиной была семья Делакур, деньги, связи.
За спиной Гермионы — горелые останки Лютного, пепел на губах, гарь, измазавшая душу. И совесть. Чертова ноющая совесть.
Она плохо помнила, о чем именно говорили в тот вечер. По ее спине склизкими каплями, щекоча кожу и подразнивая нервы, тонкими, невидимыми, несуществующими струйками стекал пот — она боялась и ей все чудилось, как колит кожу, как мурашки покрывают руки, как кто-то разрезает ее в районе позвоночника. Она чувствовала себя лягушкой на операционном столе: Долохов уделял ей времени чуть больше, чем пустой вазе возле белоснежного камина, но от мыслей, от стыда, от его ауры, заставлявшей необъяснимо бояться, Гермионе было не по себе. Даже не то, что не по себе, — ей было откровенно плохо в удушающей атмосфере показной семейной идиллии.
И это, кажется, чувствовали все. Флер несколько раз жаловалась на то, что у нее разболелась голова, капризно поджимая пухлые губы и старательно вырисовывая непонятные очертания на белоснежной канве; Драко устало потирал переносицу, скупо поддерживая зарождавшуюся беседу и стараясь максимально посвятить себя замолчавшему и насупившемуся Скорпиусу. Долохов пришел, и умиротворение, царившее в комнате, запульсировало, налилось жаром, сдавило горло собравшимся, превратившись в огромный раздражающий комок нервов.
Все что-то скрывали друг от друга, будь то мысли, переживания или настоящее отношение к сидящим рядом. Только один Долохов со слабой, изредка вспыхивающей на губах улыбкой наблюдал за этим театром лицемерия, уделяя большую часть взглядов Флер и ее занятию, либо книге, которую он читал, ощущая себя в своей тарелке.
Сердце до боли сильно било по ребрам, и Гермиону спустя то ли полчаса, то ли час — она не могла понять, биологические часы сбились и ей казалось, что она сидела, не шелохнувшись, уже несколько лет — начало мутить. К щекам прилила кровь, жара начала медленно растекаться под кожей, и надышаться становилось сложнее. Редкий взгляд Долохова буквально разрезал ее, пробираясь в самые потаенные мысли, в ее желания и страхи, и она ощущала себя оголенной перед ним. Наверняка мощный легилимент — он сейчас читал ее, как открытую книгу.
Гермиона вдруг подумала, что терпеть не может легилиментов. Она буквально ненавидит, когда кто-то знает о ее мыслях больше положенного. Когда кто-то знает о ней больше положенного.
И эта вдруг зародившаяся ненависть к Долохову, злоба против его непонятных действий, против него нахлынула на Гермиону вместе со сковывающей дыхание жарой и задавила страх, в котором она пребывала последние долгие минуты. Ее, как слепого котенка, подхватили за шкирку и выдернули из реки, в которой топили, давая сделать новый болезненный вздох — взглянуть без страха на себя и ситуацию.
Ничего криминального ведь не произошло. И не произойдет, пока она будет осторожна. Гермиона просто выполняет работу в этом доме. Выполняет работу, за которую либо одна сторона, либо другая подарит ей свободу. А уж потом она решит, с кем именно остаться. В одном она не сомневалась точно — в этой большой, непонятной ей политической игре она всегда будет рядом с победителем. И неважно, кто это будет: мадам Лестрейндж или Долохов. Гермионе плевать.
Она — девочка из Лютного. Пора бы уже перестать метаться в мыслях и чувствах, ощутив вкус новой, такой же фальшивой, как и прошлая, жизни. Ей пора заняться тем, что она умеет лучше всего на свете: продолжить выживать, пусть вместо преусловатой любви к миру ее подпитывает ненависть, а голосом совести говорит подавивший ее рассудок.
— Не принесете мне воды, мисс Грейнджер? — послышался сзади голос Долохова. Внутри Гермионы он отозвался ненавистью — не было и капли страха.
— Конечно, князь.
Но почему-то, когда она поднялась и повернулась к нему, поднять голову и встретиться с зелеными омутами глаз смелости не хватило. Она просто не смогла и тут же нашла этому тысячу оправданий, забив куда подальше мысли о кроликах и волках и со слабой замерцавшей на губах улыбкой выйдя из комнаты. Она станет идеальной куклой, идеальной игрушкой, как и хотела мадам Лестрейндж. Такой же идеальной, как и вся эта семейная идиллия, в которую фальшивая, сто раз перекроенная, сшитая заново и разломанная Гермиона вписалась лучше некуда.