Amor vincit omnias

      Проспавшись, Клиган сумел продрать глаза и обнаружил, что Пташка сидит, склонившись над ведром, и безуспешно пытается сдержать рвоту. Ему и самого мутило после того адского пойла, что он купил в «Семи мечах» — но не настолько. Посмотрев на Сансу, Клиган тяжело поднялся, вылез из каморки и пошел на палубу — проветриться. Там его все-таки вырвало, но он успел перегнуться через борт, после чего ему полегчало. Он умылся морской водой из ведерка, стоявшего там же, и какое-то время просто стоял и смотрел в море — вперед, не назад. Ему не жаль было покидать Вестерос, разве что потеря Неведомого все еще свербила внутри, а неизвестный Браавос, лежащий впереди, пока ни доверия, ни надежды не внушал. Постояв какое-то время, он вздохнул, сплюнул и пошел назад — не хотелось это признавать, но его тревожило, как там она, и эта тревога, а еще больше растерянность — они на корабле хрен знает где, плывут хрен знает куда, их ждет хрен знает, что — злила его.       В каютке он увидел ту же картину — деревянное ведро и ее спину, сотрясаемую дрожью. Он покусал губу, опустился на пол рядом и попробовал заговорить с ней. — Пташка, эй… Давно это у тебя?       Она не могла ответить — снова накатила рвота, Клиган заглянул в ведро — содержимое желудка кончилось, теперь из нее извергалась слюна и желчь. Дерьмо, подумал он. Наконец, приступ кончился, Пташка подняла голову и, пытаясь отдышаться, проговорила осипшим голосом: — С самого начала… Как только мы отплыли. — Дерьмо — повторил он свою мысль вслух, и решил добавить — Это ничего. Со многими бывает, я такое видел. До завтра пройдет. Сиди тут, я пойду раздобуду чего-нибудь пожрать.       С этими словами он ушел — а проще говоря, позорно сбежал, потому что — эта мысль посетила Клигана, когда он уже выбрался на палубу, нашел капитана, спросил про еду, нашел по его указанию корабельного повара и получил от него две миски с рыбной похлебкой сомнительного вида, две краюхи хлеба — на вид вполне свежего — и кувшин кислого вина — потому что невыносимо было смотреть, как она мучается, и ничего не мочь сделать. Злость и ярость, которые рождала в нем эта мысль, были так велики, что он едва не расколотил посуду о борта, и только голодное урчание в собственном желудке его остановило. Это было даже хуже, чем тогда, в тронном зале — там он мог успокоить свою совесть тем, что не знал до конца, помогло бы его вмешательство, или же сделало все только хуже, и в конце концов даже был готов поблагодарить сраных богов, когда появился сир Донтос, а за ним Бес, чтоб его в задницу отымели, а теперь не было ни Джоффри, ни Серсеи — одно только блядское море, против которого он был бессилен. Ладно, может быть, она хотя бы поест.       Насколько дело плохо, Сандор понял только к вечеру второго дня. До того он изо всех сил отгонял мысль, что рвота может не пройти. Сам он вырос вдали от побережья, на кораблях плавал до этого всего несколько раз в жизни, и ни разу его не тошнило, а когда они плыли с войском на Пайк, усмирять проклятых Грейджоев, он видел, как солдаты начинали блевать, стоило начаться качке, но за день, самое большее за два, они приспосабливались и все проходило; но у Пташки ничего подобного не наблюдалось — рвота не слабела, она никуда почти не могла отойти от этого проклятущего ведра, и, самое дерьмовое — вся еда и вино с водой тут же извергались из нее обратно. Так что он пошел к капитану и спросил, есть ли у него лекарь. Хейло Дзар в ответ на вопрос только расхохотался. Сандор сплюнул и ушел, стараясь не думать о том, что будет с Пташкой, если рвота так и не пройдет.       Следующие девять дней он покидал каморку только для того, чтобы вынести ведро со рвотой и нечистотами, облегчиться самому, забрать еду и отдать грязную посуду и пустой мех из-под вина. Все остальное время он сидел рядом с Пташкой — обтирал ее лицо влажной тряпкой, смоченной в морской воде, придерживал волосы, когда ее в очередной раз скручивало от судорог внутри, а в редкие мгновения, когда море было поспокойнее, и ее не тошнило — впихивал в нее еду и вино с водой, иногда сразу завтрак и ужин, а то и за оба дня сразу, в надежде, что хоть что-то пойдет ей впрок, старался как-то подбодрить, хотя и сомневался, что от его неуклюжих утешений и тупых шуток есть хоть какой-то толк. Но, вопреки всем его усилиям, Пташка слабела с каждым днем. Клиган старался изо всех сил не поддаваться отчаянию, норовящему наброситься и вцепиться ему в глотку, но трудно было сопротивляться ему, когда он смотрел на ее руки, на которых можно было пересчитать каждую косточку, и на лицо с ввалившимися щеками, обтянутым кожей лбом и запавшими глазами в синяках — из-за рвоты она почти не могла спать.       Совсем хреново ему стало, когда она впервые позволила ему помочь ей усидеть на ведре, которое служило ей вместо нужника — он, конечно, отвернулся, позволяя ей облокотиться на его руки, но приступ отчаяния едва не подкосил его — если уж даже стыдливость ее покинула, то… Он запретил себе думать об этом, и, забрав ведро, наполненное зловонной жижей, поднялся на палубу. — Как долго еще нам плыть? — спросил он у капитана. — При хорошем попутном ветре мы уже входили бы в гавань, а сейчас — сам видишь. Если завтра погода изменится к лучшему, то через день-два будем в Браавосе — Дзар бросил на него короткий взгляд и добавил — Молись, чужеземец, если умеешь, и хорошо бы твоим богам услышать твои молитвы.       Сандор отошел от него и тупо уставился в почти неподвижную серо-зеленую воду. Молиться? Он умел только богохульствовать, а из всех Семерых был твердо уверен в существовании разве что Неведомого — он-то свое дело делал исправно, забирая тех, кого он рубил, колол или пронзал своим оружием. Но молиться ему о Пташке… О том, чтобы тот послал быструю и легкую смерть? Это он и сам может сделать — последняя милость. Она даже ничего не поймет, не почувствует… Все лучше, чем мучиться от постоянной рвоты и медленно умирать от голода и жажды. Он потряс головой и очнулся — да что за хрень лезет ему в голову? Он что, для того, увез ее от ублюдка Джоффри? Для этого расстался с Неведомым? Для этого все эти дни старался сохранить ей жизнь? Ну нет. Сладкие, темные мечты о смерти по-прежнему манили, тянули к нему черные туманные руки из серой воды, но Сандор, сжав зубы до скрипа, послал их в пекло. Пташка выживет, или он не… Не кто угодно.       ***       Сансу разбудила вонь. Запахом, стойким и мерзким, несло от окошечка, но эта вонь отличалась от уже привычных ей запахов — спертого воздуха, собственного немытого тела и пота, мочи и испражнений, рвоты и желчи — это был запах во сто крат более сильный, запах гниющих отбросов и выгребных ям. «Сейчас меня стошнит» — подумала Санса вяло, и сделала попытку приподняться на локте, чтобы наклониться над ведром, чтобы не запачкать платье, которое, впрочем, и без того было грязным — но, к собственному удивлению, не ощутила никаких рвотных позывов, а, подождав немного, поняла, что не слышит и привычных звуков — ритмичного поскрипывания снастей, плеска воды в трюме. Корабль больше не качался. С трудом она села, но попытки встать успехом не увенчались — ноги слишком ослабели. Санса вдыхала вонючий воздух, тупо смотрела на стену каморки и ждала.       Хейло Дзар нашел Клигана на палубе, вид у него был озабоченный. — Мы сейчас в Таможенном порту, чужестранец. Здесь должны останавливаться все корабли, и прежде чем вы сойдете на берег, вам придется побеседовать с одним из пальцев. — С кем? — С одним из пальцев. Это таможенники, люди, которые следят за тем, чтобы в Браавос попадали только те, кто не навредит ему и Железному банку. Мы их зовем пальцами Титана — для рук они слишком мелкие. Портовые крысы. — Знавал я одного хрена, которого тоже звали пальцем… Ублюдок был порядочный — задумчиво ответила Клиган, не глядя на капитана — Но вряд ли эти хуже него — он развернулся, чтобы уйти вниз в каюту, но Дзар неожиданно проворно обежал его и остановил, ткнув в грудь ладонью. Внутри Пса полыхнула мгновенная вспышка ярости — как он смеет, паршивец! — но затем, взглянув в лицо браавосца, осекся: тот был, как никогда, серьезен. — Послушай меня внимательно, чужеземец. Я тебе не враг, и к тому же, я заработал на тебе кучу денег, а потому дам тебе совет, и, если тебе дорога твоя жизнь и твоя спутница — ты ему последуешь. Когда сюда явится один из пальчиков побеседовать с вами — ни в коем случае не угрожай ему, не пытайся обмануть, разве что твоя ложь так хороша, что может обмануть даже Железный банк, и не пытайся подкупить, прежде чем он сам заговорит о деньгах. Когда он спросит с тебя мзду за то, чтобы вас пропустили в город — а он непременно спросит — можешь поторговаться, но только осторожно. Подлизываться и переплачивать тоже не стоит — если он умен, то сам не запросит больше, чем ты стоишь. — Ты же сам сказал, что они портовая мелочь, которая кормится тем, что обирает беглецов — в легком недоумении нахмурился КЛиган — к чему такие сложности? — Что ты знаешь о Многоликом боге и его храме в Браавосе? — Очередной треханый культ? — усмехнулся Пес. — Не смейся над Многоликим, чужеземец — покачал головой Дзар — и уж тем более, над его служителями. Дар Многоликого — смерть, а те, кто служит богу, принесут его дар любому, чье имя им назовут и щедро заплатят. — Пусть попробуют. — Ты думаешь, они похожи на обычных наемных убийц или даже на наших брави — легких, вертких, с тонкими клинками, которые легко могут заколоть такого великана, как ты? О, нет. Брави можно поймать, задушить, ударить дубинкой по голове, скинуть в канал. А слуги Многоликого — ты даже не узнаешь их. Не поймешь, каким путем пришла к тебе смерть, она может принять любой облик — слуги в таверне, шлюхи в борделе, жреца в храме, торговца на рынке, даже нищего слепца, выпрашивающего подаяние. От них нельзя защититься, а потому не стоит подавать пальцу Титана мысль пойти к одному из их и назвать твое имя. Да, они портовые крысы, и как крысы, хитры и мстительны. Но тебе не стоит их слишком бояться — как я уже сказал, он не запросит больше, чем нужно. — Почему? Мы ведь будем в его власти, он может просто не пускать нас в город. — А какая ему с того выгода? Если он прогонит вас, то ничего не получит. И даже самый жадный из пальцев хорошо знает, что любой новичок в Браавосе рано или поздно узнает о храме Многоликого, и вовсе не хочет, чтобы там назвали уже его имя. Я все сказал, чужеземец — а ты поступай, как знаешь. Сандор медленно и тяжело повернулся к низенькому смуглому человеку. — Почему ты помогаешь нам? Тот пожал плечами. — Как я уже сказал, я не желаю тебе зла. К тому же — Хейло помолчал, пожевал губами, и добавил — Я видел, как ты заботишься о своей спутнице. Не всякая мать так заботится о своих детях — видно, она тебе дорога. Будет жаль, если твои заботы пропадут впустую.       Все произошло именно так, как сказал капитан. Долго ждать не пришлось — вскоре после их разговора на корабль поднялся вертлявый худой мужчина, которому можно было дать и тридцать лет, и пятьдесят. Он предъявил какую-то печать на шнурке, и они вместе с Хейло Дзаром осмотрели все привезенные товары. Таможенник все записал на листе пергамента (походная чернильница и перо у него тоже были с собой) и повернулся к Клигану, который до этого стоял в стороне и молча наблюдал за ними. Пес внутренне подобрался: наблюдая за ними, он все это время крутил в голове будущий разговор с этим ублюдком, и меньше всего на свете ему хотелось признавать, что все эти словесные игры, которые так любили в Малом совете — не его сильная сторона, и что он, после всех испытаний, что выпали на их долю, может легко загубить все дело. На мгновение у Клигана мелькнула смутная мысль, что, возможно, Пташка справилась бы с этим лучше, но он ее быстро отогнал — этот ублюдок не будет ее допрашивать, ни за что. В конце концов, деньги у него еще есть, и, если все плохо обернется, они смогут уплыть куда-нибудь в другое место, где на чужаков всем насрать.       Впрочем, разговор с пальцем Титана оказался не так уж страшен, как Пес предполагал. Его мало заботило, кто эти новоприбывшие вестеросцы, и что погнало их из родной страны на чужбину. Он удовлетворился ответами — лишь отчасти правдивыми — Клигана на вопросы, кто он, чем умеет зарабатывать на жизнь и не больна ли его спутница дурной болезнью, а при виде кошеля с золотыми драконами и вовсе стал сама любезность, и обещал даже за небольшую мзду сверх «положенного» найти для них дом. Клиган, подчиняясь короткому одобрительному кивку Хейло Дзара — тот присутствовал при разговоре, стоя в углу каморки — согласился, и, когда таможенник ушел, только удивленно присвистнул и покачал головой: — Похоже ваши боги вам благоволят, чужеземец. Никогда я еще не видел, чтобы палец Титана было так легко удовлетворить. Пес пожал плечами: — Нам просто повезло. — Как знаешь, чужеземец. Видимо, здесь мы с тобой прощаемся, и я очень надеюсь никогда не пожалеть о том, что взял вас на борт.       Они сошли на берег. От слабости Санса не могла ни стоять, ни идти, и Пес снес ее по сходням на руках — остатков сил у нее хватало лишь на то, чтобы держаться рукой за воротник его дублета, липкую от застарелого пота кожу. После тусклого полумрака каморки в трюме дневной свет слепил ей глаза, и она прикрыла их, видя только розоватые пятна век и чувствовала, как тело равномерно покачивается в его руках, словно они опять на корабле. Чья-то грубая ладонь легонько шлепнула ее по щеке, Санса открыла глаза и поняла, что незаметно для себя задремала на руках у Пса. Она лежала на чем-то твердом, над ней было голубое небо с мелкими облачками. С трудом подняв голову, она медленно огляделась: они были во внутреннем дворе какого-то дома — она видела колодец под крышкой, какие-то грядки, а со всех сторон их окружали розовато-желтые стены под черепичной крышей, в каждой из стен был вход внутрь. — Где мы? — голос после многодневной рвоты стал низким и скрипучим, почти как у Пса. — Дома, Пташка — ответил он. — Это наш новый дом, мать его за ногу.