Победа - это поражение

      От постоянной тряски, Ягер трижды приходил в сознание. Несмотря на своё состояние, он понимал, где находится и ясно видел русского, который каждый раз поворачивался в его сторону. Парень, словно чувствовал взгляд затылком.       «Лучше б я тебя пристрелил», — с ненавистью сверля взъерошенные волосы цвета спелой пшеницы, думал Клаус. Но было поздно, за минуту слабости теперь придётся расплатиться собственной жизнью.       Ивушкин выжимал из трофейного танка максимальную скорость. От него сейчас зависели две жизни. И если немец хотя бы на пару минут приходил в себя, правда потом снова отключался, то Савельич вообще не подавал признаков жизни. Было страшно оглядываться на мертвенно-бледного мехвода. Но самое ужасное, что Коля ничем не мог помочь. «Нет уж, вы оба будете живы», — твердил он про себя.

***

      Несложно представить, какое впечатление произвело их появление на отступающий батальон. Едва услышав далёкое громыхание, замыкающие строй пехотинцы принялись смотреть на пустую дорогу, обрамлённую рощей. Вдруг из-за поворота показался танк.       — Немец! Прорвались, сволочи! — закричал кто-то из солдат.       Не веря на слово, комбат направил на быстро приближающийся танк бинокль. Последние сомнения, равно как и надежда, развеялись, когда он увидел немецкий PZ.III.       — Товарищ командир, а почему он один едет? — спросил старший лейтенант Литвиненко, прикладывая ладонь, чтобы заслониться от снежного блеска и повнимательнее рассмотреть танк.       — Да кто ж его знает! Нам одного хватит! — крикнул комбат, а затем распорядился остановиться, развернуть орудия и занять оборону.       «Неизвестно, сколько вас там ещё. А снарядов-то мало, — майор нахмурился, опустив бинокль. — Подкрепление обещали… Да, вчера должны были встретиться у реки. Когда их ждать теперь? Немца надо здесь остановить, не пускать дальше. Но неужели в Москве не понимают, что если мы тут все поляжем, защищать их будет некому».       Увидев, что на них направили орудия, Ивушкин резко остановился. «Убьют ещё, надо знак подать». Выбравшись из люка он замахал руками и, набрав побольше воздуха в лёгкие, закричал:       — Свои! Свои мы! Ивушкин!       Расстояние между танком и замершими в ожидании дальнейших приказаний бойцами было довольно большим.       — Что он творит? — удивлённо спросил комбат.       В ответ Литвиненко попросил у него бинокль и снова посмотрел в сторону танка.       — Да это же Ивушкин! — весело воскликнул старший лейтенант, не сдерживая улыбки. — Товарищ командир, это наш танкист. Он отступление прикрывал.       Комбат недоверчиво воззрился на своего политрука.       — Надо ещё проверить. Может там немцы. Прикрываются им, чтобы поближе подобраться.       Литвиненко чуть не заорал на него со злости, хотя в чём-то комбат несомненно был прав.       — Да какие там немцы, товарищ командир?! Вон он как улыбается!       — Ты тоже заулыбаешься, если к затылку пистолет приставят, — скептически отозвался комбат и послал двух рядовых на разведку.       Не дожидаясь, пока солдаты подбегут ближе, Ивушкин вернулся на место водителя и тронулся им навстречу. Ведь драгоценные секунды стремительно убегали вперёд, а ещё нужно было найти передвижной госпиталь, который мог уйти дальше, чем батальон.       Притормозив, он позволил рядовым влезть на танк. Они забрались внутрь с винтовками наготове и огляделись.       — Да нет здесь никаких немцев! — обрадованно крикнул Николай и тут же поправил себя. — Только этот, но он ранен и скоро отдаст концы, если не поторопиться. Скажите командиру, чтобы пропустил.       Солдаты переглянулись между собой. Тот, что выглядел постарше, выбрался из люка и дал отмашку — всё в порядке. Второй, темноволосый и приземистый, подошёл к Василенку, присев на корточки, растерянно спросил:       — А это тоже наш?       Не теряя времени, Ивушкин двинулся вперёд, пока пехотинцы смотрели на трофейный PZ в немом изумлении, и расступались, давая проехать.       — Наш, — сквозь зубы процедил Ивушкин, не решаясь спросить, жив ли он. — Медсанчасть далеко ушла?       Боец ненадолго задумался, посматривая то на немца, лежащего спиной кверху, то на сосредоточенного Ивушкина, уставшего до расплывчатых светлых пятен перед глазами.       — Недалеко, — наконец отозвался рядовой, — почти приехали.       Он подошёл и встал за спиной Николая, чтобы видеть дорогу через смотровой люк.       — Товарищ младший лейтенант, вот они, — впереди показались повозки с ранеными. — Надо бы объехать, доктора перед ними, в полуторке.       Свернув на обочину, Ивушкин прибавил скорость, и поравнявшись с автомобилем, где в открытом кузове сидели продрогшие, обвязанные шарфами врачи, попросил рядового докричаться до водителя и остановить их. Минуты ожидания превратились в вечность, но вскоре полуторка сбавила скорость и тоже ушла на заснеженную обочину, перегородив путь танку.       Из кузова выбрался стройный высокий мужчина, лет сорока, в шинели и неказистой потрёпанной ушанке. Лицо его было хмурым, но в глазах светился живой огонёк, словно тонкие напряжённо поджатые губы вот-вот озарит улыбка.       Качаясь от слабости и еле передвигая ногами, навстречу ему шёл Ивушкин, держа на руках мехвода. Следом за ним грузно шагал рядовой, взвалив на плечи немца.       — Здравия желаю, товарищ майор, — с трудом шевеля пересохшими губами сказал Николай. — Помогите ему.       Военврачу хватило одного взгляда на Василёнка, чтобы оценить его состояние.       — Нужно оперировать, срочно, — бросил он и устремился обратно к полуторке.       У Николая больше не осталось сил держать Савельича. Опустившись на снег, он положил его голову себе на колени.       Майор вернулся с инструментами и двумя медсёстрами. По его распоряжению бойцы спешно собирали палатку передвижного госпиталя прямо на обочине, а телега полевой кухни уже спешила к ним с кипячёной водой. Благо привал планировался через двадцать минут и повар решил заранее вскипятить её.       Вскоре к ним прибыл второй рядовой, из тех, что были посланы командиром для проверки танка. Он передал военврачу распоряжение комбата:       — Нашего танкиста оперировать в первую очередь, а с немцем как получится.       Услышав приказ, Ивушкин вспыхнул. «Зря что ли тащил в такую даль?! Чтоб он сдох здесь?» Но оспаривать приказ командира младший лейтенант не решился. «Всё равно доктор не сможет сразу двоим операцию делать». А если выбирать между Василёнком и немцем, Ивушкин, конечно, спас бы мехвода. Потому что всё-таки свой.       Ягер очнулся, чувствуя как всё его тело стремительно холодеет. Он был уверен, что умирает и пробирающая насквозь сырая стужа — первый предвестник. Перед глазами разлилась белая пелена. Становилось всё холоднее, его начала бить крупная дрожь. «Проклятые морозы, проклятый снег, проклятый Гитлер. Отправил лучших солдат подыхать в эту глушь, — в сердцах думал гауптман. — Зачем нам этот «Северный полюс»? Здесь же всё погибнет, не вырастет ничего, кроме ёлок. Только русским тут хорошо… было, пока мы не явились». Незаметно для самого себя, он начал рассуждать вслух, с горечью понимая — жить осталось недолго. Истекло время на исправление роковых ошибок, ничего теперь не попишешь.       — Товарищ младший лейтенант, там этот немец бормочет чего-то, — сказал рядовой, подойдя к не то задумавшемуся, не то дремлющему Ивушкину.       Коля покрутил головой, словно стряхивая дрёму вместе с невесёлыми мыслями, устало глянул на тощего солдатика и тут только вспомнил о Савельиче и пленном немце.       — Где Стёпа? — подсевший голос предательски выдавал переживания.       — Оперируют его, — торопливо ответил рядовой, ткнув пальцем в сторону наскоро поставленной палатки.       Ивушкин проследил за его рукой, а затем поднялся. Поясницу захолодило, комбинезон насквозь пропитался растаявшим снегом. Рядовой было хотел поддержать нетвёрдо стоявшего на ногах лейтенанта, но Коля лишь отмахнулся.       — А что с немцем? — цепкий взгляд его впился в угрюмое лицо солдата.       — Да вон он, в снегу валяется, — снова повёл рукой, указывая на тёмную распластанную фигуру. — Бормочет чего-то, вот я и решил…       Николая аж заколотило от злобы:       — Я его для чего с Нефёдово приволок?! Чтобы ты его в снегу подыхать оставил?! Да я тебя расстреляю за это! Под трибунал пойдёшь! — задыхаясь кричал Ивушкин. — Разведчики целыми группами за линией фронта гибнут, чтобы такого языка добыть! А ты?!       Совестно стало рядовому Аниськину, да и страшно. «Ну как фриц приставится? Ведь не врёт лейтенант, под трибунал отправят или сразу к стенке — без разбору». Испуганно втянув голову в плечи, он бросился догонять Ивушкина, который уже успел вытащить пленного из сугроба.       Взвалив его на плечи, он почувствовал, что ладони и кисти немца были едва тёплыми, отчего Николай ужаснулся и взбесился ещё сильнее. «Да как же можно живого человека бросить умирать в снегу? Он ведь раненый, без сил совсем и сказать-то ничего не может». Впрочем, насчёт последнего Ивушкин ошибся.       — Mir ist kalt, (Мне холодно) — послышался тихий, на грани слышимости, шёпот у самого уха.       Его слабое дыхание коснулось открытой полоски шеи, посылая волну мурашек вниз по телу. Одновременно с тем, в груди щемило от жалости. Будто вовсе не врага нёс на своих плечах, а раненого солдата, такого же, как и он сам. И какой-то далёкой вдруг показалась их жестокая битва, бесполезной, неправильной, бессмысленной. «Будь проклят Гитлер, который затеял эту войну. Рано или поздно он поплатится за наши страдания, за страдания немецкого народа, за тех, кто не желал друг другу смерти, но шёл в бой, подчиняясь приказу».       — Что же теперь делать, товарищ младший лейтенант? — прервал его мысли Аниськин, по-прежнему удручённый собственной оплошностью.       Ивушкин повернулся к нему, пристально заглядывая в блёкло-зелёные, словно выцветшие, глаза:       — Не уподобляться фашистам, рядовой. Принеси две шинели, где хочешь найди! Хоть с себя снимай. И пусть дров кто-нибудь наколет. Небось до сих пор палатка ледяная. Какое распоряжение комбат дал?       — По возможности, немца выходить, — отчеканил Аниськин, пытаясь не вздрагивать под колким взглядом младшего лейтенанта.       — Вот и выхаживай, — отрезал Николай и понёс немца к палатке, где врачи пытались спасти Савельича.       Откуда взялось в нём столько жестокости да упорства, Ивушкин сам не знал. Чувствовал лишь, что никому не позволит без суда и следствия убить своего немца. Тем более, Аниськин нарушил приказ комбата. Стало быть выволочку он ему устроил за дело.       Тёплый воздух мерно щекотал шею, резко контрастируя с промозглой сыростью, пробиравшей до самых костей. Ивушкин думал о том, как должно быть холодно немцу в этой тоненькой куртейке. И словно в ответ на его мысли, Ягер тихо повторил:       — Mir ist kalt.       При этом голос его звучал не жалостливо. Он ни о чём не просил. Просто в голове Клауса не осталось ни единой мысли, кроме как об этом всепоглащающем смертельном холоде.       — Halt durch, (Потерпи немного) — сказал Ивушкин, крепче сжимая его предплечье.       Первое, что увидел Николай, зайдя в палатку — импровизированный операционный стол из ящиков, застеленных белой простынёй. На нём лежал Степан, его кожа почти сливалась с белизной ткани. Склонившись над ним, стоял доктор с иголкой в руке. Он зашивал рану хирургической нитью. Работа была поистине ювелирной, даже медсёстры не смели переговариваться между собой, чтобы не отвлекать его. Совсем ещё юные они стояли чуть поодаль, ожидая дальнейших приказаний. Даже появление Ивушкина не привлекло их внимания.       Коля тихонько прошёл дальше и присел рядом с какими-то чемоданчиками. Уложив немца грудью и животом себе на ноги, он подсунул фуражку под его здоровую щёку. Изуродованная, вся в крови, правая щека мужчины предстала взору Ивушкина немым укором. Торчащий из спины металлический обломок и вовсе наводил ужас, но младший лейтенант был не из пугливых.       Аккуратно, чтобы не задеть его, Николай положил руки на плечи немца, пытаясь хоть как-то согреть. Бросив быстрый взгляд на медсестёр, нагнулся, почти касаясь шеи немца носом и стал выдыхать согретый лёгкими воздух. От Ягера пахло кровью, одеколоном и немного табаком. «Почти приятно, — отметил Николай. — Раздобыть бы такого табачка». Чужой, не похожий ни на кого, самодостаточный, по-мужски терпкий запах притягивал, заставлял вдыхать глубже. Такое происходило с ним впервые. Даже голова закружилась. «Наверное, меня тоже контузило», — подумал Ивушкин.       В палатке было теплее, чем в сугробе и Ягер не мог не заметить перемены. Внезапно унялась дрожь, да и тело перестало мёрзнуть. «Может наконец-то умер», — предположил Клаус, но саднящая щека и стойкая боль между лопаток говорили об обратном. Особенно странным ему казалось то появляющееся, то пропадающее ощущение тепла на шее. «Что, чёрт возьми, происходит?» С одной стороны, это отвлекало от боли, но с другой… По коже бегали мурашки, табуны мурашек, конечно, не от холода. Просто шея всегда была его уязвимым местом, одним из самых чувствительных.       Тем временем, Ивушкин начал засыпать — сморила усталость, к тому же сказывались события минувшего утра, да и запах немца действовал на него невероятно успокаивающе. «Как в детстве, — пронеслось на грани сознания. — где-то встречалась эта пряность и крепость, сладкая с горчинкой… похожая на махорку, но гораздо нежнее». Ему слишком сильно хотелось спать, поэтому вспомнить, где и у кого был похожий аромат, Коля так и не успел.       Вошедший в палатку рядовой Аниськин чуть не уронил две потрёпанные шинели, увидев необъяснимую картину: Ивушкин спал сидя, уткнувшись носом в шею немца, касаясь её губами. Брезгливо содрогнувшись, солдат заставил себя подойти к ним. И не стал будить лейтенанта, дабы не нарваться на неприятности. Оставив шинели на полу, рядовой поспешил убраться подальше, всёрьез опасаясь, что запомнит этот кошмар надолго. А в душу закрались подозрения:       Почему Ивушкин так переживает за фрица? Да ещё спит с ним в обнимку. Надо бы при случае сообщить комбату.       Довольный своей идеей, Аниськин отправился погреться у костра, разведённого неподалёку от полевой кухни. Как-никак до конца привала оставалось меньше двух часов.