cypher 8

Ровно на секунду, отмеренную ударами пульса в чиминовых висках, пространство форда окутывает тишина. Сквозь покрытое грязными каплями лобовое стекло видны по-осеннему тяжелые тучи и жухлые листья, прибитые к нему дождём. В самой машине не многим теплее, чем на улице, разве что воздух менее свежий, затхлый, пропитанный чужим потом, такой мужской, солоноватый запах, и парами дешевого алкоголя. Всё это Чимин замечает в одно мгновение, пока его запястье с силой не сжимают холодные пальцы. — Я хочу трахнуть тебя, — говорит Юнги низким голосом, слова глухой вибрацией доходят до Пака по воздуху. В ответ Чимин просто тянет Шугу на себя за руку, всё ещё сжимавшую его, чтобы замереть, снова попадая в омут широких, перекрывших почти всю радужку зрачков. Он видит в них сильнейшее наркотическое опьянение, выраженное расфокусированностью и взглядом в никуда, и свое отражение, взлохмаченное, нечеткое, поведенное. — Так вперед, — шепчет Чимин в приоткрытые разъебанные губы, покрытые плотной корочкой засохшей крови, а затем острыми влажными зубами прикусывает одну, заставляя красные капли с металлическим привкусом выступить на коже. Свинцово-плотные облака роняют на землю первые капли дождя, они барабанят по металлу крыши, разлетаясь по воздуху гулкими ударами. Ветер, затихший на несколько часов, набирает силу, заставляя ветви деревьев изгибаться в танце, не имеющем ритма, как язык Чимина в горячем рту первого. Юнги на вкус как вся жизнь Пака, горький, подобно выдохшемуся дешевому вину в его холодильнике и соленый, словно пролитые слезы, его слюна ядом проникает в тело сквозь влажную кожу израненных щек, напитывая Чимина болью, вкупе со сладостью воспоминаний о другом человеке. В напряженный живот Пака до боли упирается рычаг смены передач, а Мин тянет на себя только сильнее, переходя ладонями на предплечья, облаченные в синюю кожу старой куртки. И, не в силах терпеть, он перебирается на чужие тёплые крепкие бёдра, чувствуя своими натянутую ткань ширинки, а грудью тяжелое дыхание первого. — Чувствую, — Чимин мягко изгибается, откидывая голову назад и проезжаясь задницей по шугиному паху, — он большой, — Юнги на это тихо хмыкает, щекоча дыханием обнаженную кожу шеи, и запускает ладони под тонкий хлопок белой футболки. Мышцы пресса Пака от касания холодных пальцев сокращаются, и он испускает тихий скулящий звук, как дым сигарет в воздух. — Стой, — хрипит Юнги, оставляя мокрые следы на коже над растянутым воротом. Он оглаживает хрупкие ребра, пытаясь угадать узоры неизвестных татуировок, фантазия рисует на теле Чимина выжженные пожаром цветы, ладонь обжигает выдуманное пламя, и он с шипением одёргивает руку, стараясь унять дрожь, идущую от самого плеча, долго фокусирует бегающий взгляд и, собравшись, достает пачку сигарет, всегда валявшуюся между сидений. — Ты издеваешься? — спрашивает Чимин, впиваясь пальцами в крепкие плечи. Его губы горят, они покраснели и опухли, на них рубинами расцвели следы чужой крови, на коже вокруг приоткрытого рта блестит слюна. — Просто, блять, хочу курить, — Шуга извлекает кремнием искру огня, все еще не отнимая одной руки от чиминовой талии, только плотнее прижимая тяжело дышащего парня к себе. Пока Юнги делает первую, самую желанную затяжку, Чимин стаскивает с плеч, сдавившую все его нутро, такую надоевшую куртку, отбрасывает на соседнее сдвинутое совсем близко к задним сидение. — Расстегни ремень, пока я занят, — первый прикрывает глаза, откидывается на спинку кресла, его мятные грязные волосы выделяются на серой, как жизнь, обивке, и выпускает едкий дым красных мальборо колечками к потолку. Чимин звенит металлическими элементами на ремне, расстёгивает его мелко дрожащими пальцами и только потом переводит взгляд на курящего парня. Пака раздражает вид сухого фильтра, зажатого потрескавшимися губами, хоть тление сигареты не дошло и до середины, потому что ему, блять, кажется, что на его роль больше подходит чиминов теплый мокрый язык. Он смотрит долго, не отрываясь, пока салон автомобиля полностью не заполняется сизыми завитками и запахом горящего табака. Чимин все еще тяжело дышит, со свистом втягивая воздух носом, а член, до этого налитый приятной тяжестью, начинает болезненно тянуть в то время, как Юнги расслабленно делает очередную затяжку, даже не открывая уставших глаз. — Заебал, — раздраженно выдыхает Чимин, выхватывая сигарету из тонких пальцев и, вместо того, чтобы сделать затяжку, осматривает красный огонек на конце пару секунд, чтобы потом потушить его о свободное от ткани футболки, покрытое черными татуировками плечо. Табак крошится, осыпаясь коричневой крошкой на джинсы первого, а тот на обжигающую кожу боль только ухмыляется: — Вау, — Юнги укладывает освободившуюся руку на округлую напряженную ягодицу, а Чимин, дорвавшись, снова припадает к чужим губам. Теперь, помимо кислого запаха марихуаны и похмельного вкуса от пива, на них запечатлена горечь этих дешевых сигарет, купленных на одной из улиц Ашвилла. По окнам форда с удвоенной силой начинают барабанить капли дождя, улицу накрывают сумерки, начинает казаться, что тучи настолько потяжелели и опустились вниз, что касаются собой крыш невысоких построек. Юнги, как тогда в туалете, надоедают теплые пухлые губы, он ещё пару раз их цепляет своими, размазывая собственную кровь, а потом переходит на шею, вчитываясь в выбитые там узоры, кусая острыми зубами открытую кожу, а его левая рука пробирается под кромку темно-синих джинс, холодные пальцы встречаются с жаром тела Пака. — Когда ты из мальчика в сером мышином свитере превратился в такую шлюху? — фаланги пальцев первого с легкостью входят во влажный разработанный анус Чимина, внутри парень горячий, а ментоловой смазки так много, что она пошло хлюпает, вытекая. — Ты помнишь? — произносит Пак высоко, сильнее запрокидывая голову так, что хрустят позвонки, а кадык начинает болезненно натягивать кожу, Юнги целует его, пачкая соленой от крови слюной. — Да, — от тихого шепота, едва достигавшего ушей, у Чимина мурашки по коже бегут сильнее, чем уже от трёх пальцев, находящихся, но не двигающихся в его заднице. Они просто покоятся там, создавая такое необходимое сейчас давление. Под оглушающий раскат грома и участившиеся удары капель или своего сердца, Чимин не знал, грубые руки стягивали с него джинсы, чтобы наконец-то обнажить желанное тело. В форде температура не выше пятнадцати градусов, а кожа парня раскалена до максимума, и от такого контраста она, кажется, сейчас пойдет трещинами, как камни в пустыне. Пак уже забыл с кем он и почему, и только сереющие татуировки на бледно-синеватой коже напоминают, что от его счастья отняли год, что он не с тем, с кем хочет быть, что сейчас в его ебанной заднице, делают ему так хорошо, пальцы чертого первого из сайфера, отнявшего у него всё. А потом эти обжигающе-холодные руки исчезают, лишая Чимина связи с реальностью, воздух прорезает звук движения собачки замка, заставляющий парня наконец распахнуть глаза и опустить бегающий взгляд вниз, чтобы лицезреть налитый кровью, кажется, собравшейся со всего организма Мина, член. Розовая головка раскрылась и набухла, на ней едва блестела выступившая капля белесой смазки, сам член дергается в ритм биения сердца первого. Пак непроизвольно двигает задницей на миновых бедрах и сглатывает скопившуюся во рту вязкую слюну. — Давай, шлюшка, запрыгивай, — а Чимин готов заплакать от незнакомо-шепелявого голоса Юнги. Он приподнимает бедра, чтобы потом медленно, тягуче до боли в яйцах, опуститься на член первого, давясь холодным воздухом, застрявшим попёрек гортани. Паку совсем не больно, уж точно не физически, только в голове молотком стучит мысль о том, что с Шугой из сайфера он трахаться не должен. У Юнги руки ледяные, а кожа на подушечках пальцев огрубела и потрескалась, так, что когда он касался обнаженных участков тела парня, того передергивало, ощущения напоминали какое-то мерзкое, скользкое пресмыкающееся, обвивавшее его бедра своим туловищем. Но Чимин двигался, задыхаясь в собственных стонах и цепляясь за широкие плечи, надеясь, что оставит болящие кровоточащие отметины своими короткими ногтями, ощущая каждую выступившую, набухшую вену внутри себя. — Тебе больно? — слышит Пак едва различимые слова сквозь шум дождя и своего дыхания, и замирает. По его горячим раскрасневшимся щекам, как оказалось, текли обжигающе-стеклянные слезы. — Да, — выдавливает Чимин, продолжая ритмичные движения. Окна форда запотели, на них скопились капли влаги, всё пространство наполнилось запахом секса и пота. — Остановимся? — спрашивает Мин, ведя раскрытой ладонью вверх, к пояснице, под тонкую ткань футболки. — Никогда. Когда Чимин чувствует наростающую вязкую боль внизу живота, звенит школьный звонок, на улице появляются чужие оживленные голоса, и под какофонию этих звуков Пак кончает, выдавливая из себя шепотом: — Чонгук, — Юнги замирает, с кончиков его грязных мятных волос на открытый лоб капает пот, взгляд всё такой же неясный, но в нём будто сквозит осознание чего-то. — Чонгук? — повторяет он только что сказанное. — Я... — Чимин едва дышит, стараясь не стонать, потому что член Юнги все еще в нем, такой горячий, пульсирующий, выталкивающий неприятно-вязкую клейкую сперму. В носу Пака больно щипало подступающая к глазам новая порция слёз, все тело, каждый обнаженный участок кожи кололи тысячами игл чужие прикосновения, — люблю его. — Что? — У рыжеволосого веки зажмурены, он не желает видеть перекошенное удивлением лицо напротив, его эмоции ему отвратны. Весь Юнги целиком и полностью представляется Чимину худшим человеком во вселенной, мерзким, грязным, как снаружи, так и внутри, но почему-то, как в какой-то чертовой шутке, именно Шуга в эту секунду оказался единственным увидевшим в обнаженных чувствах Пака. — Я так, блять, люблю его, — Чимин силой бьет итак покрытое синяками плечо, Юнги не движется, его рука тысячетонным весом лежит на влажной пояснице. — А ты, твой ебанный сайфер, забрали его. — Чимин, — в окна форда порывом бьет ветер, на улице трещат ветви деревьев, рядом с машиной в эту секунду проходят десятки учащихся, но, когда первому до них было дело. Пак чувствует на щеке прикосновение влажных от смазки пальцев и открывает глаза, и взгляд Юнги напротив впервые за их встречу оказывается до боли осмысленным, — Он сам ушел. Чимин громко всхлипывает, тонет в своих рыданиях, а хотел бы утопиться в Френч-Брод прямо сейчас, тело, итак, отвердело и камнем бы пошло ко дну. Ладонь Юнги перемещается на его затылок, зарываясь пальцами в отросшие корни, гладя кожу головы. Рыжеволосый все еще сидит на его бедрах, только теперь сам плотно прижимается и плачет. Почему чертов первый из ебанного сайфера сейчас рядом?

777

В комнате окна закрыты жалким подобием жалюзи из полиэстера, по сторонам, ближе к раме, огромные щели, пропускающие неяркий свет дождливого дня. Чонгук громко дышит, на его выставленном напоказ торсе блестят капли пота, а в руках влажный кусок ткани, которым он стирал следы собственного семени с впалого живота Тэхена, пальцы парня мелко дрожат от желания закурить. — Возьми уже свою сигарету, — Ким накрывает обнаженное тело старым кремовым одеялом, а шестой тянется за оставленной на полу у матраца, пружины которого оставляли царапины на спине, пачкой сигарет. — Будешь? — спрашивает Чон, доставая одну и вынимая спичку из лежащего на деревянном подоконнике потертого коробка, получая отрицательные движения головой в ответ. Тэхен просто умостил голову на взбитую комкастую подушку, плотнее надвигая одеяло до подбородка, и смотрел на курящего парня. У Чонгука ресницы длинные, они отбрасывают тени на худые, скуластые щеки, а глаза за ними чистые и блестящие, и похуй, что от травки, если разглядывать совсем близко, на горбинке носа можно заметить россыпь едва заметных веснушек. Шестой – шестнадцатилетний ребенок, тот, кто не должен иметь к сайферу никакого отношения. Но он здесь, и за детским взглядом, на самой поверхности, лежит гнилая душонка. Тэхен чувствует, знает, что любить Чонгука будет больно, но, не смотря на тигровую лилию, украшающую его шею, понимает, что готов и хочет. Кем бы ты ни был в этом грязном мире, ты достоин любви. — Как ты попал в сайфер? — неожиданно спрашивает Ким, погружая ладонь в кучерявые волосы, делающий очередную затяжку Чонгук переводит взгляд на него. — Ебнул Хосока, — просто отвечает шестой. В квартире за стеной что-то падает и, кажется, разбивается. Тэхен раздраженно выдыхает, не привыкший делить квартиру с кем-то еще, а женщина, у которой он снимал эту грязную пустую комнату с матрацем вместо кровати, не закрывавшимися до конца окнами, весьма эксцентричная и шумная. Видя непонимающий взгляд, направленный на него из-под одеяла, Чонгук продолжает, — В смысле, я тогда их не знал, а третий ударил нашу даму прямо посреди коридора. Я посчитал нужным заступиться, отмудохали тогда, конечно, меня, но первому это ебанутое геройство запомнилось. — А почему геройство Чимина ему не запомнилось? — Никто не знает, что у первого в голове, — улыбается шестой, наконец туша сигарету об залитый бетоном пол, — Даже он сам. Тэхен кивает, ничего больше не спрашивая, и комната на долгие минуты погружается в тишину, по воздуху все еще плывет дым, за тонкой тканью по стеклу барабанят капли дождя. А Ким думает так громко, что кажется, будто его мысли слышно. Для него странно, что Шуга позвал пятнадцатилетнего мальчика в свою ебанутую компанию, в которой они употребляют наркотики, курят травку и трахаются с сомнительными личностями. Второй вопрос для него: почему Чонгук согласился? — А тебе по приколу торговать наркотиками? — спрашивает Тэхен, отодвигая одеяло в сторону, разгоряченную кожу обдает холодом непрогретого помещения. — А с чего ты взял, что я толкаю наркоту? — в глазах шестого непонимание, а между пальцев новая сигарета. Ким уже заметил, что после секса тот курит в два раза больше, если больше вообще возможно. — В трупарне так много травы, — хмурит брови Тэхен, когда шестой притягивает его в объятия, целуя, чтобы разделить непривычно кружащий голову для парня никотин, — я и подумал. — Ви, мы не торгуем марихуаной, — Чонгук касается его губ, и от этого они становятся горькими, отравленными, зарывается рукой в черные кудри, перебирая пряди сухими мозолистыми пальцами, — Мы ее отбираем. Контролируем количество травы, гуляющего по школе. Первый, второй и третий иногда накрывают более крупные банды нариков, скрывающихся на окраине города. Четвертый, ты же знаешь, что он самый адекватный? — Тэхен кивает, — Выступает звеном между нами и крупным картелем. — Вы связаны с картелем? — Это дает нам больше влияния, — продолжает шестой. — Наша дама любит драки, поэтому она даёт пизды самым неугомонным школьникам, считающим, что имеют право лезть в дела сайфера. — А что делаешь ты? — спрашивает Тэхен, когда руки Чонгука начинают гулять по его спине, задевая мелкие синяки, оставленные им же, и причиняя легкую пьянящую боль. По спертому воздуху комнаты летают пылинки, свидетели того, что уборка была примерно никогда. — А я все сразу. И пизжу, и разговариваю, и первому бок зашивал, когда его ножом пырнули, — а Ким вспоминает шрамы, перекрытые татуировками, на теле шестого. Мелкие, покрывающие руки, более крупные, наверное, еще болящие – на ребрах. Чонгук весь – иллюстрация пройденных их драк, прожитых ударов и ранений, пройденных попоек и наркотических трипов, живая картина самой неправильной жизни, которой только можно было изобразить. Тэхен всегда боялся тьмы, старался быть правильным, но тень Чонгука, гниль, скрытая задорным блеском глаз, так манит дотронуться, ластиться под прикосновения, словно кошка, очерняя белую кожу ладоней. — Ты заебал меня со своей кофеваркой, — говорит Чонгук, нарушая тишину, окурок из его пальцев падает на пол, пепел рассыпается вокруг, — так что давай свой кофе. — Я думал у тебя в сумке есть пара банок пива, — Тэхен запускает руку под подушку, пытаясь нащупать между холодными простынями стекло его старого самсунга, разбитого и едва работавшего, но ценного из-за хранящихся на нем фотографий. — Обижаешь, но они на вечер. — Вообще-то за окном стемнело. — Тогда разбавлю, — Тэхен кривится, представляя совокупность вкусов кофе и пива в одном стакане, водит длинными пальцами по экрану, и где-то в тишине квартиры раздается гудение кофе машины. Ашвилл накрыла ночь, непроглядно темная, такая, что на небе нет ни звезд, ни луны. Единственный шум, слышный за тонким оконным стеклом – ветер, а непривычные шаги толп людей и шелест шин по глине, заменяющей асфальт. Парень вдыхает воздух, уже пропитанный шестым, солоноватый, густой и влажный, он смешивается с легким ароматом кофе, просочившимся из кухни, и впитывает информацию, когда большой палец Чонгука оглаживает тонкую кожу его предплечья: — Здесь будет семь.