777
Чимину все еще трудно дышать, будто время, прошедшее с момента секса с Шугой, не насчитывало многие часы, будто его холодные мозолистые руки все еще сжимают нежные бедра, будто воздух вокруг него все еще пахнет марихуаной. Заменило ли это Чонгука? Нет. Боль только увеличивалась с каждой секундой, заполняла собой все его тело, забиралась в голову намного глубже мыслей о том, что должно быть действительно важно. Чимин считает, что лучше ему думать о том, что в этой одиночной, как камере, палате жутко сыро и до мерзкого холодно. Никто не видит необходимости тратить значительные суммы денег на прогревание комнаты умирающего. Кожа ладоней женщины ледяная, бледная, как и она вся, тонкая и изуродованная кровавыми пятнами лопнувших многочисленных сосудов. Парень прислушивается и с наслаждением ловит каждый ее хриплый, но все еще вздох, их осталось немного, возможно, слабые движения грудной клетки можно было бы посчитать, но он не хотел, не желал осознавать для самого себя, как мало осталось времени. — Ты так похудел, — она закашливается, тяжело выплевывая из себя слова. Чимин с трудом слышит ее голос из-за шума, проникающего в палату из коридора. — Издеваешься? На себя посмотри, — так неловко и нелепо он заполняет боль, кислотой выевшую дыру в его груди. Они не говорят, замолкают на долгие минуты. И у каждого в голове мысль: что хуже, собственная смерть или чужая? — Я бы сейчас выкурила последнюю. — Умирая, думаешь о том, что тебя погубило? — тихо спрашивает Чимин, опуская взгляд на серую простынь. И самому неожиданно карман начинает давить лежащая там, только начатая пачка. — Нас обычно убивает самое любимое, — женщина бьет по больному своими словами, и парень раздраженно встает, громко отодвигая больничный стул по грязному, затоптанному кафелю. — Так умирай от этого, — кидает он в нее слова и картонную упаковку, полную сигарет, чтобы потом выйти в плохо освещенный коридор, громко хлопнув дверью, не принимая то, что его мать давно осознала, с чем давно смирилась. В узком проходе несколько печальных людей, измученных ожиданиями и надеждами, бессмысленными и неоправданными, Чимин мысленно приравнивает себя к ним. Одни сидят на старой потертой лавочке, глуша тихие рыдания в кулаке, другие что-то шумно обсуждают с мужчиной в белом халате, и эти звуки наполняют помещение эхом, протяжным и гулким. Лампочка на потолке мигает несколько раз, забирая свет, потом даря его снова, пока Чимин идет по коридору к единственной своей цели – двери из этого грустного ада. Рядом с ним с металлически – скребущим скрежетом проезжает каталка, на которой покоится накрытое с головой мертвое тело. Все вокруг пропитала, въелась на подкорку сознания и укоренилась там ебанная смерть.777
На лице расцветает яркая улыбка, когда подошва тяжелого ботинка встречается с ребрами одного из нариков, лицо которого позеленело и, кажется, его вот-вот стошнит. Он выплевывает кровь вместе со слюной, а та неприятной слизкой жижей стекает от раздолбанных губ по подбородку вниз и капает на растянутую, грязно - серую майку. — Понравилась трава? — громко спрашивает Джун, звук его голоса отражается от бетонных, покрытых мхом стен, — Хотите еще? — Ебанный второй, — скулит парень, прижатый к влажной, усыпанной стеклом земле. И, не в силах сопротивляться, отключается, закатывая красные больные глаза. У Кима в голове щелкает осознание победы, смешанное с чистым кайфом, уровень которого достиг своего пика. Лучшее чувство из когда-либо испытываемых, сравнимое только лишь с ощущением теплой кожи Джина под его ладонями. — Джун, — слышит он голос третьего сзади и оборачивается, натыкаясь светящимся взглядом на бледное, украшенное гематомами лицо Хосока, — Я проебался. И триумф второго затухает, когда он видит окровавленные пальцы третьего, сжимающие нож в собственном боку, и расползающееся багровое пятно на белой порванной футболке. Ухмылка, застывшая на губах, пропадает, и парень делает пару шагов по влажной земле в сторону напуганного шатающегося друга. Такие ранения, в отличие от обычных царапин, синяков или даже переломов, в сайфере редкость. Джун теряется и замирает, только прикоснувшись к худому плечу. — Бля, Хосок, — выдает он спустя пару секунд и сильнее сжимает пальцы на ткани, — Сдохнешь ты или нет, от первого нам пизда. — Да я нормально, — третий стремительно бледнеет, улыбающееся розовые губы теряют цвет, он сливается со стенами этого давно заброшенного завода, из яркого на нем только волосы и пятно крови, с каждой секундой становящееся только больше, — Я забрал у них траву, можем ехать в трупарню. — Ты сейчас в настоящую трупарню поедешь. Намджун силой тащит трясущегося Хосока на улицу, там давно царят сумерки, накрапывает мелкий, шуршащий по дорожному гравию дождь. Ауди второго припаркована возле входа в здание, и Джун неожиданно радуется этому факту, потому что третий почти падает, когда его вансы путаются в мокрой желтой траве, цвет которой все еще различим в темноте. — Может медленнее? — стонет Хосок, и второму явно не нравится его слабеющий голос. — Не выебывайся, — рычит Намджун, громко хлопая дверью, перед этим опустив третьего на кожаное сиденье. Салон сразу же пропитывается металлическим запахом крови, вытесняющим сладость жженого сахара, оставленную четвертым. — А помнишь, — неожиданно смеется третий, когда Ким с трудом попадает дрожащей рукой в замок зажигания, — Когда первого ножом пырнули, ты чуть не разрыдался. — Я сейчас тебе так по ебалу проеду, сам заноешь, — второй выруливает на дорогу, слабо освещенную мерцающими уличными фонарями. Любимую ауди будто ведет от его напряжения, она едет неровно, виляет по разбитому асфальту, — Не беси меня. — Если я буду молчать, то отключусь, — Хосок все еще улыбается, направляя полурасфокусированный взгляд на грязные улицы. — Отключайся, только перестань заливать кровью мои сиденья, — выдыхает Намджун, одной рукой шаря в поисках по - любому завалявшегося там косяка, пальцы натыкаются на папиросную бумагу, и он протягивает мятую, чуть надломленную самокрутку притихшему другу, — Прикури. — Как я тебе, блять, ее остановлю, — Джун слышит резкий звук извлекаемого из зажигалки огня и тихий выдох третьего. — Как-нибудь. Они больше ничего не говорят, в салоне тишина и темнота. Второй сильнее вжимает педаль в пол, наплевав на скользкую мокрую дорогу, сосредоточено смотря вдаль. На улице нет людей, время давно близилось к полночи. — Хосок, — зовет его Намджун и не слышит ответ. Когда он поворачивает голову, то видит расслабленное обескровленное лицо третьего, красные волосы, прилипшие к взмокшему лбу и тлеющий косяк, зажатый между губ, — Блять.