cypher 8

Первый захлопывает дверь форда, та закрывается со скрипом и скрежетом, но поддаётся – влажность не идёт старому автомобилю на пользу. Совсем стемнело, и только свет полузаброшенной больницы с парой работающих отделений дает Юнги возможность рассмотреть усыпанную гравием дорогу. Ключи звенят в кармане куртки, ударяясь об зажигалку и сминая лежащие там косяки, но парню на это откровенно похуй. Телефон падает на землю, глухо ударяется об нее, встречаясь экраном с каменной поверхность, но первый игнорирует это совершенно, следуя вперед, к главному входу, слабо освещенному одной старой лампой с разбитым плафоном. Второй и третий уже там, и один из них истекает кровью, по сообщению и крикам Намджуна не ясно, кто именно, но ситуация Шугу напрягает, бесит, злит, так, что он сжимает кулаки и идёт особенно быстро, мартинсами в грязь вступая, но в большей степени пугает. У двери, чуть справа, стоит маленький невысокий силуэт и щелкает зажигалкой, каждый раз даря своему лицу красные цвета неяркого пламени. У фигуры волосы оранжево-жженые, на вид липкие и засаленные, лицо серое и бледное, разбитое, как старое зеркало, и слезы неровными дорожками высыхают на обескровленных щеках, Юнги узнает в нем Чимина. Неясное чувство, опоясывающее его грудь цепями много дней и подавляемое внутривенно, неожиданно щелкает снова. — Привет, — тихо хрипит первый, подходя ближе, и парень напротив дергается, смотрит прямо и выдыхает: — Иди нахуй, — снова чиркает пальцем по колесику, чтобы извлечь искру, а Юнги приваливает спиной к стене, сквозь кожу куртки чувствуя, насколько та холодная и шершавая, — тебя мне не хватало. И первый молчит, забывая что-то важное в один миг и не стремясь вспомнить, он вслушивается в мелодию тихого, наконец-то, ветра и чужого дыхания, смешенного с тихими всхлипами. Чимин сейчас — централизация грусти, комок нервов и боли, сжимающийся с каждой секундой сильнее и грозящий взорваться новыми солёными каплями слёз вновь, Юнги чувствует необходимость быть если не близко, то в паре шагов от его разбитой души. — У меня травка есть, — говорит первый и шарит рукой в кармане куртки, натыкаясь пальцами на холодный металл ключей, в поисках скрученного им несколько часов назад косяка. — Не сомневаюсь, — Чимин бесцветно усмехается, между почти бесцветно-рыжими прядями крошки отпавшей от стены штукатурки, а на футболке несколько прожжённых сигаретами дыр, — зачем мне эта информация? — Хочу поделиться. И Чимин, кажется, слышно, как поворачивает голову и выпускает из разбитых ладоней пластик зажигалки. В его в удивлении распахнутых глазах первый видит целое, полное до краев ничего. Такую пустоту он замечает по утрам в своих героиново-широких зрачках, такое одиночество отгоняет от себя сайфером, всегда находившимся с ним, но каждый раз утопает в нём с головой. Парень перед ним до несчастного одинок, брошен и не нужен никому, Юнги больно узнавать себя в другом человеке и приятно уловить какое-то ненормальное единство, олицетворенное в мысленном вакууме. — Давай, — вырывает из себя Чимин и руку тянет вперёд, нетерпеливо потрясывая пальцами. И первый поджигает самокрутку в своих губах, втягивая едкий ядовитый дым, а потом вкладывает её, уже влажную от его слюны, в чужой рот. — Я, блять, ждал этого, — он прикрывает глаза, затягиваясь до рези в легких и вызывая у Шуги глупую улыбку. — Лидер ебучего сайфера приехал поправить своё здоровье? — парень ядовито тянет сухие губы, и дым вырывается из них нечеткими клубами. — Приехал въебать второму и третьему, они проебались, — а Юнги своими разбитыми улыбается, острую боль чувствуя. Чимин в ответ смотрит на него никак, наплевательски, и становится ясно, что он спросил не ради ответа. Они стоят еще долгую минуту, пока трава догорает, а слезы высыхают, — А у тебя кто умер? — Не твое собачье дело, — Чимин дрожит весь, не только губы, глаза блестят, и не ясно — от марихуаны или скопившейся в них боли. Из дверей больницы кто-то выходит, шаги со временем затихают, обращаясь в тишину. — Это я, типо, угадал? — Мама умирает, — в голосе парня нет красок, а из эмоций на лице только отчаяние, первый для себя отмечает, что он, наверное, зря пошутил. Зря подошел, зря дал траву, у Чимина боль ощутимее, ее руками потрогать можно, обжигая свои пальцы, — А теперь, иди нахуй. — Пошли. — Нахуй? — На кладбище, — кивает Юнги в сторону всё той же тёмной дороги, уводящей в ряды ничем не освещенных деревьев.

777

Тэхён сжимается весь, ладонями по сильным плечам ведёт, в голове узоры скрытых тканью татуировок прокручивая. Чонгук прижимает к себе до боли, почему-то, под ребрами, в районе качающую рубиновое тепло его тела сердца. Шестой горячий, как печка, на контрасте с холодом окружающего воздуха такой нужный, и Киму так нравится, что ему наконец по-настоящему необходим человек. После потери бабушки, наплевательского отношения родителей и скотства Чимина, решившего позвать, а потом оттолкнуть, Тэхёну так нужна живая, пусть и гадкая, душа рядом. Язык колюще болит от трения, губы жжет переходящий в рот вкус крови, а легкие заполняет острый запахи пьянящего пива и отвратного все еще никотина. Чонгук целует жадно, как и живет, кусая, зализывая образующиеся раны, пальцы в кудри волос вплетает, забирая совершенно все себе: от тела до мыслей. — Я рад твоей тату, — шестой горячо говорит в его рот, пачкает подбородок липкой слюной, а Тэхен неожиданно вспоминает, что кожу предплечья жжет до самой кости и зудит до желания расцарапать ее короткими ногтями, — блять, так рад. — А я нет, — парень отстраняется и смотрит вдаль, на тихую воду Френч-Брод, кажущуюся почти черной в наступившей ночи, кругом тихо, как в космосе, люди проходят мимо раз в бесконечность и, кажется, все для них двоих, потом переводит взгляд на Чонгука, считая веснушки на горбатом носу, и продолжает: — не понимаю, почему восемь. Чонгук замирает, Тэхён видит, как тот думает, мысль отражена в блестящих черным зрачках, а потом говорит: — Может, первый цифры забыл? — и тихо смеется, глаза прикрыв и ладонью по тонкой спине проводя. — Если ты решил пошутить, то вышло не смешно. — Просто не думай, что в голове у первого, его даже Намджун хуй разберет, и привыкни, что ты мой восьмой, сайфера восьмой, — шестой снова целует его, языком мокрые губы размыкая, а Тэхен чувствует на языке вкус последнего слова. Восемь. Он теперь часть сайфера, неотъемлемо принадлежащая Чонгуку, один из участников той банды, на которую обычные люди смотреть боятся, а проходя мимо, замолкают, вжав поникшие головы в плечи. На Тэхёне всё ещё выглаженная рубашка, брюки со стрелками, а портфель полон учебников и тетрадок, и, в эту секунду, такие правильности кажутся до отвратного неверными, сильнее, чем чувство опьянения, забравшееся в его голову. Он должен, блять, соответствовать, даже если ценой будет потеря себя, и глупой мечты, когда-то появившейся в прошлом и до этого упорно достигаемой. Лилия — все еще просьба быть рядом, любить, а когда он был молчалив к чужим мольбам? Руки Чонгука забираются под тонкую ткань, губы мажут слюной по смуглой шее, щекоча кожу дыханием.

777

Чимину некомфортно в окружении холмов земли, под слоем которой гниют чужие мертвые тела. Влажная земля прилипает к его разношенным ботинкам, остается на черной коже комьями и застревает в глубоком протекторе. На кладбище холодно, и дело не в наступившей осени, просто от могил им веет. Парню кажется, что его куртка необычайно тонкая, и он застегивает ее, прикусывая подбородок замком, шикает от мелкой боли и останавливается, потому что первый тоже тормозит, останавливается у двух надгробий, чистых и почти новых. Только скол на граните одной из них намекает на прожитое ими время. — Это мои друзья, — начинает Шуга негромко, но его голос эхом разрезает воздух, — Пропускаем с ними иногда по баночке пива, как в старые добрые, — усмешка грустная, а Чимин подходит ближе, заглядывая в бледное лицо. — Что? — он спрашивает, пальцами до сильного, но дрожащего плеча дотрагиваясь. — Я прихожу, не знаю, кажется, каждый день, разговариваю с ними, а они охуеть как внимательно слушают, — первый делает пару шагов вперед, опускается на колени в грязь, стирает руками слой пыли с высеченной в камне фотографии красивой девушки, и Чимин вдруг чувствует чужое горе, впитывает его, как губка, — Нас позвали на вечеринку, в пятнадцать это было, охуеть как круто. Я помню мужчин в черных костюмах, дороже моего форда, и блять, там был лучший героин, — Шуга замолкает, дышит громко, не желая показывать все эмоции, какими они являются. — Юнги, — тихо просит Чимин, совершенно не понимая, к чему он здесь, зачем ему эта навязанная боль и только вспоминает украшенные синяками, уколотые вены на руках первого. — Нам было так весело, мы дорвались до запретного. Помню, я отключился, а когда глаза открыл, у Лиама белая пена на губах была, а Кара на его руках в судорогах билась, — Шуга снова, блять, улыбается, — Перебрали немного. Истошный крик вороны слышится вдалеке, когда Чимин чувствует на своих щеках слезы и в груди дыру пустую, болящую, кровоточащую. Все теряют, но он потерял уже слишком много. Ебанный первый из чертового сайфера уже до странного привычно снова с ним, сидит на этой мокрой земле и делится историей удивительного везения, которому до объятий со смертью не хватило какого-то миллиграмма. И он опять подсел. Причина неизвестна, мотивация неясна. А возможный конец так близко. И Чимин до колющей боли в рёбрах не хочет видеть закат Шуги, пугающего весь город и делающего охуенные минеты под очередной дозой марихуаны. Это чувство затмевает ненависть, росшую в его груди месяцами, за считанные секунды. Он падает на колени возле Юнги, позорно всхлипывает, слезы по щекам потными ладонями размазывая. А тот обнимает его, тихим ветром в покрасневшее от холода ухо шепча: — Зачем ты плачешь над моей историей? — Ты тоже скоро умрешь, — отрывисто говорит Чимин, слезы в себе подавляя. — Не отрицаю, — и рукой крепче к сильному телу прижимает так, что парень чувствует запах спирта и тепло.