777
Голова кружится так, будто ее приложили об кусок бетона, свет, идущий от белых стен, не дает разлепить свинцовые веки, игла в вене слишком тонкая, явно не принадлежащая инъекционному шприцу с героином, а на бок давит что-то несусветно тяжелое. Именно эта тяжесть приводит Хосока в сознание. Что, мать твою, произошло? Парень слегка приподнимается и тут же жалеет, потому его тело пронзает такая боль, что кажется, будто кто-то сидит и ковыряется в его органах прямо сейчас. Во рту вмиг становится сухо, как после недельного запоя, третий шарит свободной рукой по тумбе, стоящей рядом, как слышит писклявый голос: — Не двигайтесь, — кричит медсестра, больше похожая на порно актрису, и пытается уложить его в обратное положение, — Вы еще слишком слабы. — Водички не найдется? — спрашивает Чон, все же лёгший как положено, и морщится от неприятного ощущения во рту. Девушка откручивает крышку от пластмассовой бутылки, кладет в нее трубочку и протягивает Хосоку, принимаясь проверять жизненные показатели третьего. Хосоку дурно. Он вообще не понимает, какого черта делает в больнице, и почему ему запрещают двигаться. Никого из сайфера нет, это раздражает еще больше, настолько, что шум дороги за окном становится невыносимым, а этой недоделанной сестре очень хочется дать по ебалу, чтобы знала, как нужно выглядеть на рабочем месте. Вдруг по коридору слышатся быстрые тяжелые шаги, переплётные со звуком болтающихся цепей. Третий расплывается в слабой улыбке из-за понимания, кому эта аура принадлежит. — Хосок, — девушка влетает в палату и тут же оказывается около койки. Колготки, как всегда, рваные и измазанные в крови разодранных колен, под кожанкой лишь кружевное белье, юбка мятая и с пятнами багровой жидкости, а на скуле виднеется кровоподтек, расцветающий в бутон синяка. — Вам нельзя здесь находиться, срочно выйдите из палаты, — терпение третьего на исходе, он сейчас, несмотря на эту жуткую боль, встанет и пизданет медсестру. — Тебе нельзя находиться в этой жизни, потеряйся, — сестра оценивает пятую скептическим взглядом и все-таки уходит, не справившаяся с парой блестящих глаз ебнутого сайфера. — Спрайт, что на щеке? — голос у парня все еще слабый, но тем не менее до жути строгий, что заставляет пятую оцепенеть. Забыла, черт. — Синяк, наверное, — она может и испугана, но оставлять это явно не будет, поэтому присаживается на стул, готовясь к любимым нравоучениям. — Стой, прежде чем ты устроишь мясорубку моего мозга, можно я тебя поцелую? — этой даме разрешение вообще-то не нужно, поэтому она сразу тянется к сухим бледным губам, увлекая их в поцелуй, полный, какого-то черта, нежности. — Милая, дай сигу.777
Юнги давит на тормоз, и форд останавливается среди деревьев, в холодном, густом лесу. Фары желто освещают старый фургон, расписанный цветной краской из баллончиков, грязный, сверху усыпанный полугнилой листвой и тонкими порыжевшими хвоинками. Дорога к убогому автомобилю изъезжена, увита следами шин и усыпана окурками вперемешку со стеклом и жестью тары с бывшим алкоголем, представляет собой мешанину комьев грязи и камней. — Где мы? — спрашивает Чимин хрипло, Юнги смотрит на его усталые распахнутые глаза и глубокие тени, залегшие под ними и придающие лицу, которому должно быть юным и невинным, лет. — В трупарне, — первый пытается улыбнуться, тонкие кровавые губы болят и тянут, неприятно обнажая открытые раны. Рыжеволосый перед ним пару раз медленно моргает, в черных зрачках, обрамленных краснотой лопнувших капилляров белка, отражается свет, а потом наклоняет голову в бок и хмурит тонкие брови, отражая непонимание, — бля, это место сайфера. И Чимин выходит из спертого тепла форда первым, уверенно идет по грязи вперед, к фургону, не оглядывается и не смотрит, следует ли за ним Шуга. А тот смотрит на жесткие волосы, в свете фар приобретающие теплые цвета и яркие блики, на худую спину за тканью объемной куртки, на ладонь маленькую, сжимающую новую сигарету. Когда первый открывает дверь фургона, Чимин уже сидит на металлическом полу и тушит докуренную до фильтра об один из чупа-чупсов полного стакана. — Поговорим? — предлагает Юнги, опускаясь рядом. От рыжеволосого веет теплом, первому это кажется неожиданно нужным холодной ночью, после встречи с друзьями у их могильных плит. Но они молчат, Чимин громко, отрывисто дышит, наслаждается возможностью дышать дымом вместо воздуха, пока Юнги смотрит на него, не желая курить, кажется, впервые за восемнадцать лет жизни, не нуждаясь в никотине, разглядывает тонкую пелену слез в уголках темных глаз и их невидимые, извилистые дорожки на впалых посеревших щеках. — Я больше не могу тебя ненавидеть, — скулит Чимин и прерывает тишину, до этого момента хранящая в себе столько слов, — я, блять, так заебался искать виноватых, когда проблема кроется только во мне и в нем. Юнги не отвечает несколько секунд, Пак успевает сделать новую затяжку табачного дыма и пролить немного слез, когда тот говорит: — В тебе тоже нет проблемы, шестой сам все выбрал. — Он мог остаться со мной, — хмыкает парень, грязными пальцами размазывая соленую влагу по лицу, Юнги чувствует, как в груди поднимется незнакомое ему чувство — сочувствие, и к нему примешивается желание вогнать героиновую иглу под исписанную татуировками кожу, — но, я хуй знает, повелся на крутость твоего сайфера. Такой ребенок был, его не за что винить. — Шестой долбаеб, — первый укладывает руку поверх дрожащей ладони Чимина и опять ощущает то, что было лишь раз, тогда в форде, перед школой — выдуманные ожоги кожи, образующие пожар в воспаленном наркотиками мозге, — и ты тоже. Думаешь, сайфер что-то значит? Да мы ничтожества, что боятся самих себя. Пока в космическом пространстве, в сотнях световых лет от Ашвилла, рождаются и погасают звезды, первый неожиданно находит их в понимающем взгляде Чимина, и поэтому, отпуская своих внутренних демонов, тянется его целовать, кусать пухлые губы и на своих опять капли крови багряные создавать. «Выговориться» — загорается в его голове одно слово неоновым светом. Выговориться отрывистыми фразами, строящие сбивчатый диалог, выговориться в действиях, касаниях и, если так до боли необходимо, выговориться в сексе. Чимин стонет в его рот, обнимает руками сильные плечи, пока первый его к себе прижимает, понимая, что хочет отдаться, подарить тело парню, у которого, пусть и косвенно, но забрал все. Юнги не должен испытывать вину, но она проросла и дала плоды, потому что причина ей именно Чимин. — Трахнешь меня? — выдыхает первый в открытый рот парня, губы которого измазаны едкой слюной и кровью. — Блять, да, — говорит Чимин и стягивает с себя тяжелую кожу куртки и бросает ее на пыльный пол, местами заляпанный пивом и более крепким алкоголем. Он берет тощую ногу первого, кольца на пальцах блестят в темноте, но загоревшиеся желанием глаза рыжеволосого светят сильнее. Юнги почти больно смотреть на эти искры в чужих зрачках, но, в противовес, он почти ничего не чувствует, когда ударяется головой об тонкую стену фургона. Грубые мартинсы лежат в тонкой ладони, пока Чимин зубами играется с толстыми веревками шнурков, развязывает узел, языком собирает дорожную пыль, скопившуюся на них. Первый глаз оторвать не может от движений Чимина, когда тот, капая слюной на черную ткань, сдергивает ботинки и тянет Юнги сильнее на себя, бедрами в пах вжимаясь. Язык Шуги щиплет во рту жаждой прикосновений, а узловатые пальцы цепляют руки Пака, нащупывающие тонкую пластину собачки замка, чтобы наконец добраться до готового тела первого. Чимин нетерпелив, охвачен желанием и горяч до идущего от открытых, покрытых чернилами, предплечий пара. — Спокойнее, — шепчет Шуга, заглатывает своими черными легкими холодный воздух старого фургона, пахнущий спиртом и травой, чужим, нескончаемым тут сексом, — я, блять, сам предложил, — и Чимин уже так близко, что первый носом может чертить по его впалой щеке неясные, расплывчатые и горящие только мгновения узоры. — И я реально не понимаю, нахуя, — Пак не улыбается, от джинсов его избавляя, ничего не говорит, когда не обнаруживает под ним белья, а вместо него много-много линий узоров, выбитых Юнги же, не меняет взгляда, когда разводит бедра шире и ведет пальцами по сухой дырке. На востоке расцветает утро, и красные тона заново рождающегося дня скользят по стволам массивных деревьев, окружающих трупарню со всех сторон, скрывающих ее от понятия нормы. Эти же цвета освещают скулы Чимина, играют бликами в темных, еще влажных ресницах, и Шуга не может сдержать отрывистый вздох, потому что пальцы до самых объемных колец в нем, теплые и быстрые. Юнги вдруг мало Чимина, ему хочется смертельной дозы, подобной грамму чистого героина, и он произносит вверх, кажется, обращаясь к Создателю: — Еще. — Первый, их уже четыре, — Чимин двигает рукой, промахивается по простате, ведь мысли так сбиты, в один ком неизвестно чего, подобно змеям в ядовитом гнезде, и Пак ухватывает широкое запястье с парой браслетов на нем, первый и свои пальцы в себя вставляет, кожа к коже с чиминовыми, вдруг так близко к нему себя ощущая. — Люблю, — не думая, из глубины себя льется подавляемая так долго фраза.