777
Чимин стоит в излюбленном школьном туалете, опершись о старый деревянный подоконник, с подбородка капают соленые холодные слезы, а все чувства вновь концентрируются на всепоглощающей обиде. Мерзко. Снова. До жути. Сейчас бы открыть бутылку любимого красного, включить музыку на старом магнитофоне и поддаться истерике, чтобы выплакать все это дерьмо, хранящиеся в нем уже несколько месяцев. Но он в гребанной школе и должен идти на гребанные уроки, дабы не быть отчисленным. — Шуга трахается куда лучше него, значит? — насмешка слышится в хриплом выкуренном к чертям голосе, Чимин оборачивается и смотрит. Смотрит на протертые, держащиеся на честном слове джинсы, смотрит на убитые напрочь мартинсы, смотрит на белую тонкую футболку, замечая на ней бежевые пятна их смешавшейся засохшей спермы, смотрит на черную гигантскую кожанку, в которую утыкался носом, пытаясь немного поспать сегодняшним утром, смотрит на кровавые губы, понимая почему они именно такие, смотрит в черные, абсолютно нормальные зрачки в табачной радужке и утопает, мысленно радуясь. Не колол. — Хэй, Пак, ты в норме? — Юнги подходит ближе, вглядываясь в опухшее от слез лицо, касаясь подбородка грубыми пальцами, — Травы, может? — Я? — опешил Чимин, очнувшись от ступора, — А, нет, не надо. — Оу, все настолько хуево? — длинные пальцы перемещаются на влажную щеку, слегка поглаживая. — Типо того, — хмыкает рыжеволосый и подходит еще ближе. Шуга застывает, и кажется, Чимин слышит, как его сердце колотится в грудной клетке, — Хотя знаешь, думаю, я все-таки хочу травы, — еще секунда, и Пак захлебнется, — Только другой. Юнги не успевает спросить, какой, блять, травы хочет Чимин, потому что парень припадает к сухим багровым губам, скользнув в приоткрытый рот влажным языком. Рыжеволосый не ошибся, Шуга на вкус как самая качественная трава в этой вселенной. Он смакует потрескавшиеся губы, растянувшиеся в улыбке, наконец наслаждается этим, а не утоляет животное желание. Первый опускает одну руку на тонкую талию, а второй зарывается в коротко стриженные жесткие волосы, прижимая парня вплотную к себе. Пак дышит тяжело, за плечи широкие хватается, находит в них спасение долгожданное. И сейчас Чимин задумывается, на кой черт ему шестой этот, когда мятноволосый так целует его, пробираясь в мозг маленькой змеей, пожирая оставшуюся там ненависть, зачем Тэхен, такой, сука, близкий, но нихуя не разобравшийся и полезший в то, что его не касается, когда первый усаживает его на хлипкий грязный подоконник, дергая пряди рыжеватые, зачем ему сайфер этот ебанный, когда вот он, Шуга, прямо перед ним, заставляет оторваться от столь желанных губ, чтобы заглянуть в глаза и прочитать там скрытую льдом заботу. Зачем ему люди вообще, когда Мин Юнги его любит.777
Так пусто от чувства разочарования в одном, единственном человеке, так нескончаемо странно понимать, что одиночество, совсем не на долго оставившее Тэхена, снова возвращается с удвоенной силой, ударяет солнечное сплетение, извлекая соленую влагу из уже красных глаз. Тэхен закуривает и кашляет, потому что все еще учится привыкать. Сигарета гадко-сладкая, кажется, виноградная, тонкая и длинная, выуженная и украденная из пачки хозяйки этой убогой квартиры с вечно зашторенными окнами и выключенным светом, в которой он снимает свою маленькую, темную комнатушку. Дым заполняет крохотную кухню, плывет по воздуху к распахнутой форточке, за которой уже укоренилась ночная тьма. Лжец. Ложь. Он солгал. Тэхен пытается читать учебник, пахнущий хмелем — шестой разлил пиво, возможно, специально, но буква и цифры размазываются по белым листам в неясную кашу, единые черные каракули, не желающие укореняться в измученном сознании. На страницы падают соленые капли, портят чернила, превращают их в черные кляксы. Тэхен хмурится, когда память подбрасывает картинку таких же разводов чернил на коже Чона. Шестой. Чонгук. Гуки. Пепел падает на протертый линолеум, Тэхен прикладывается губами к фильтру еще раз, до жжения легких, в момент звучания дверного звонка, разрушающего немоту пространства. Парень, шатаясь, отчаяние, оказывается, тоже пьянит, идет по узкому коридору, к двери, чтобы открыть ее, увидеть тигровую лилию на бледной шее, и захлопнуть назад, прямо перед веснушчатым носом готового зайти первого. — Ви, впусти, — из-за металлической преграды тихо и глухо. — Убирайся нахуй, — Тэхен отшатывается, назад, вглубь темной прихожей по скользкому полу, дальше от зовущего голоса, — я не могу разговаривать с тобой, сил нет. — Нам нужно поговорить сейчас, — слышны удары, Чонгук там, за дверью, стучит по двери, — ты должен услышать очень многое. Проблем дохуя, Тэ, давай с этой разберемся сразу. И Тэхен, уже знакомо ведомый сладким голосом шестого, снова проворачивает ключ в замочной скважине с металлически-мерзким скрежетом, открывает Чону вход в холодную квартиру. От вида любимого, но лживого, лица у парня в голове что-то щелкает, включает заново высыхающие слезы. — Говори, потому что если будешь молчать, то начну я, — скулит Тэхен, а в рот попадают соленые капли. От даже Чонгука пахнет необходимо до боли, кровью, потом и марихуаной, так знакомо и привычно. — Выговорись. — Ты мне врал? Ты так много говорил, хоть что-то не было ложью? — шестой молчит и смотрит своими большими глазами с широкими зрачками и каплей души внутри, а у Тэхена голос дрожит, ломается и срывается, — я же согласился на все для тебя, отказался от того, чего так хотел, вступил в этот ебанный сайфер только ради тебя. Я же, блять, говорю твоим голосом, живу твоими мыслями, я, сука, курю, хоть и так ненавидел это. Тэхен всхлипывает и глаза воспаленные прикрывает, в теплые объятия попадает, за сильную спину шестого хватается, потому что нужно, необходимо, подобно воздуху. — Ты не должен менять себя, Ви, если не хочешь, окей? — Чонгук гладит ладонью завитки черных волос и на ухо тихо шепчет, только для Тэхена, тихо-тихо, вглубь их маленько треснувшего мира, — ты мне в выглаженной рубашке и без косяка в зубах понравился. Так, что я невъебенно влюбился в тебя, Ви. После слов любви становится тихо и от чего-то не тепло. Тэхен громко плачет в плечо Чонгука, вдыхая нужный запах любимого, не понимая врет тот или нет. В затопленных слезами воспоминаниях всплывает перекошенное злостью лицо Чимина, кричащего и холодного, обвиняющего его и шестого. Тэхена захлестывает вина. — Ты Чимину тоже что-то такое говорил? — выдыхает он в грязную ткань футболки. — Нет, не говорил. Я ему не особо много говорил, мы чаще просто трахались, — отвечает Чонгук тихо, не отпуская, держа в руках, — мне в один момент стало похуй на него, я просто ушел, когда первый предложил. — Я теперь понимаю его ненависть. Ему больно, он остался один. Шестой кивает у его лица и заглядывает в красное лицо, нежно и мягко. Тэхен видит вину в светлых крапинках коньячной радужки, видит в вечно пьяном взгляде ее понимание. За тонкой стеной что-то с шумом падает, заставляет вздрогнуть, прижаться сильнее. Пол под ногами ледяной, из так и не закрытой двери ползет осенний холод. — Ты долбаеб, — Бьет он шестого кулаком в плечо, зная, что там, под тонкой пленкой заживают новые узоры, набитые жесткой рукой первого, — а как я зная, что тебе на меня похуй не станет. — Восьмерка, — просто отвечает Чонгук, ресницы отбрасывают тени на красивое лицо, — всегда смотри на нее, она — твоя гарантия. Чонгук — ребенок, все еще остается им, несмотря на крупные шрамы на руках, количество спирта в крови и не детскую жизнь, не смотря на драки и секс. Оставленный ребенок, кинутый в грязный мир и отвратительную жизнь, не готовый получить ее и борющийся с ней, как может. Тэхен всхлипывает, улыбается натянуто и готовится быть рядом.