cypher 8

Под ребрами болезненно тянет только покрывшаяся тонким слоем запекшейся крови рана, на которую сверху, спешно, третий наклеил широкий пластырь. Он хочет выйти, стремится на освещенную неярким ашвилльским, привычные тучи легкой поволокой закрывали серое небо, солнцем, выкурить пару, но, вероятно, больше, самокруток, и набить ебало нескольким людям, давно бельмом на глазу мелькавших сайферу. Хосок игнорирует головокружение, покрывавшее все видимое черными пятнами, натягивает пропитанную металлическим запахом, покрытую разводами крови, дырявую футболку, сверху надевает не менее грязную куртку из старой протертой кожи. Горло тянет долгое отсутствие дыма, желанно до дрожи, бедные еще губы искусаны по той же причине. Хочется курить, парень не может терпеть. На долгожданной улице морозно, не смотря желтые лучи, гуляющие бликами по асфальту, пар вырывается из рта, вперемешку с дымом наконец подожжённой сигареты. Хосок не может позволить себе идти быстро, легкая слабость и яркая боль в боку не дают, поэтому он, едва переставляя ноги, обутые в черные, пыльные конверсы, идет в сторону объезженной и оттого разбитой дороге. Легкий наркотик будоражит сознание, рисует ряды картинок, пока не останавливает на одной: бледное лицо девушки с багрово-синеющим кровоподтеком на скуле. Решительная Спрайт, такая красивая в свете больничных ламп, ее легкий аромат яблока и цитрусовых от сладкой карамели, вкусом застывшей в ее рту — все это отпечаталось в больной голове. В кармане рваных джинс вибрирует телефон, забрасывая камни в тихий водоем мыслей, лицо пятой идет мелкой рябью и растворяется. — Да? — экран холод касается щеки, Хосок морщится, когда стекло касается едва теплой кожи. — Хуйня, бля, — хрипит первый в трубку, на фоне отчетливо слышны другие голоса, веселые и, видимо пьяные, — третий, ты ахуел? Мы, как шесть долбаебов, приперлись к больничке, мелкий своего восьмого, блять, прихватил, тот ссыт, что прогуливает, а тебя, сука дырявая, нет. Ты где? А Хосок в эти секунды добирается, из центра, пропитанного копотью машин, района, к его окраине, уже чувствуя сладость мести на языке. — Я отошел, — коротко отвечает он и достает новую сигарету из мятой пачки, чтобы накурить за три прошедших дня. — Какого хуя ты куда-то съебал? — кажется, первый по ту сторону тоже выдыхает, а потом голос сменяется на более звонкий, женский и недовольный еще более. — Ты ушел из больницы? —рычит пятая ему, но парень ее почти не слышит, шуршание шин на оживленной дороге забивает ее, — куда и нахуй? — Милая, я приду, — он смотрит на разбитый циферблат часов, стрелка которых дергается, но идет ровно, отмеряя бегущее бешено время, — достаточно скоро, подойду к школе, когда доебусь с делом. Купите мне пива. — Это я тут все решаю, цифры не путай, — возвращается хрипота Шуги и шум его прокуренного дыхания, — будем ждать тебя на курилке, — и ряд коротких гудков, не дающий рассмеяться в ответ. Он лишь тихо, почти беззвучно трясется всем телом, чувствуя боль в раненном боку, и заставляет себя прекратить, затягиваясь почти догоревшей сигаретой. По обочинам будто вырастает больше деревьев, жалких, сгнивших, скрывающих небольшие полуразваленные постройки от и без того слабого света, когда третий наконец видит цель — совсем развалившийся дом, без дверей и с почти полным отсутствием окон. Хосок чувствует слабость, захватившую тело достаточно сильно, чтобы остановиться. —Вам пизда, — тихо выдыхает он, когда тушит последнюю, пятую сигарету о покрытую трещинами и следами отвалившейся штукатурки стену. В холодном здании, на бетонном полу сидят всего двое. Их окружает дым, плотный и сизый, густой, поднимающийся к потолку неровным потоком. Они громко смеются и разговаривают совсем пьяно, звучание эхом отражается от пустоты, но голос третьего перекрывает все. Он сильнее, даже сейчас, ослабленный травмой, сильнее. — К вам девушка не заходила? — прерывает расслабленных наркотиком людей третий. — О, ебать, — гогочет один из них, на красном лице Хосок видит капли пота, — шавки первого к нам зачастили. Была, наркоту не забрала, мы ее почти отхуярили. — А, ну, готовьтесь к ебле, — металл кастета привычно укладывается в ладонь, а пальцы щелкают знакомо, — каждый синяк на ее теле появится на ваших.

777

Деревянный подоконник под его бедрами холодный, сильный ветер со свистом задувает под разбухшую от влажности раму, но Чимин не встает, не уходит. Он смотрит в окно на простирающееся вдаль небо, перекрываемое лишь неблизкими высотными постройками. За исписанной дверью шумит что-то, люди, их голоса и вещи, парень почти не слышит этого, все мысли ушли во взгляд, направленный сквозь грязное мутное стекло. Там находится самый точный катализатор его одиночества. Сайфер. Только, при виде них, всех в черном, с сигаретами в зубах и банками дешевого пойла в рука, теперь зубы не сводит от ненависти, и руки не дрожат от охватывающей зависти. Второй и четвертый сидят прямо на покрытой влажной слякотью земле, подняв головы, чтобы смотреть на говорящую им что-то злую девушку. Пятая бледнее обычного, на ней больше одежды, отсюда кажется, что кружева белья сменил темно-серый свитер, застиранный, но теплый. Чимин разглядывает Тэхена, улыбку и едва пьяный взгляд, и чувствует принятие, волной захлестывающее, затапливающее ненависть, тушащее пожар. А потом, на самый незначительный, ничтожно маленький промежуток времени, взгляд цепляет шестого. Чимин не ощущает привычно смерти чего-то слабо-живого в груди. Там просто нет совершенно ничего, кроме пары воспоминаний о детском взгляде и веснушках на кончике поцелованного слабым солнцем носа. Это откровение заставляет найти среди черного мятное пятно. Первый отпивает кровавыми губами янтарное пиво из полупустой стеклянной бутылки и выглядит необычайно ярким в своей бледности, окруженный пустотой серого школьного двора. И пусть галактика не взрывается, мир не переворачивается при виде Шуги, Чимин ловит в себе за хвост желание оказаться рядом с ним, ощутить особенное спокойствие их особенной травы. Парень сию же секунду закуривает, потому что привык заменять пустоту дымом, так и сейчас заместит дыхание Юнги и горечь его слюны в своем рту. Когда фильтр становится ближе желаемого, телефон звонит, перекрывая шуршание живого коридора. На разбитом в крошку экране с черными полосами, покрывшими его сквозь трещины высвечивается неизвестный номер и отвлекает Чимина от прямого созерцания первого. — Да? — спрашивает парень спокойно и тушит сигарету о белое дерево подоконника. — Вы Пак Чимин? — на той стороне голос мужской звучит бесцветнее, чем вся чиминова жизнь, помноженная на ничто. — Угу, — отвечает он, и тут же задает вопрос, — а вы кто? — а пока возвращает липкий взгляд к одному лицу. — Я лечащий врач вашей матери. — Ей лучше? — Нет, совсем нет, — быстро прерывает его мужчина, — она умерла. Примите мои соболезнования. Чимину кажется, что за секунду он задает тысячи вопросов, но из горла выходит только задушенный всхлип. Вечер, украшенный музыкой играющей с винила, одна на двоих тонкая с вишней, живой румянец щек после бокала вина, разговоры, вмещающие в себя все, дурацкая мелодия будильника ее мобильного, «люблю тебя, сынок» тихим голосом, детство, школа, юность — все смазывается, разваливается пазлом, случайно опрокинутым со стола. — Мистер Пак? — Иди к черту, пидор, — говорит он, и слезы солью просачиваются в рот, — нахуй, в пизду, куда угодно, но завали свое тупое ебало, — Чимин кричит сквозь дрожь в голове, — зачем? Почему, блять? Почему? — Я сожалею. — Засунь сожаление себе в очко, — парень сбрасывает звонок и пустой портфель на грязный кафель. И себя опускает туда же, чтобы скулить, не сдерживаясь в рукав куртки, пахнущей сигаретами, забравшими ее. Больно было на детской площадке разбивать коленки, которые мама заклеивала пластырем, больно было, когда Чонгук пережил метаморфозы в шестого, разбив, чтоб все она же его собирала, не зная причин, а сейчас — убийственно.

777

Сильный ветер обдувает старые деревья, сбрасывая с них желтую листву. Температура на улице значительно упала, что заставляет кутаться в протертую местами цветную кожу. Но только не Шугу. Он не слушает истеричные, хоть и прокуренные вопли пятой, сам понимает, что Хосок мстить пошел. Останавливать третий сайфер смысла нет, придушит слабыми руками, если помешают. Юнги это понимает. Он пьет холодное пиво и медленно потягивает обычную сигарету, тлеющую в тонких жилистых пальцах. Юнги что-то давит на мозг, но он понятия не имеет, что. Куртку запахнуть не пытается, хотя под ней лишь тонкая болотная футболка, волосы рукой не приглаживает, ведь снова растреплются, и даже от ярого порыва ветра отвернуться не думает. Наоборот, Юнги хочет продрогнуть до трясучки, чтобы отрезветь немного, понять почему это «что» никак не хочет выбираться из головы. Первый смотрит на раскрасневшегося от градуса Тэхена и вспоминает Чимина, который так сдержанно выдержал весь тот бред, который восьмой на него обрушил. Чимина, который все-таки не смог сдержать слез и быстро ускользнул в туалет. Чимина, губы которого становятся только желаннее. Чимина, который сам становится. Невъебически желанным. Юнги много думает о нем, чертовски много. Наверное, нельзя так сильно думать об одном человеке, поэтому голова и трещит по швам, как юбка стандартной восьмиклассницы. А еще ломка. Последний раз он кололся, когда восьмому татуировку били. Ветер дует с новой силой, задевая ранки на нижней губе первого, от чего их нещадно печет. Все ногти изгрызены, а губы кровоточат постоянно, но «нет, Юнги, нельзя» — повторяет он себе изо дня в день, как мантру. Нельзя, потому что обещание себе мнимое дал, не при каких обстоятельствах больше. При мысли обо всем этом голова, словно бомба замедленного действия, вот-вот и взорвется. Во дворе школы становится тихо, начался урок, а Спрайт четвертый успокоил. Юнги хочет большую чашку дерьмового черного кофе и крепкий сон, желательно до завтра, но мысли эти растворяются, будто Танос щелкнул в голове Шуги: — Зачем? Почему, блять? Почему? — слышится истошный надрывный крик со стороны здания. Что, нахуй, происходит? Юнги проверяет сайфер, все в том составе, которым и были, смотрят ошарашенными глазами на лидера. — Это что за нахуй? — подает голос шестой. Юнги слышит в этом крике настолько омрачающую сознание боль, что его охватывает паника. Первому похуй на все и всея, но голос то, блять, до дрожи в воспоминаниях знакомый. — Чимин, — Мин говорит вслух, подтверждая эти самым догадки остальных, краем глаза он замечает, как взгляд восьмого становится испуганным и бегающим по всем вокруг, он резко отлипает от Чонгука, трезвея от неизвестно душащего страха. Тяжелая дверь открывается с жутким скрипом, являет напоказ, по мнению Шуги, убийственную картину, схожую с извержением Мауна-Лоа: У Чимина по бледным щекам текут соленые слезы боли, пропитывают весь ворот футболки, капают с аккуратного носа. Волосы взъерошены, будто их кто-то драл наждачкой, брови заломлены так, что кажется, он переживает сейчас одну из самых невыносимых пыток мира. Парень буквально захлебывается этим кристальным водопадом, его колени дрожат, он бегает бешенным взглядом по округу улицы, пока не натыкается на Шугу. У Первого в этот момент все галактики взрываются, звезды падают разом, пальцы дрожать начинают не от ломки, а от приступа боли душевной. Не может он Чимина таким видеть, забьет раз и навсегда эту секунду в память и не позволит больше никогда такими слезами ужасающими давиться. — Юнги, — кричит Чимин, бежит по лестнице с бешенной скоростью, запинаясь об какой-то камень ничтожный. И кричит снова, просто истошным, рвущими все органы на миллиарды частиц, ором. Мин, блять, срывается, падает на колени рядом с все еще кричащим Паком, прижимает его дрожащим в панической атаке телом к себе так крепко, что кости хрупкие хрустят. — Детка, скажи. — Мама умерла, — еле как выплевывает парень и вновь кричит так, что Юнги зажмуривается от тупой боли, разрастающейся где-то внутри, прижимая Чимина только сильнее.