Туманное поле экспериментов

Эван ползал по полу и собирал свои рисунки по кусочкам. Он хорошо запомнил тот день, когда отец узнал о его маленьком увлечении и позаботился о том, чтобы наказать сына за непокорность. Он хорошо запомнил, как фальшивые друзья предали его, и как на следующий же день волей случая он сломал руку, работая в шахте. После этого Эван не мог рисовать больше года. Как только он садился за стол и брал карандаш в руки, чувство отвращения начинало пожирать его изнутри, не давая сделать даже набросок. Всё было не так — его кисть начинало сводить от боли, пальцы сжимали карандаш слишком сильно, дрожали и не слушались, а идеи то путались и сменялись одна за другой, перемешивались, не позволяя уцепиться и выбрать что-то одно, то отсутствовали вовсе. Эван чертовски злился — на себя, на свои рисунки, на отца… По крайней мере злиться было легко. Он комкал и рвал бумагу, ломал карандаши и угли. Эта простая и первобытная ярость на время заглушала его истинные чувства. Отец говорил, что рисование — это недостойное занятие, что рисуют только слабаки, бродяги и цыгане. Однако Эван считал иначе: ему нравилось создавать что-то из ничего, выражать свои мысли и чувства в творчестве, раз уж ему не позволено было показывать их напрямую. И вот в один тёплый летний денёк, рано-рано утром, когда красное солнце всё ещё лениво купалось в розовых облаках, не желая показываться из-за горизонта, Эван проснулся и внезапно ощутил странный порыв, что заставил его усесться за стол, схватить первый попавшийся карандаш и лист бумаги. Рука сама начала вести тонкие полупрозрачные линии, обрисовывавшие контур пушистых облаков, среди которых Эван поселил несколько графитовых птичек. Следом он набросал стволы деревьев и наскоро прорисовал ветви, облепленные мелкой листвой. Добавил земле высокой травы, чуть склонив её в сторону, будто лёгкий ветер касался тонких стеблей, наугад разбросал теней и замер. Вдруг Эван осознал, что снова рисует. Без лишних мыслей, без усилий — да, скетч был сыроват и неказист — но он всё же был! С тех пор Макмиллан полюбил рисовать природу. Несколько лет он изображал лишь пейзажи и животных, сбегая из дома рано утром или на закате, перед грозой или во время первого снега. Его лучший друг фотографировал живописные места, а Эван дополнял его фото, давая волю фантазии. Он осваивал всё новые и новые техники, использовал различные инструменты и материалы, экспериментировал со стилями — благо книг у него всегда было в избытке. Конечно, тайком от отца, однако Эвану было не привыкать скрываться. А потом его забрала Сущность. Первое время было чертовски тяжело, однако, когда Макмиллан смирился с тем, что отныне он заперт в Чистилище без шанса выбраться живым и с бесконечным количеством времени в своём распоряжении, его страсть к рисованию вернулась с новой силой. На первый взгляд мир Сущности не был живописным местом: заброшенные и захолустные здания, украшенные плесенью и кровавыми лужами, да тёмные леса, укрытые густым туманом, переливавшимся в свете бледной луны. Но чем дольше Эван находился в этом мире, тем больше он понимал его, учился видеть красоту во всём, искать утешение даже в мелочах. Он знакомился с людьми, которым так же, как и ему, не посчастливилось оказаться здесь, слушал их истории, бродил по всё новым и новым местам. Пока однажды вновь не нашёл причину жить. Эван вернулся в поместье после неудачного испытания, и, хотя в этот раз Сущность не сильно наказала его, он по-прежнему был зол сам на себя. Неблагоприятное стечение обстоятельств, несколько мелких ошибок там и сям — и в итоге Макмиллан вынужден был безмолвно наблюдать, как четвёрка довольных выживших насмехалась над ним в воротах. Чтобы успокоиться и развеяться, Эван схватил свой альбом, наскоро выбрал несколько цветных карандашей и отправился в лес. Он зашёл вглубь рощи, уселся на старое поваленное дерево, поросшее мхом, закрыл глаза и глубоко вдохнул свежий прохладный воздух. Иногда, чтобы унять свой гнев, Макмиллан изображал что-то жуткое, яростно надавливая на карандаш — лучше всего ему давались когтистые лапы Сущности, что пронзали его не один десяток раз. Рисовать кровавые убийства было куда проще, чем исполнять их. Однако на сей раз Эвану хотелось изобразить что-то красивое и успокаивающее. Он пытался сосредоточиться, вслушиваясь в мерный шелест листьев и голоса птиц, перебирая в мыслях неясные образы. Было ли в этом месте что-то поистине прекрасное? Макмиллан поудобнее перехватил карандаш и расчертил еле заметные вспомогательные контуры, чтобы рассчитать пропорции, затем изобразил овал, схематично набросал черты лица и волосы. Лицо казалось застывшим и неживым — то что нужно. Эван тотчас закрасил глазницы чёрным и уже с нажимом прорисовал такие же чёрные волосы. Одним движением провёл горизонтальную линию по шее, намечая край маски. Но как бы красива ни была эта маска, настоящая красота скрывалась под ней. Тотчас Макмиллан вспыхнул желанием написать портрет. С натуры. Тем же вечером Эван заметил, как Майкл стоял в воротах его поместья в ожидании, словно кот, который приходил только тогда, когда ему заблагорассудится, но в то же время требовал внимания почти навязчиво. Макмиллан усмехнулся, на мгновение представив Майкла с кошачьими ушками и хвостом, а затем торопливо вышел во двор, чтобы впустить его. Вскоре Эван неспешно перебирал пальцами пшеничные локоны Майерса и мягко целовал его шею, прижимая ближе. — Я хотел предложить тебе кое-что, — проговорил он, нехотя оторвавшись, чтобы посмотреть Майклу в глаза. Тот, сидя на его коленях, внезапно нетерпеливо заёрзал, внимательно слушая. — Могу я… Позволишь мне нарисовать тебя? Майерс тотчас дёрнулся словно ошпаренный, закрывая лицо руками и мотая головой. Эван крепче обхватил его за талию, чтобы парень ненароком не свалился, и стал покрывать его ладони невесомыми поцелуями. — Прошу… — почти шёпотом. — Я всего лишь хочу запечатлеть твою красоту. Эван осторожно отнял ладони Майкла от лица и взамен коснулся пальцами его гладко выбритых скул, едва тронутых смущённым румянцем. Его пушистые волосы спутались и лезли ему в глаза. — Сделаешь это для меня? — Майерс опустил взгляд и прикусил губу. Эван убрал волосы с его лица и вновь заботливо провёл ладонью по нежной молочной коже. — Хорошо, Майки? Майкл покивал в ответ, ласково припадая к прикосновениям.

***

Когда Эван впервые оказался в мире Сущности, он был разбит, сломлен и искалечен. Ведомый лишь яростью и ненавистью, он заново учился жить, учился искать красоту и спокойствие в мире бесконечных страданий и боли. И нашёл. Эван сидел на деревянном табурете с кусочком сангины в руке, Майкл — напротив, на старинном бордовом диване с тыквой-фонариком на коленях, который они вырезали вместе на прошлой неделе. Майерс выглядел чертовски смущённым, непривыкший к пристальному взгляду, прикованному к его лицу. Он то и дело робко опускал глаза, кусал губы и как-то неловко мял и без того жухлую тыкву. — Посмотри на меня, — негромко произнёс Эван, и Майкл поднял голову, встречаясь с ним взглядом и улыбаясь краешком губ. Хотя Макмиллан видел его без маски десятки раз, каждый раз он ценил это доверие, как в первый. И казалось, будто прежде никто не видел в Майерсе то прекрасное, что видел он. Никто даже не пытался увидеть. Эвану нравилось создавать что-то из ничего и замечать красоту там, где не замечал никто. И рисование было его отдушиной, его успокоением и спасением. Одним движением руки Эван начертил полукруг, изображавший нимб, но над крыльями ещё предстояло поработать.