***
Жизнь начинала налаживаться? Это был вопрос всего его крошечного и столь хрупкого мира. Он не знал. Настолько давно потерял понятие «все нормально», говоря его кому не попадя, лишь бы только отвязать надоедливых людей от себя. Оно перестало иметь свою значимость, перестало обозначать, что все действительно в порядке и Питер правда забыл, как это — порядок. Он представлял себе порядок как чистую комнату. Свежее белье. Выполненные уроки. Понимание и мир в семье. Он в буквальном смысле представлял порядок, забывая о другом значении этого слова. Порядок должен быть не где-то снаружи. Чистая комната, одежда и уроки не есть признаком порядка. У человека внутри только сам он, и он знает, что творится, потому порядком называлось совсем другое. Когда порядок в голове. Когда знаешь, как ты любишь, как дышишь, как живешь. Как ревнуешь, как болит, почему болит. Кто ты и что ты, зачем ты в мире и кем будешь. Кем был и возможно не мог бы даже стать, но станешь. Это порядок. Порядок мысли. Потому, если в вашей жизни порядок, кажется, что порядок — это не признак того, что вы в порядке. Питер был в порядке. Наружном порядке. Да, он стал посещать групповую терапию. Наркозависимые фрики города собирались в одном месте и устраивали шоу, у кого история будет хуже и страшнее, но Пит не участвовал в этом. Он слушал. Слушал, как говорят люди, что говорят люди, о чем они говорят, и все, что ему удалось вынести — половина всего лишь недоделанные пиздострадальцы с учетом дефицита внимания. Почему? Все просто. Есть правила наркоманов, и первое из них: наркоманы никогда. Не просят. Помощи. Ни-ког-да. А они все просили. И Питера это бесило. Что они просят помощь, а он толком не в силе. Разве что попросил Старка и все, на том его силы иссякли. Именно это ему захотелось обсудить на приеме у психотерапевта. — Значит, тебя раздражают люди, которые просят помощь? — доктор Беннер был сегодня как никогда проницателен и весел. — Именно так. Зачем это делать.. если просто можно справиться самому? — недоуменно говорил Питер, сидя на мягком кресле. — Просить помощи — это нормально, я думаю, что одна из твоих проблем в том, что ты сам не можешь ее попросить, — он что-то записал в блокноте, а затем отложив его, продолжил. — Питер, ты не можешь просить помощь. Это нормально, такое бывает, когда не получаешь ее, а потом мозг сам начинает думать, что ты держишь все под контролем. И чувство злости вызывает у тебя он же, от осознания, что другие люди могут позволить себе попросить помощь, а ты — нет. Питер снова задумался. Черт, как же он ненавидел думать… Перебирать мысли в своей голове, от чего та, порой, вовсе раскалывалась. Но еще хуже было от осознания того, что то, что сказал доктор — правда. Питеру было тяжело просить помощь, и даже если никто никогда не задумывался над этим вопросом, то это действительно так. Некоторые люди просто не могут попросить помощи, и даже когда другие им предложат, все равно будут думать, что недостойны. И это очень плохая вещь. К сожалению, Питер был одним из таких людей. Но его «порядок» не заканчивался на посещении сеансов и терапии. Питер разрушался. Питер ломался. Питер плакал. Питер хотел дозу. Парня начало ломать по истечению суток с их разговора со Старком. Сначала это была едва навязчивая боль в некоторых местах, покалывания, слабость, а потом все стало хуже. Питеру стало хуже. Пришел он домой совсем никакой. Мэй подбежала к нему, оглянув его болезненный вид, приложила руку к лбу и сразу отдернула, якобы остужая ее быстрыми движениями. — Питер, детка, да ты весь горишь! Тебе срочно нужно в постель и пить как можно больше жидкости! Надо же, заболел... — бурчала женщина себе под нос и хлопотала на кухне в поисках заварного чая и медикаментов. Но Питеру это было не нужно, ни чай, ни таблетки, ни капельницы с градусником в заднице. Ему нужны были наручники или доза. Предпочел он первое. До комнаты добрался в смутном для себя рассудке, по пути миллиард раз поклявшись больше не употреблять, чтобы не испытывать такого. Да кому он врет, это только начало. Начало ада, который его ожидает за дверью комнаты. Сидит на окошке и ждет, пока Питер залезет в комнату и упадет перед ним на коленях, обессиленный и совершенно беспомощный. Но Питер не сдастся просто так, ради своего же счастья будет биться до последнего. Кажется, его стошнило. Черт. Озноб. Холод. Озноб. Холод. Местами темнота, в которую парень проваливался и снова выныривал, будто бы из черной дыры попадал в холодное море без дна, где под тобой неведомые твари и монстры глубин. Снова просыпался после двухминутного дрема и содрогался от боли, которая разносилась по всему телу. Кажется, что он вот-вот найдет удачное для себя положение, но вот ведь незадача: в любом ему больно. Ему просто не повернуться. Мэй забегала в комнату раза три. Забегала и вновь убегала, что-то бормотала и убирала, умоляла, кричала: Пит не слышал. Он плакал. Ему было ни холодно, ни жарко. Не больно, ни хорошо. Никак. И это никак добивало сильнее, чем что-либо. Его бросало в холодный пот, Питер дрожал, дрожал, плакал. Руки совсем не слушались, а тело будто бы находилось в невероятно неудобном положении, и он все время пытался найти то, где ему будет не больно. Больно было даже когда тот дышал, потому, задерживая дыхание на пару секунд, он делал выдох, награждая себя кислородом и наказывая адской болью раскаленного ада. Прошло время. Час, два, три, десять минут или шесть — не знал никто, а зрение подводило парня, не желая фокусироваться на одном. Он дышал загнанным зверем и содрогался от каждого шороха, вздоха, действия и голоса. Он. Был. Столь. Жалок. Жалок в своей боли, куда загнал себя сам. Был жалок как низший человек, был жалок как отродье ада, был жалокжалокжалок миллиард раз. Но ему бы никто не помог. Потому что он Питер. И справляться с болью самим у Паркеров в крови. Телефон звонил три раза, но Питер только дышал. Не отвечал, пытаясь ловить каждый вздох, потому что они казались ему роскошью в такие минуты, а после замолк. Кто-то заходил в комнату, выходил, говорил, кричал — или это все галлюцинации? Кто-то коснулся его лица. Мягко провел пальцами по щеке и почти невесомо поцеловал. Сказал что-то нежное, Питер не помнит что, утешал и лелеял. Говорил, будто бы он не виноват, и Питеру хотелось, чтобы это был Тони. Парень думал, что с ним ему будет легче, что все будет хорошо, как только Тони появится тут, что он обещал помочь, что все нормализуется. Но Питер врал сам себе. Это не был Тони. Тони бы никогда сюда не пришел, вероятней всего даже бы и не знал, что Питер нуждается в нем, вероятно даже бы не сказал чего-то, потому что.. они никто. Знакомые. Кто-то ближе, чем друзья и дальше, чем любовники. Их отношения застряли где-то между черной дырой и Луной, нехотя продвигаясь дальше. Боль. Боль снова прошибла его тело сильнее, чем в прошлые разы и он почти сорвался на крик, орал, надрывался, метался и плакал, просил прекратить это и умереть. Но как всегда. Питер кричал молча. Боль уходила. Боль потихоньку начала отступать, начала возвращаться туда, где была, начала исчезать и преобразовываться в наслаждение. Начала быть чем-то приятным и знакомым, начала разливаться по телу теплой струей и он вовсе парил в облачках. Неужто, все кончилось? Неужели, все правда кончилось?..***
— Как он? — обеспокоено спросила тетя Мэй, когда Мишель вышла из комнаты Питера совсем усталая. — Все нормально. Не могли бы вы принести нам бинт или пластырь, пожалуйста? — попросила девушка, прикусывая нижнюю губу от стресса. Бедная тетушка побежала вниз по лестнице за аптечкой, а ЭмДжей, схватившись за волосы, глухо ударилась головой об стену. В комнате картина разворачивалась намного интересней: кровь, ваты, пакетик, разорванный в клочья, шприц с изогнутой иглой и совершенный бардак. Мишель забеспокоилась, когда Питер не взял трубку. Он не поднимал ее очень долго, и с учетом его новой позиции «я-больше-не-употребляю» оставалось думать одно — отходняк. Ломка. Синдром отмены. Зовите как хотите, но ужас ее от этого не изменится. Жуткая боль, галлюцинации, судороги, рвота, температура, нарушение работы организма и потеря времени, деперсонализация и кое-какие интересные штучки. Питер стал бросать слишком резко, даже не получив нужные рекомендации нарколога. Самолечение — штука хуевая. И когда они с Томпсоном, обеспокоенные, пришли узнать, где Питер, наткнулись только на безутешную тетушку Мэй, которая что-то лепетала о Питере и болезни. Да, болезнь — вполне то, с чем можно перепутать ломку. И Питера они нашли, логично, в невероятном состоянии. Комната была полностью затемнена, где-то ковер был в рвоте, сам же парень лежал в странной позе и то и дело содрогался. Он был мокрый, холодный, словно труп, вышедший из Преисподни. И сначала они хотели ему помочь, успокаивали, гладили, поддерживали, пытались что-то сделать, но ничего не помогало. Оставалось лишь ждать несколько дней, пока симптомы не пройдут, но, увы, наврятли он дотянет. Томпсон, как человек, который имел дело с ломкой и испытывал ее давал Питеру максимум два дня. А после болевой шок и смерть, может, чего и похуже. А Мишель не хотела терять своего друга. Только не Питера и только не сейчас, потому быстро оформила шприц и дозу героина, преждевременно пытаясь попасть иглой в вену. Питер брыкался, стонал, содрогался, вырывался, не давал себя тронуть, от чего приходилось сжимать его сильнее. Всеми силами показывал, как тому больно, и когда Мишель наконец-то удалось ввести дозу, тот успокоился на глазах. Только теперь ее убьет и Мэй, и Тони и сам Питер, за то парень будет жить. И отвыкать от наркотиков через такую боль — не выход. Должно быть что-то другое. — Надо убрать все, — скомандовала Мишель, начиная заметывать следы своего деяния. Будущий синяк на вене Питера стоило залепить, но на то не было времени. Как только Мэй принесет пластырь, так сразу, а пока, куда убрать шприц и к нему прилегающее — оставалось неясным. — Сложи все в пакет и рюкзак, выкинем в ближайшую помойку, — сказал Томпсон, открывая свой портфель для того, чтобы Мишель скинула туда оставшийся мусор. — Надо вытереть кровь, — заметила девушка, оглядывая немного окрававленную руку Питера, нынче бездыханно лежащую на его пояснице, пока сам парень будто бы дышал воздухом после километрового бега, не имея возможность насытится. Мишель винила себя в том, что сделала, но не могла по-другому. Видеть мучения родного ей человека было невыносимо, и ей ничего не оставалось делать, как помочь. Хоть каким-то образом, но помочь. Флеш достал откуда-то влажные спиртовые салфетки, дав открытую пачку девушке. Судорожно, едва дрожащими от стресса руками та вытащила несчастную салфетку, начиная вытирать руку Питера и кусочек заляпанного одеяла. Без жертв не обошлось — вводить героин через вену оказалось невероятно сложно и получилось не с первого раза, потому и образовалось немного крови. Вру, много. Недостаточно, чтобы умереть. Достаточно, чтобы избавиться от мучений. Закончив все процедуры и налепив на вену пластырь, который любезно принесла Мэй, друзья наконец-то присели на пушистый ковер передохнуть. День выдался тяжелым, особенно для Питера. Он не спал, но и не был с ними. Он кайфовал на периферии сознания, избавляясь от последствий ломки, убирая всю боль. — Может, ему в больницу? — голос Томпсона в гробовой тишине прозвучал хуже, чем воскресная молитва в церкви, куда Мишель ходила в детстве с мамой. От таких воспоминаний ее даже передернуло. — Нельзя в больницу. Там он совсем загнется. Надо своими силами, потихонечку, начиная с малого. Так резко бросать ни в коем случае нельзя. Его организм просто не вынесет, ты сам все видел, — девушка терла руками переносицу, активно думая, как помочь другу. Но она ничего не могла сделать, лишь только имея чертовы сожаления о том, что когда-то показала Питеру кайф. Корила себя в том, что сейчас, виновником его страданий, была она — та, которая испортила жизнь молодому парню. И все возвращается к началу: Питер получил дозу, Мишель полна сомнений, Флешу плевать, Тони неизвестно где. К слову о Тони, он вообще был немного не в городе. Не в штате. Не в стране. Накануне дня он вылетел на частном самолете прямиком к Пеппер, ибо та захотела его срочно видеть и поговорить, потому, заранее написав Питеру смс-ку «уехал ненадолго, вернусь скоро, ты справишься со всем, мой мальчик :)» поставил авиарежим в телефоне, наслаждаясь прекрасными видами Нью-Йорка, а после и мира. Париж был удивителен. Питер в это время корчился от боли. Питер молил, чтобы Тони ему помог. Тони не слышал Питера. Пеппер, оказывается, вызвала его вовсе не по деловому конфликту с поставщиками термохимических двигателей, а по вопросу личного характера. И Тони был зол. — Старк, да ты пойми, что это все нам на пользу! Сам погляди, акции взлетели, мои связи усилились, компании одна за другой шлют предложения о сотрудничестве! А ты просто не хочешь двигаться дальше! — истерила Пеппер. Как хорошо, что они встретились на снятой ей же квартире в городе, а не где-то в кафе. Скандал такого плана в рамках заведения точно не остался. — Да что ты хочешь? Все у нас идет гладко! Нормально! Чудесно! Прекрасно! Зачем нам еще нужно проводить церемонии? Лишняя трата денег и все! — отрицал ее предложение о проведении свадьбы Старк. Женщина упорно настаивала на проведении церемонии — настоящей — но Тони не хотел. Его жизнь только начинала вставать на рельсы своего пути, как тут Пеппер, с столь безрассудным, даже глупым предложением! — Но то, что я предлагаю — это действительно рабочий вариант для продвижения наших профилей на ступень выше! — женщина мельтешила перед глазами Старка, словно венерина мухоловка, зазывая жертву в свой рот. — А мне и на своей ступени сидится прекрасно, — ответил Тони равнодушным голосом. Стоит заметить, что квартирка у Пепс ничего. Шикарные панорамные окна с видом на Эйфелеву башню, милый диванчик, уютная кухня и рояль, стоящий посреди гостиной комнаты. На него свои ноги как раз таки и закинул Старк. Телефон в кармане завибрировал, оповещая о звонке Мэй, но тот скинул звонок, думая, что если бы что-то случилось, Питер сам написал ему. Он же надеется на это. — Ты просто не хочешь двигаться дальше, — выдвинула обвинение женщина, — и не позволяешь двигаться дальше мне. — Пеппер, да ты себя вообще слышишь?! — взорвался наконец-то Тони, скидывая ноги с диваном и резко встав, равняясь с ней взглядом. — Я согласился на твою идею с этой помолвкой! — на слове «твою», он ткнул пальцем собеседнице в грудь, на что та даже немного отошла в сторону, — я согласился вообще на все это ради тебя! Потому что ты мне дорога, как хороший друг и работник! Но я не-хо-чу настоящей свадьбы! С росписью и паспортами. Браво, твой план сработал, но я не хочу чего-то еще. Мы и так в шоколаде, а ты еще и усугубляешь ситуацию своими идеями, нынче вообще неуместными! — Ты изменился, — будто бы все вышесказанное та прослушала, бросая такую фразу в полную тишину. — Да, Пеппер. Я наконец-то нашел то, что смогу потерять, потому штамп в паспорте мне вовсе не нужен, — отрезал Старк своим самым холодным и равнодушным из всех существующих голосов, но на это заявление, к удивлению, Пеппер отреагировала слишком бурно. Сначала не поверила, потом, слова истеричка рассмеялась и говорила, как в бреду «Ты же Старк, ты не можешь полюбить», а затем обезумела, стала кидаться на Тони, пытаться узнать имя, данные, кто это и на кого ее променял. Все это длилось, пока мужчина и вовсе не разозлился, попросту повысив голос и сказав на полном серьезе: — Пепс, мне плевать на твои истерики. Мне плевать на свадьбу и помолвку. Ты не интересуешь меня, как партнер, потому успокойся и приди в себя. Просто уймись! — и совершенно злой, тот вышел с ее квартиры, дома, улицы, а потом и вовсе улетел из города, как только добрался до самолета. И только взлетая заметил, что Пит не ответил и даже не прочитал. «Сообщение не было доставлено.» — гласила надпись под смс.***
— Мне хорошо? — спросил Питер, едва только смог разлепить глаза. — Это вопрос или утверждение? — переспросила Мишель, аккуратно вставая с пола комнаты и подходя к Паркеру. Тот был немного потрепанный, но все еще живой. Живой. — Сколько времени прошло? — задал вопрос Питер, опираясь на локти. — Двенадцать часов с мелочью, — ответила Мишель, избегая смотреть Питеру в глаза. — Ты дала мне дозу, — скорее, прозвучало как утверждение и Мишель покосилась на Питера в недоуменном взгляде. — Рука, кровь. Дедукция, — фыркнул Пит, тихонечко смеясь, что Мишель и подхватила. — Тебе нельзя так резко бросать. Ты был в скверном состоянии, друг, — проговорил Томпсон откуда-то сбоку. — Уж мне-то не помнить, — фыркнул Пит и закатил глаза. — Он прав, Пит. Я знаю, что ты не вернешься в больницу, но нужно что-то делать. Раз уж захотел бросить и измениться. В следующий раз ты просто не выдержишь, — Мишель была явно обеспокоена. — У меня другого выбора нет, — Питер поджал губу, — Тони звонил, заходил? — спросил он, с надеждой в глазах глядя на друзей, но те лишь замялись. По ним было видно, что нет. Не звонил. Не писал. — Мэй звонила ему, но тот трубку бросил. Занят, может.. — сказала Мишель, отводя взгляд в сторону. Нельзя же было в глаза врать человеку. Питер молчал. Идиот, надо же. Правда думал, что ты нужен Тони, думать, что он прибежит тебя успокаивать? Правда думал, что он тебя хотя бы на частичку души любит? А может быть это вообще было сказано лишь из-за жалости к такому мерзкому, уродливому, противному Питеру? — Да.. Занят, может, — согласился Питер с Мишель. Согласился, а внутри лез на стенки и царапал сердце, пытаясь вызвать боль. Боль?.. Боль. — Мне нужно отойти, — сказал Питер почти загробным голосом, медленно вставая с кровати и опираясь на все возможные стены, шкафы побрел в ванную. Друзья лишь провожали его тоскливым взглядом, молча и многозначительно переглядываясь. А Питер думал, думал, его мысли сжирали его, но он думал, и все не прекращал мозговую деятельность. Ты не нужен Тони. Раз. Тони тебя не любит. Два. Тони никогда не сможет полюбить тебя. Три. Три глубокие, уже наливающиеся кровью линии появлялись на запястье Питера. Недостаточно глубокие, чтобы все прекратить, но достаточно, чтобы приглушить. Приглушить звук разбивающегося с каждой секундой сердца, словно лед, когда трещит на Байкале, где-то глубоко внутри, таким величавым звуком, громоздким и великолепным. Разбивались так льдины, встречаясь друг с другом, разбивались на миллионы осколков и рушились, сея ледяные осколки повсюду. Врезаясь в сердце, врезаясь в душу, царапая до крови внутренние стенки души. А кровь все капала и капала в раковину, смешиваясь с водой, оставляла яркие разводы на белоснежном мраморе. Будто бы капали слезы, смешиваясь с солью, еще больше доставляя боль и только боль. Как он мог позабыть, что боль всегда была и будет составляющей его никчемной, жалкой жизни? Как он вообще мог думать, после стольких измен, предательств и ножей в спину, что вообще заслуживает этой любви? Ведь он неизменно остается жалким. Жалким настолько, что не может сдержать свои мысли, вынося их на кожу. Вырисовывая узоры, рисуя чудесные картины, полные боли, без красок и кисточек. Он рисовал их без воды и бумаги, но рисовал. И много в этом мире кто еще рисует, правда никогда не скажет об этом. Его рисунков не существовало, но стоили они всю человеческую душу. Стоили дороже, чем все на этом свете и стоили больше, чем все богатство этого мира. Кто бы мог подумать, что его рисунки и возможно станут концом пути? А Питер смотрел на эти три глубокие полосы, где было явно видно разошедшуюся по швам кожу, и в этих глубоких устьицах виднелись красные бусинки. Они были похожи на алые розы, растущие в саду, как в той детской нелепой сказке про соловья. В конечном итоге соловей проткнул свое сердце шипом розы, и роза превратилась в чудесный, алый цветок, который сорвал молодой человек и подарил возлюбленной, даже не думая, что обычный цветок будет стоить чьей-то маленькой, незначительной, но одновременно такой важной жизнью. Никто не хотел задумываться. А Питер думал постоянно, в чем была его вина. С ванной комнаты он вышел с бинтом на запястье, уже пропитавшимся кровью. Друзья ничего не сказали, даже старались и не смотреть туда, ибо было нельзя. Нельзя было делать вид, что им есть до этого дело. — Нам нужно расслабиться, — и пожалуй, это единственное, что сказал Питер прежде, чем выйти из комнаты.