Уж замуж невтерпеж

Маша лежала в какой-то болезненной полудреме, слушая аритмичный стук собственного сердца. В полной тишине он звучал бы громче, но тишина была не полной. В ее голове снова и снова проигрывался один и тот же «недавно просмотренный» спектакль, где действия шли по кругу, чтобы никогда не заканчиваться. «А даже если и так, что это меняет?» Приличная пауза. «Ничего. Ты взрослая женщина… и имеешь право устраиваться в жизни так, как считаешь нужным», - тембр голоса снова спокойный, вид сдержанный, но печальный. Устала все время натыкаться на стену из агрессии, но четко осознает, что сама тому виной. «Ой, благодарствуем, барыня, что разрешили-с», - прижимает правую ладонь к груди, изящно склоняет голову. На душе не просто говно, а и слова-то такого нет. И определения для состояния нет. «Извини, что спросила…» - звучит очень искренне, даже виновато, но на самом деле ложь. Она не считает себя виноватой, ей самой тошно, но об этом никто не думает, конечно же. Ее собеседница всегда, всегда! Думает только о себе. Эгоистка, соплячка, всегда с ней, как на пороховом складе курить. Надо все это заканчивать нахуй, но она не может, она… соскучилась. Увядает, засыхает без нее, скукоживается, как старый валенок. «А зачем ты спросила? Да еще и так. Ну какого хера тебе от меня надо?! Нет для нас с тобой места на этой планете. Неужели ты не понимаешь, что так нельзя? Ты же мне всю жизнь сломаешь! Потому что тупой пизде очень легко сломать жизнь. Ты ведь меня знаешь, очень хорошо знаешь, и все равно делаешь это»… Ты мое ВСЕ, но тебе ведь это нахуй ничего не надо. А что тогда надо?» - думает. А говорит следующее: «А зачем вы спросили? Какой в этом смысл, Галина Алексеевна?» - постепенно успокаивается, аплодисменты внутреннему Гамлету. «Ты мне не чужая… и никогда не будешь, даже если тебе этого очень хочется», - звучит прямо скажем не особо. Да что с ней такое? Лепит, что думает. Совершенно на нее не похоже. Девка выводит из себя… сильнее обычного. Видимо потому, что живет отдельно. Это злит. Сводит с ума. «Полагаю, тебе тоже было бы интересно узнать о том, что я вышла замуж». «Вы себе льстите», - улыбается. «Ничуть», - улыбается в ответ. Пауза. Свекровь подходит к раковине, чтобы налить себе воды. Маша смотрит на нее, снова пользуясь случаем. Думает: «Измотанная какая-то… рассеянная. Башку походу давно не красила. Потускнел наш каштановый богатый, седина вон поперла на виски. Такие волосища, конечно, подзатрахаешься красить каждые три недели, в салоне-то мы сидеть не любим, бабский треп нас, видите ли, раздражает... Как же я по тебе соскучилась, кабы ты знала…» Пауза продолжается. Маша поднимается с места и тоже идет к раковине, чтобы помыть за собой чашку. «Не относись ко мне враждебно… мне больно от этого…» - совершенно искренне, никакой показухи… на этот раз. Ставит недопитый стакан на столешницу и уходит. Маша не сдерживает нервной усмешки. В пустоту: «Вы поразительная женщина, теть Галь. Не, я серьезно. Какой тон, какая интонация, Волан-де-Морт расплачется. Упасть на колени и целовать руки, а потом этими же руками отхлестать себя по харе, лишь бы простила и не печалилась. И опять я виновата. Больно я ей делаю…» Допивает воду из Галининого стакана. «А может, и правда делаю…» Уходит. Занавес. Маша медленно поднялась с кровати, попутно натягивая длинную, теплую кофту. Ее знобило. Похоже, и впрямь где-то прохватило. Где-то, блин. Нехер спать с открытым балконом, ночи уже не майские. Она полезла в тумбочку, в поисках градусника, которого там, понятное дело, не оказалось. Ну и хрен бы с ним. У Гальки по любому есть, но просить она не станет. Не такая уж великая температура. Тридцать семь с копейками, по ощущениям. Не сорок, и ладно. Тем более ночь-полночь. Будить не охота. Да и видеть ее тоже. Итак в башке никак не угомонится. Послеобеденная постановка дала многовато впечатлений. Господи, не добавить бы к ним новых. От этой возможной перспективы Маша зябко поежилась. И это она только приехала. Остались суббота и воскресенье. В понедельник рано утром она наконец сдриснет из газовой камеры. Но легче сплясать на бельевой веревке, чем прожить это оставшееся время без косяков, про сохранение нервных клеток речи вообще не шло. Они не сохранятся. Ни одной, сука, не останется, она сама лично их убьет… профессору лишь нужно будет донаблюдать за «опытами» до конца. До этого вялая головная боль начала усиливаться, давая понять, что пора пить колесо, иначе сутра будет совсем паршиво. Она снова порылась в тумбочке. Аспирин, баралгин… заебись. Таблы в руках, вода в кухне. Блинский блин. Маша нашмыгнула тапочки и с неохотой выползла из комнаты. В доме оказалось довольно прохладно. Или это просто ее колбасило. Видимо, температура продолжала повышаться. Она зашла на кухню и тут же вздрогнула. В темноте мерцал окурок. Закурила. Блять, тока этого не хватало. Два года бросала, никак добросить не могла. Злая ходила, как черт, студенты повесились походу, потому что они с Игорем были к этому чрезвычайно близки. Маша налила себе воды, не зная, как себя вести. Галина молчала, глядя в одну точку. Клубящийся вокруг нее дым старил ее, предавая всему образу какой-то болезненный вид. - Зачем вы опять, Галина Алексеевна? Бронхи же, - Маша запила таблетки, не сводя со свекрови глаз. Та молча махнула рукой. Что-то среднее между «отъебись» и «пошла вон». Как говорится, жми понравившийся вариант. Маша едва заметно покачала головой, мол, оба подходящие, тока водички еще глотну. Но запить чувство вины не получилось. Это из-за нее. Она опять закурила из-за нее. Или опять театральное действо… Нет, не похоже. Она вообще плохо на себя похожа. Что-то в ней очень круто изменилось… дало трещину. Все еще чувствуется былая сила, но нет уверенности, чувствуется привычный характер, но нет надменности. Она улетучилась еще тем вечером, на Невском, когда Маша ушла. Не от Игоря. От нее. «Я тебя предала. Прости меня». Маша мысленно проговорила эти слова настолько спокойно и равнодушно, что пришла в ужас. Возможно, стоило немедленно повернуться и произнести их вслух. Дать им жизнь, а себе наконец четкое понимание того, что на самом деле произошло. Все эти годы она жила только «ей», была замужем за ней, а не за Игорем, и теперь потеряла ее, потому что сама так решила. Никто не ставил ей никаких условий, все произошло так, как она захотела. Она не могла выносить жизнь с ней, что ж, жизнь без нее была еще хуже. Но теперь уже поздно. Возвращаться назад другим способом она не станет. Маша ополоснула стакан и предприняла провальную попытку убрать его обратно в шкаф. Мокрая стекляшка выскользнула из ее подрагивающей руки, огласив всю кухню каким-то неестественно громким дребезгом, словно она уронила ебаный поднос со стаканами. Следующим звуком было прорвавшееся из груди рыдание. Так вот ты какой – нервный срыв. Или истерика… или че там еще бывает. Маша плохо разбиралась в таких вещах. Но сейчас это было не так уж и важно. Она просто «отошла» отстранилась от себя на один шаг, позволяя глазам плакать, а туловищу скрючиться над столешницей. И ей было все равно, что на кухне есть еще кто-то, ей было на «все» все равно. Это просто слезы, просто вода, просто осколки разбитого предмета. Она просто устала. - Порезалась? – по ее спине осторожно прошлась теплая ладонь. Маша была в кофте на ночную рубашку, но она знала, что ладонь теплая. Эти руки всегда были теплыми, в отличие от ее собственных. Она хотела что-то ответить, но не смогла, лишь успела зажать всхлипывания рукавом. Ее мягко повернули к себе, и она поддалась. Сейчас у нее не было сил сопротивляться, чему бы то ни было. Свекровь ворвалась в ее личное пространство так внезапно и так неумолимо, что Маша едва устояла на ногах. Вернее, не устояла. Она была прижата спиной к столешнице и просто подалась вперёд, буквально упав Галине в объятия. Теперь она плакала, прижавшись щекой к ее плечу. Нет, на пописать ей завтра точно не наберется. В горле першило, в груди болело, глаза и лицо… она даже знать не хотела, что с этими ребятами. Отек до конца жизни, не иначе. Нужно было срочно прекращать водные процедуры, но она не могла… физически. Видимо, еще не выплакала свой трехмесячный стресс. Галина шептала ей что-то успокаивающее, слишком «густое», слишком ласковое, словно оплетая ее коконом. Она почти касалась губами ее уха. Или касалась. Маша не смогла бы точно определить, она терялась между сном и реальностью. Она даже примерно не знала, сколько времени прошло, прежде чем ее отстранили «оторвали» от себя. Заебала, походу. Что ж, ничего удивительного. Кто в своем уме любит чужие истерики. Она больше не сотрясалась в рыданиях, просто изредка шмыгала носом, самаргивая очередную крупную слезинку. Так что будет с нее нежностей. Хорошего помаленьку. - Извините, - хрипло пробормотала она, прежде чем ей зажали рот поцелуем, от которого вышибло последний дух. А так же остатки гордости, самоуважения и какой-никакой морали. Ее давно так не целовали. Властно, горько, голодно. Нет, ее никогда так не целовали. И она ответила, чувствуя, как проседает в коленях. Все в ней наконец пришло к общему знаменателю, приняв решение полностью отдаться тому, от чего нет сил убежать. Оторвать себя от немыслимо желанной близости было смерти подобно. Сейчас у нее не было недостатка в сексе, как у разведенной бабы, решившей пуститься во все тяжкие, но Маша чувствовала себя так, словно ее никто не касался лет десять, не меньше. У нее был недостаток в «ней». Вечный, ненасыщаемый голод, от которого, к сожалению, не умереть. Ее свекровь изучала все то, что называлось Машей, уверенно и с чувством. Так изучают заново переобитое, любимое кресло. Вещь-то старая, так сказать, давно проверенная, зато какие восхитительные новые ощущения. Раковина была полна осколков, на пол тоже отлетело, но, казалось, никого это не волновало. Или Галя махнула веничком, прежде чем… Маша не помнила. Она не помнила даже собственного отчества. «Причина смерти?» «Трахалась на кухне со свекровью и упала на розочку из разбитого стакана». «А можно сфоткаться с трупом?» Маша не успела поймать вылетевший воробьем смешок, снова больше напоминающий всхлип. Наверное, она долго не сможет вспомнить вкус смеха, да и никакой другой в принципе. Только вкус губ, что сейчас ласкали ее с каким-то тягучим, болезненным упоением. Его она сохранит навсегда, им и будет жива столько, сколько ей отмерено. - Что такое, опять истерика? – прерывающимся голосом спросила Галина. – Давай чуть попозже… Маша откинулась назад, направляя ее руку, но, как оказалось, совершенно напрасно. Во всем теле взорвался снаряд, выбивая из глаз искры, а из горла стон. «Не трахалась она со студентками, ага, это прям заметно… старая проблядь… но это не важно. Ничего не важно». Маша отрывисто выдохнула, буквально вцепившись Галине в волосы. Краб, сдерживающий струящуюся, тугую волну на затылке, щелкнул и полетел на пол, на прощание цапнув ее за палец. - Обманываешь… всю жизнь меня обманываешь, - севшим голосом прошептала она, прижимаясь к Галине всем своим существом. Языка коснулся солоновато-металлический привкус. Видимо, прокусила губу, прежде чем окончательно расщепиться на атомы. - Дура, - ей ответили не сразу, все глубже, все беспощаднее проникая, протискиваясь к самой ее сердцевине, словно желая охватить ее жадными пальцами и никогда больше не отпускать. Маша ухнула с обрыва, не имея ничего против подобного желания.