Икебана чувств

— Сколько ещё… осталось? Твой трогательный дискант тлеет под хтонической воронкой; за вековыми блужданиями забываешь, что то, что тебе дорого, может когда-нибудь погаснуть. Я бездумно направляю взор на горизонт, за которым слишком спешно вздымается, вспениваясь артериальным ихором, зарево заката. Доктор сказал, что инфекция пощадит тебя до рассвета. Пылающая кровь на фоне не даёт мне покоя, но, находясь в твоей скотоме, где ты ещё можешь различать слабые контуры, я улыбаюсь ради тебя с кристаллизующейся плазмой в венах. — Несколько часов, — вру я, чтобы ты никуда не спешила. Чтобы искренне наслаждалась каждым мигом жизни. — Твои косточки ещё успеют подышать свежим воздухом. Ты почти надрываешь горло, когда смеёшься; болезнь впивается крючковатыми когтями, торопясь вытеснить воздух — Госпожа Смерть не любит ждать. Но альта моих эмоций по-прежнему отзывчиво трепещет селенитовым оперением элохимов, которые уже давно протягивают к тебе десницы со священного игнеума. Я не могу винить их за это. Но, будь у меня возможность, я бы сверг косой их паче чаяния, сказав с ехидным смешком: «Вы не получите её!». — Хах… — ты беспомощно шевелишься в моих руках, пытаясь различить в мутном хрусталике мой портрет, и очарованно улыбаешься, временно зашивая на уголках рта раны. — И пусть многие… считают тебя безумцем… но я в восторге от твоих шуток про смерть. Твоя стеклянная улыбка пронизывает меня насквозь. Она всё ещё отдаёт Елисейской гармонией, несмотря на отзвуки вспенивающейся крови. Вопреки всему, ты всё ещё произносить литеры, вскрывая мои внутренние рубцы. Меня и так считают сумасшедшим, а ты хочешь, чтобы я совсем впал в лоно деменции? Впрочем, тебе ведь нравятся безумцы. Обычные люди, сделанные по одному лекалу, скучны. Поэтому, несмотря на бесконечный трен воздыхателей, ты сидела в сумрачной лавочке умалишённого жнеца, перебирая седину его прядей. — Звучит как признание в любви. На твоей восковой коже появляется ещё живой румянец. Он сияет, как наливчатый анис, но я понимаю, что рано или поздно в него вопьются черви. И пигмент винного марсала переживёт неравномерную градацию в глубокий чёрный. — Я сегодня… не очень красноречива, поэтому… да, это признание, — роняешь смущённо ты, как совершенный горибес, в котором не умирает любознательный младенец. — Тогда ещё не поздно вскопать чью-то могилу и принести тебе кольцо, идущий сразу с аксессуаром — костяной рукой? Экономно и быстро. — Хах… Лучше скажи, какие ты подаришь мне цветы… на нашу последнюю встречу, — я слышу мольбу в твоём то зажигающемся, то потухающем гласе. — Не думай, что моя смерть… уберёт с тебя обязательства моего мужчины. Ты всё ещё беззаветно веселишь меня. Но смех смешивается с горючими слезами. Я вспоминаю каждую твою буффонаду и то, как ты не поддавалась чужим сентенциям. Однажды твой кузен заметил на столе конфеты с ликёром, которые я начал употреблять из-за тебя, и спросил: «О, месье Гробовщик, у Вас с моей нерадивой сестрицей одинаковый вкус на сладости?». Ты тогда подскочила к нему юрким солнечным зайцем и, щёлкнув юношу по носу, проворковала наперекор его занудному фырканью: «Нет, мы просто алкоголики». Я любил каждую твою шутку, даже самую глупую. И когда в них выискивали вульгарность или низкосортность, я смеялся громче всех, надрывая живот. — Абрикос, — задумчиво произнёс я. — Он обозначает смерть и возрождение, — мои обсидиановые ногти аккуратно погладили твою ланиту, уже сливаюшуюся с иридиевым слитком. Сейчас я с ненавистью смотрел на траурный цвет, который некогда казался мне прекрасным — подол самой Смерти, которой я оцеловывал ноги. Ныне мне хочется плюнуть на них и мстительно осмеять её безвкусие, скрывая за фиглярством уязвимость и собачью тоску. — Ты тоже однажды переродишься и вернёшься обратно ко мне. Я чувствую, как на мой палец скатывается одинокий перламутр слезы: прохладная, как твоя остывающая плоть, обласканная тризной, но повторяющая прозрачность твоей безгрешной души. Я любил провожать с тобой смородиновые сумерки и встречать рассветы, которые раньше вызывали отвращение — я привык к темноте и, презирая Бога, отвергал дарованный им свет. Без тебя я снова возненавижу утро, потому что оно будет слепить меня не светом, а твоим погасшим ликом. — Как поэтично… — тихо-тихо, дождливым голосом промолвила ты, убаюканная любовью. — Мне так холодно, Гробовщик… Ты не понимала, почему стабильная температура тела так быстро покинула тебя. А мне хотелось рыдать от твоей прекрасной наивности. Мне всегда удавалось обманывать тебя. Даже в день перед трагедией я пообещал тебе, что мы всегда будем вместе, и ты поверила в это. Возможно, даже верила сейчас, находясь на смертном одре. — Кремация согреет. Я шучу так, как ты это любишь, но сам проглатываю солёную влагу, чтобы тебе не стало ещё холоднее и ещё печальнее. В моих глазах собрано целое Миртойское море, но я не позволю тебе утонуть в нём — ты достойна прекрасной естественной кончины. — Но твои объятия лучше, — шепчешь ты сквозь неслышный смешок, и в последний раз, лёжа на моих коленях, прижимаешься к моему стану, как потерянный птенец, ищущий тепло. Я крепко прижимаю тебя, заклеймляя перед хтоническими чудовищами клятвой, что я вернусь за тобой — им осталось недолго созерцать твою красоту. — Эй, Гробби… Ты ведь развеешь мой прах в том месте… где собираются самые красивые бабочки? Я… хочу улететь с ними… Это будет красиво. — Я не могу отказать последнему желанию леди, — мои слова вырисовывают мыслете, прежде чем коснуться твоего слуха. Потому что я не хочу лгать тебе. Потому что я не позволю каким-то насекомым унести тебя в неизвестность. Ты будешь всегда рядом со мной, (Твоё имя). — Знаешь… — даже при смерти ты сохраняешь гомеостаз, уверенно обхватывая моё бледное лицо ладонями. Ты почти слепа, но смотришь на меня так, как не смотрят живые, которые упускают при идеальном здоровье саму суть. — Я рада, что теперь… стала идеальной для тебя… Смерть… стоила того… Для тебя я теперь тающая дымка на фоне расплывчатых декораций. Твои длани безвольно падают на землю. Лицо застывает в умиротворении, а моё — в безысходности; ты так и не поняла, что я хотел любить тебя живой. Меня не пустят в Эдем, поэтому я проплыву через Вайтарну, одолев Харибду, обезглавлю Грюма, что сторожит врата в Хельхейм, и буду молить загробных вершителей одолеть Бога, который отнял тебя у меня. Он хочет, чтобы в мире было больше добродетели, но сам лишает отчаявшихся того, что поддерживает в них тягу к светочам. Каков глупец. Но ещё больший глупец здесь я, не доказавший тебе, что мы равны в своих чувствах. Я сделал для тебя ложе из цветов абрикоса, которые, зачахнув, вернут однажды тебе нектар жизни. И тогда, (Твоё имя), я обещаю тебе отказаться от поклонения Смерти — моим идолом будет твоё румянное лицо, дышащее радостью и любовью. Я мечтательно прикрываю веки, терпеливо ожидая, когда окончательно взойдёт ненавистное мне, но любимое тобой солнце — мы увидим его вместе в последний раз.