Икебана чувств

Ты кружилась в своей студии, как марципановый вихорь, распространяя фимиам филигранного труда для моей персоны. Я был польщён тем, как ты ристала самозабвенным халиктом по этому крохотному помещению, безжалостно разметая свою перфекционистскую работу, чтобы угодить мне. Когда я входил в твои покои, подобно королеве Антуаннеты, пред которой ты раболепно поклонялась, все твои аккуратно разложенные атласы и шелка небрежно падали на пол. Узрев однажды искусство в моей скромной ипостаси, ты горячо выдохнула: «У Вас такие прекрасные волосы! И Вам так идёт карминный цвет! Можно… я сошью что-нибудь для Вас?», и с тех пор не находила себе место, пока не созидала что-то, что было алее алого. И я польщённо наблюдал за тем, как простушка в безвкусном лилейном платье металась клобом по лабиринту, пытаясь найти багровый серпатин к моей благосклонности. Ты словно скучный ангел, чья беззаветность наводит на зевок, ведь хищный блеск демонов гораздо ближе моему воинственно-мазохистскому духу. Но всё же… что-то заставляло меня назначать свидания бесконечным ухажёрам позже обычного, дабы успеть заглянуть в твою пресную лавку, где меня ждал женственный панегирик. В тебе не было ничего особенного, ты даже не была мне соперницей на любовном фронте, звездой вечора всегда была я. Но мне нравилось находиться в купели твоих инфантильных восхищений. Ты ведь знаешь, что нужно женщине, не так ли? Лишь они способны овладеть красноречием так, что их язык доведёт до блаженства, не коснувшись кожи; моральное удовольствие — целый раритет, который стоит беречь, поскольку среди мужчин достаточно эгоистов. Знаешь, когда ты говорила обо мне, мне даже казалось, что твои глаза горят моим любимым ясписом. Дорогуша, красный танцует пламенное танго лишь со мной. Но, должен признаться, мой природный пигмент украшает тебя и твои витийские речи, когда ты превозносишь меня. Ни один мужчина не доводил меня до экзальтации руками, не говоря уже о грубых устах, которые спешили сжечь меня похотью, а не согреть в уютной приверженности. — Вам подходят нарциссы, — однажды сказала ты мне, когда мы начали обсуждать повседневные девичьи вещи. — Боже! — возмущённо воскликнул я. — Столь безвкусные цветы? Дорогая, ты оскорбляешь меня. Ты ходишь по лезвию рапиры, моя недобрая подруга. Даже великолепные дицентры, завидев меня, завистливо и бесславно увянут, чтобы отдать трон той, кто достоин этого. Ведь природу не обманешь. Каждый цветок, созерцавший мою бесстудную красоту и робость послушницы, обязан склонить передо мной венчик перед благородным сиппуку. — Меньше всего я хотела задеть Вас, — поспешила оправдаться ты, но я уже не внимал твоим словам. — Но нарциссы обозначают равнодушие и самолюбие; Вы одержимы страстью к себе, поэтому не можете искренне полюбить кого-то. Вы испытываете лишь вожделение, — но на этой ноте я прислушался к тебе. Кажется, будто ты раскрыла бутон моих тайн. Противоречивая женская натура желала оставаться вне досягаемости твоего понимания, но вместе с этим она ликовала от того, что кто-то упорно изучает карту её чувств. — Но знаете, Вы очень привлекательны в своей мимолётности. Вас хочется завоевать. — Как женщину? — с придыханием спросил я, ощутив прилив вдохновения и хвалебные годы Муз. — Да, как женщину, — покорно подтвердила ты, пустив сладостную вибрацию по моим артериям. Ты говорила то, что я хотел услышать, или действительно сумела раскрыть грани моей таинственной души, до которой не могли добраться ленивые мужланы? В любом случае, твоя тактика спасла тебе жизнь; я слушал тебя внимательно, словно был на сеансе любовных мантр. — Вы прекрасны в своей недоступности, которую хочется сломить. Я хочу однажды сшить для Вас то самое платье короля, которым все будут восхищаться. Возможно, влюбившись в него, Вы влюбитесь и в меня. Тогда я горделиво фыркнул на твои слова; мне не привыкать ставить на место зазнавшихся чудаков, которые мечтают стать хотя бы моими любовниками на одну волшебную нощь, популярность — нечто повседневное для такой броской нимфы, как я. Но через несколько месяцев ты действительно создала для меня нечто, что преобразило меня в зерцале. Сюртук, подчёркивающий мои изящные изгибы, был свежее ихора Шемзу, насыщеннее винной Луары, пойманной Граалем, ярче кровавой слезы дикой розы, разочарованной в своём несовершенстве передо мной. Орнаменты, на пятьдесят оттенков темнее красного, повторяли узорочья моей прихотливой души. Вшитый в грудь ликорис напоминал о том, что мне подвластна смерть и все её прерогативы; она — ничто по сравнению со мной, ведь я быстрее, изысканнее и ярче. Смерть боятся, от неё бегут в липком ужасе, а ко мне охотно примыкают, умоляя о прощальном рубиновом поцелуе. Красный затмевает чёрный. И однажды сама Смерть, признав своё поражение, явится ко мне, отдав своё тёмное королевство, которое я закрашу Варфоломеевским пиршеством. Но меня посетил неожиданный инсайт: алее алого может быть только твоя любовь ко мне. Вшитая в каждый сантиметр сюртука, она сияла венозным эликсиром, и, сколько бы археологи не искали источник насыщеннее, им не перебить твой пыл. Я влюбился в этот чистый и целомудренный цвет, когда-то принадлежавший грешникам. Я влюбился… в тебя? Ах, нет, это всего лишь парафраз. Или временное затмение моего разума на почве самолюбия. Ты сама говорила, что мне принадлежат нарциссы, а значит, я буду соответствовать им — в конце концов мир покоряется красоте, с помощью которой я смогу оживить даже столь неброские цветы. Ты носишь безвкусно белоснежное платье, пылишься в своей крошечной студии и алчно смотришь в мою сатирическую ухмылку. Я ношу великолепное красное, у меня множество поклонников и я смотрю с отвращением на то, как ты губишь себя занудной рутинной. Но всё же… я конфликтую с самой Смертью, которой я сбил график, чтобы оставить тебя в живых. Ещё в нашу первую встречу тебя должна была растерзать харизматичная леди с ателье напротив, одержимая бесом конкуренции, но я внял твоему: «Не Вам подходит красный, а Вы подходите ему», и выбрал тебя. Хотя перед смертью она тоже обещала мне сшить нечто алее алого. Но её крови было достаточно. А в эту ночь тебе угрожал нетрезвый подхалим, которого я распилил надвое. — Дорогая, кто же гуляет в столь позднее время в одиночестве? — беззаботно ворковал я, стряхивая яшмовые капли с роскошных волос. — Дамой в беде должна быть я, маленькая эгоистка. Ах, в твоих глазах будоражащий страх; в твоём сознании, должно быть, происходит диссимиляция прежних чувств ко мне. Моя дивергенция всегда вызывала ажиотаж среди очевидцев: преданные фанаты вроде Себастьянчика продолжают возбуждать меня войной, а ты, простая смертная, — такая же, как и все, — наверняка отречёшься от своих дифирамб. И так от тебя, сломившей мой график, будет проще избавиться. Я даже начинаю чувствовать лёгкую обиду. Боже-Боже, что со мной? Расстраиваюсь из-за того, что какая-то девчонка с фальшивыми чувствами откажется от меня? Ох, да, мне будет не хватать твоих восхищений; Себастьянчик любит стиль садизма, а мне, как хрупкой женщине, иногда не хватает твоей обходительности. — М-мистер Сатклифф? — заикаясь, произносишь ты моё имя, как заклинание. Ты дрожишь. Сейчас твоя влюблённая маска спадёт, и я совершу финальный акт — занавес на симпатичную, но лживую головку. — Вы спасли меня… И на Вас… мой костюм… Мне с трудом верится в происходящее — твой взгляд снова застилается поволокой шумного томления. Ты ломаешь все стереотипы, снова нарушаешь мой график, вводишь меня в искажённое удивление, которое совсем не идёт моему прелестному личику, и вынуждаешь блуждать по периферии парадоксов. Ты прияла меня таким, какой я есть, и я был вынужден с ошеломлением признать, что влечение Себастьянчика — моя собственная иллюзия, поскольку ты была честнее меня в своём незыблемом признании. — Да, то самое платье короля, которое оголяет красоту, — безучастно подтвердил я, будто заново созерцая свой сюртук, который вновь залился рдяной кровью. — Но даже так ты продолжаешь раздевать меня взглядом. Не можешь насытиться мной? — Просто… Вы подобны наркотику, — беззащитно, как в бреду, прошептали твои губы. В твоих глазах — безумие. Но в его отражении я прекрасен, как мужчина. Я и забыл о той части своей натуры, которая была погребена за бесконечными преследованиями красавцев. Я позабыл о том, как прекрасна в своей инициативе женщина, не прикрывающая за имплицитой своё вожделение ко мне. Но мне всё ещё хотелось написать рефутацию своих девиантных чувств к тебе. — Передозировка, как правило, приносит смерть, — превентивно сказал я, обнажая ряд острых зубов, которые бы могли спокойно впиться в твоё лебедино-тонкое горло. — Тогда это самая прекрасная кончина в моей жизни, — без колебаний ответила ты, выдохнув это горячим воском солнца, которое опалило моё сердце. Я вздрогнул. Глупая девчонка, которая рушит мои планы. Та, которой подвластно создать оттенок алее алого. Та, что приручила капризного жнеца, вынудив его стать ренегатом — теперь он видел красоту и в женщинах, что были некогда его злостными противницами. Та, которая вознесла меня на Рифейские горы, но вынуждена упасть с них сама. — Ты потрясающа в своём безумии, (Твоё имя), — я подошёл ближе к тебе, вслушиваясь в мучительный стук каблуков, который должны были остановиться. Но я не мог. Ах, как хочется придушить тебя за дар бесполезной сентиментальности, воскресив сладким поцелуем. Не смотри на меня так наивно, будто я твоя мессия, ведь я не спасают своих убийц, как бы они ни были прекрасны. — Но я пришёл сказать, что люблю уже не себя, а Смерть. Всегда любил, — оскалился я в ответ на твоё испуганно выражение лица. Ах, ты сама виновата в том, что я влюбился в смертную, низвергающую меня в пучину позора. — Но ты была слепа, моя дорогая. Гудение бензопилы, с чавком вошедшее в твою грудину, затмило твой прекрасный стон. Ты беспомощно размахивала руками, как бабочка, которую вот-вот пришпилят английской булавкой, а она всё не понимала — за что? За красоту? За крылья? За неординарность? В твоём взгляде — темнота всех новолуний, боль всего нерождённого и ненависть всего страдающего. Этот взгляд раздавливает мне душу, словно безвестное насекомое. Но где-то на дне зрачков я всё ещё видел безумную любовь, сверкающую огранённым ясписом. Ты сводишь меня с ума, и я несдержанно прислоняюсь устами к твоим устам, в которых вспенивалась жидкость — и даже она была алее алого. Как тебе это удаётся? Девчонка, чья кровь слаще, чем туманящая сикера. Я впервые сожалел о том, что лишил кого-то жизни. Но ведь это мои мысли. Никто о них не узнает. Никто не прочитает мемуары прекрасной жницы, которая однажды почувствовала себя влюблённым мужчиной — эти постыдные строки умрут вместе со мной, (Твоё имя), ведь правильный джентльмен не разглашает своих возлюбленных. — Ликорис — твой цветок, милая, — сказал с прощальной улыбкой я, вытащив из сюртука твой вшитый подарок, и нежно вплёл его в твою раскрытую грудь. — Он олицетворяет смерть и твою дивную кровь, закрасившую твой безвкусный белый. Мир перед нами выцветает, превращаясь в монохромную фотографию, в реквием из одной точки, в единственный удар сердца перед безмолвием. Любовь губительна для жнеца. И впереди ещё столько поклонников, которым выгодна моя свобода. Мне лучше оставаться соблазнительной и беспризорной кошкой с нарциссом в руках, которой льстит равнодушие и мимолётность. Я буду такой же неприступной, как и раньше, и больше никто не коснётся во мне чего-то, кроме горящей плоти. Ты лишь одна из многих, избранная естественным отбором. Однако… на моей мёртвой душе тоска, а в сердце — густой иней. Я оборачиваюсь в последний раз, чтобы запомнить, как ты прекрасна в одеянии, которое алее алого, точно наш законченный роман.