Огненный Феникс

      Мы идём по пляжу с Агатой, крепко взявшись за руки. Дует лёгкий морской бриз, окружая нас солёным ароматом моря. Крики чаек раздаются где-то высоко в небе под тяжёлыми тучами. Мы уже подошли совсем близко к меловым белоснежным скалам, как вдруг Агата резко останавливается и хватается за живот. — Милая, что с тобой? Тебе плохо? — Нет, Сэм, — и только тогда я вижу такую нежную улыбку жены, что не сразу замечаю, как она гладит свой живот, потому что еле отрываю глаза от этого прелестного счастливого личика. — Они толкаются! Мальчики, кажется, устроили драку.       Я кладу ладони на живот жены и снова переполняюсь таким счастьем, от которого перехватывает дыхание. Близнецы толкаются, а я всё улыбаюсь, опускаюсь перед женой на корточки и начинаю осыпать поцелуями живот Агаты прямо через ткань лёгкого голубого летнего платья. — Папа вас очень-очень сильно любит. И вашу маму. Вы вся моя жизнь. Сильно не шалите, парни, чтобы маме не было больно.       А Агата зарывается ладонью в моих волосах, гладит меня по голове, пока я прижимаюсь щекой к её животу. Такой нежный момент семейной идиллии двух любящих друг друга до безумия людей… И эту идиллию безжалостно прерывает звонок моего телефона. С нежеланием оторвавшись от жены, я выпрямляюсь, беру телефон и увидев то имя, которое не хотел бы видеть сейчас совсем, сжимаю челюсть до хруста. Отхожу от жены недалеко, принимаю вызов и исторгаюсь потоком отборной японской брани, но слышу в ответ лишь заливистый смех. — Ты чего это, Шерлок? — А то, что мне давно пора отправить тебя в чёрный список, Крис! — У меня есть для тебя очень интересное дело. — Отлично. Запишись у моего секретаря. Я вернусь из отпуска и посмотрю, что там у тебя. — Нет! Это дело не терпит отлагательств! Приезжай в Лондон! — Ты понимаешь, что я здесь в отпуске со своей женой?! Иди к чёрту, Крис! Иди к чёрту!       Я продолжаю неприятный разговор и бросаю бездумный взгляд на море, когда чувствую нежное касание к своей спине. Агата обеспокоенно смотрит на меня и спрашивает: — Сэм, кто это? Это Рэйчел? С Мэйуми всё в порядке?       Рэйчел буквально заставила нас оставить Мэйуми с ней, убеждая, что они прекрасно проведут время, а нам с Агатой просто необходимо побыть только вдвоём, ну и с близнецами в её животе. И мы с Агатой прекрасно проводили время в Бирлинг Гэп, прогуливаясь по длинным пляжам у невероятно высоких меловых скал, встречая рассветы и закаты под шум прибоя и крики чаек, наслаждаясь друг другом. Всё было замечательно, пока не позвонил Кристофер. Я убираю трубку от уха и отвечаю Агате: — Нет, это не Рэйчел! Не волнуйся, милая…       И я замолкаю, потому что не хочу расстраивать Агату тем, что снова моя работа встаёт между нами. — А кто это?       И тут Кристофер громко говорит по телефону в моей руке: — Агата, привет!       Глаза жены округляются от удивления, она выхватывает телефон из моих рук и продолжает разговор с Джексоном. Я внимательно наблюдаю за её лицом, но на нём нет и тени обиды и раздражения. Разговор заканчивается, тогда Агата подходит ко мне и нежно улыбается. — Сэм, Кристофер всё мне рассказал. Поверь мне, я нисколько не злюсь. Эти дни с тобой здесь были невероятными, но давай вернёмся в Лондон. Я ужасно соскучилась по Мэйуми, ты сможешь помочь Кристоферу с расследованием, а мы тебя будем ждать каждый день с работы. Давай вернёмся! Я уже хочу к Мэйуми!       Я долго смотрю на Агату, затем крепко обнимаю её и целую в висок. — Хорошо, любимая. Но только ради тебя, раз уж ты так этого хочешь. Но давай не позволим моему бывшему начальнику испортить этот день. Встретим на этом пляже закат, а уж завтра утром отправимся в Лондон.       Агата утвердительно кивает головой, я подхожу ближе к воде и расстилаю плед. Я сажусь, откидываюсь, опираясь на локтях и запрокидываю голову. Агата пристраивается рядом и кладёт свою прекрасную голову мне на бедра, притягиваясь ближе к моему животу. Я приподнимаюсь и глажу её по голове, зарываясь в волнистых волосах и наслаждаясь их мягкостью. Смотрю какое-то время на её прикрытые веки, на чувственные губы и склоняюсь совсем низко над головой своей жены. Она всё лежит, закрыв глаза, когда я, не удержавшись, начинаю целовать её. Агата открывает глаза, её пальцы скользят по моей шее, зарываясь в волосах. Тогда я обнимаю её за талию, притягивая ближе к себе, поцелуй становится всё более настойчивым, а дыхание — всё более жарким, несмотря на прохладный ветер на пляже. Отрываясь от губ жены, я целую её в лоб и спрашиваю, не отрывая взгляда от её сияющих глаз: — Ты не замерзла? Ты слишком легко оделась…       Агата отрицательно мотает головой, а я усмехаюсь, расстегиваю свою толстовку, стаскиваю её с себя и накрываю ей свою любимую. — Давай встретим здесь закат, а потом сразу пойдём в номер, — нежный голос Агаты раздается среди шума прибоя. — Если мы ещё увидим солнце. А то эти тучи заволокли всё небо…       И тут же, словно тяжёлые темные тучи, обещавшие грозу, слышат меня, потому что расступаются, и алое закатное солнце падает в море, роняя свои последние лучи и окрашивая тучи в розовый, преображая их до неузнаваемости и делая их уже не такими грозными, а розовыми-розовыми, как из мультфильма про Барби, которые так любит моя дочка. А я смотрю на море, уносящее свои прохладные воды далеко-далеко, глажу жену по голове, её пряди рассыпаются в моих ладонях, а нежная улыбка освещает всё вокруг, унося прочь в морскую даль тоску из-за неожиданно прервавшегося отпуска.       На следующий день уже в обед я нахожусь в отделе Древнего Египта Британского музея. В одном из его хранилищ я стою у раскрытого саркофага, кругом сплошь всё в крови. Ко мне подходит Кристофер, насмешливо улыбается, глядя на эту картину и комментирует то, что я вижу: — Представляешь, как не повезло бедняге! Всю жизнь проработал здесь смотрителем музея Арчибальд Доусон, 65 лет, и нашёл свою смерть в этом древнем саркофаге, где раньше лежал какой-то засушенный египтянин. Весь изрезанный. — Египтянин изрезанный? — я удивлённо поднимаю брови и недоумевающе смотрю на своего бывшего начальника. — Да нет же! Арчибальд! Ай, сейчас покажу тебе фото его тела здесь и фото от судмедэксперта.       Я задумчиво смотрю на фотографии бедного мужчины и спрашиваю у Кристофера: — А что пропало? — Пропало? Ничего! — Как ничего?! — я вскидываю голову и ошарашенно смотрю на Джексона. — В величайшем английском музее с бесценными культурными ценностями найден убитым его смотритель, а ничего не пропало? Не может быть такого! Если его просто хотели убить, то могли выбрать любой переулок недалеко от его дома, а не такое место, которое охраняют, как Тауэр! Так что пропало? Ты меня за дурака держишь, Джексон? Совершенно несмешная шутка. — Я не шучу, Сэм! Мне сейчас совсем не до шуток! Поэтому лично мне пришлось взяться за это дело, хоть у меня дел и невпроворот! Потому что мне поступил приказ от Букингемского дворца. — Букингемский дворец?! Сама королевская семья распорядилась о том, чтобы это преступление было раскрыто скорее? — Сэм, ну Британский музей — действительно величайшее хранилище мировых сокровищ. Это визитная карточка Англии, и его безопасность и неприкосновенность — вопрос имиджа Англии на мировой арене. Так что с трудом удалось замять это, чтобы не утекло в прессу. Это дело надо раскрыть тихо и быстро, поэтому я привлёк тебя. Я не мог привлечь отделы лондонской полиции, оттуда это неизбежно попало бы в прессу, разразился бы международный скандал о том, что объекты мирового наследия находятся в ненадёжных руках. Припомнили бы, что Англия когда-то награбила их в захваченных ей же колониальных странах. Противники монархии могли бы использовать это как довод, чтобы её упразднить. Так что сам понимаешь, почему королевская семья так заинтересована в скорейшем раскрытии этого дела. — Понятно. Это слишком ответственно. Я не думаю, что готов… — Сэм! — друг хватает меня за плечи, встряхивает, и я замечаю лихорадочный блеск в его глазах с примесью отчаяния. — Ты не готов?! Это не более ответственно, чем спасти очередную девушку от очередного психопата! А ты с этим всегда справлялся прекрасно. И не только с таким. Но если бы я не был уверен в тебе на 1000%, то не просил бы помочь мне! Сэм! Если я не справлюсь с этим, то могу лишиться своего высокого поста! Ради меня, ради нашей дружбы!       Я смотрю на фото трупа и замечаю кое-что необычное. — Какое орудие убийства? — Орудие убийства не было найдено. — Но как? Я смотрю на характер ран. Эти скользящие порезы… Длинные по касательной… Похоже… на катану?! — Катана? Ты-то откуда в таком разбираешься?       Я бросаю на Джексона тяжёлый взгляд, но не собираюсь рассказывать ему о том, что моим наставником по уличным гонкам был потомственный якудза, гордившийся своим происхождением от самурая, ставшего ронином. Уроки владения катанами от него хоть в чём-то мне помогли. Ну ещё и развили координацию и стремительную реакцию, необходимую для стритрейсера. — Какая разница? Где катана? — посмотрев несколько секунд на недоумевающее лицо Кристофера, я вздыхаю и продолжаю. — Пошли в отдел Восточной Азии. Посмотрим там. Вдруг там всё-таки что-то пропало. — Смотрители музея утверждают, что нет. — Пойдём.       Музей закрыт для посещений под предлогом технических работ, на самом деле дело в расследовании и в том, чтобы убийство здесь не просочилось в прессу. Поэтому мы идём по пустынным залам в отдел Восточной Азии. Доспехи самураев, воины из нефрита, древние гравюры… Я внимательно осматриваю помещение, и мой взгляд останавливается на катанах, повешанных на стене. Я подхожу к ним, протягиваю руки в перчатках к ножнам, и тут же вижу кое-что, чего здесь быть не должно. На рукояти одной катаны еле заметные красные засохшие пятна. Что это? Неужели кровь? — В эти дни здесь как раз проходит выставка Метрополитен-музея из Нью-Йорка. Вот привезли на выставку экспонаты. — Например, вот эти гравюры?       Я подхожу к гравюрам на дереве и внимательно рассматриваются их. Какой-то блеск краски настораживает меня… Я читаю название гравюры на табличке: — Большая волна в Канагаве… Где-то я видел эту гравюру… — Да это самое известное японское произведение искусств! Изображение настолько известное, что его используют в рекламе и печатают на футболках. Так что где-то там ты и видел его, — отвечает мне Джексон. — Удивительно. Не ожидал от тебя такого… знания истории искусств, Кристофер! Ты меня удивляешь. — Просто я как-то переспал с девушкой, которая писала научную работу об этой гравюре. Она мне и рассказала. Даже удивительно, что я что-то запомнил. Мне почему-то запомнилось, что я уснул после первого же предложения от скуки. Да и покувыркался я тогда с ней знатно… — знакомая похабная ухмылка появляется на лице моего бывшего начальника. — В общем, я хоть и уснул тогда от усталости, но кое-что запомнил. Хорошо, что это мне пригодилось, хоть не оказалось, что я совсем зря тогда умирал от скуки. — Ага, спасибо. Очередной увлекательный рассказ о твоих похождениях. Как же я скучал по этим твоим рассказам!       Кристофер беззлобно усмехается, затем его тонкие губы растягиваются в ухмылке, не предвещающей ничего для меня хорошего. — А вот ты мне ни разу не рассказал, как у тебя с Агатой! Хороша она в постели? А каково с ней беременной спать? Скажи! Я никогда не кувыркался с беременной.       Ярость застилает мне глаза кровавой пеленой, ладони с хрустом сжимаются в кулаки. Но мне невероятных усилий стоит, чтобы не врезать Джексону. Но мне уже не 18, я уже не махаю кулаками, чуть что, да и драться в Британском музее известному частному детективу и главе всей лондонской полиции — совсем не по статусу. Поэтому я выдыхаю, расслабляю кулаки, поворачиваюсь к нему, бросаю на него насмешливый взгляд и отвечаю: — Агата всегда превосходна. Уж точно лучше любой из тысячи девок, с которыми ты трахался. И лучше любой девушки в мире. У меня вообще нет никаких причин оставаться когда-либо недовольным. Потому что она даёт мне не только потрясающий секс, но она даёт мне то, от чего ты отказался: она даёт мне любовь. Такую любовь, какая тебе и не снилась. И она подарила мне семью. Самую прекрасную девочку и близнецов, которые родятся совсем скоро. У меня скоро будут сыновья! Они уже есть, Кристофер! И Агата сделала меня самым счастливым на свете. Когда я уже похоронил себя и свою жизнь в работе, когда… я уже не надеялся на какой-то даже малейший просвет в своей жизни. Она всё изменила.       По мере того, как я говорю это Кристоферу, я вижу, как насмешка в его взгляде меняется на досаду, затем на… печаль? Но длится это буквально долю секунды, потому что тут же он встряхивает головой и с наигранным весельем в голосе говорит: — Я прекрасно помню, как тогда мнооого лет назад, когда я был обычным детективом, а ты — моим помощником… Тогда я пытался свести тебя хоть с какой-нибудь красоткой, чтобы хоть на одну ночь скрасить твоё одиночество. Но тщетно. И я говорил, что ты романтик, веришь в любовь и ждёшь свою единственную. Тогда ты, Сэм, отрицал, что это так. Но ты меня просто бессовестно обманывал! — Кристофер начинает раскатисто смеяться, хлопая меня по плечу. — Я тебя не обманывал, Крис. Просто я сам тогда этого не знал. Говорю же тебе, что Агата всё изменила. Я с ней совершенно изменился. Она меня заставила поверить в любовь.       Мой бывший начальник задумчиво смотрит в мои глаза, словно пытается прочитать меня. Затем, махнув рукой, он взъерошивает свои белокурые волосы и показывает на гравюру «Большая волна в Канагава». — Ну так мы отвлеклись от нашего расследования! Что тебя привлекло в этой гравюре? — Блеск краски… Я не разбираюсь в предметах искусства и подделках… Но думаю, что пора, ещё как пора тебе вызывать команду криминалистов и ещё искусствоведов. Кажется, я нашёл орудие убийства и его причину. — Причину? — Если эта гравюра — подделка, то где настоящая? Если она такая знаменитая, как ты мне сказал, то думаю, что оригинал стоит миллионы фунтов стерлингов. Так кто же? В чём дело? Кто-то хотел похитить её, заменить на подделку, но смотритель помешал? Поэтому его убили? Или всё сложнее? Почему катаной? Словно это было спонтанным решением. Но катаной не все умеют обращаться, а раны на теле показывают, что убийца ещё как умел обращаться катаной. Такому в детских кружках и секциях в универах не учат. Много вопросов, никаких пока ответов. Надо начать с семьи Арчибальда, как обычно.       Я поднимаю голову и смотрю на камеры. — А что с камерами? — В тот день как раз были технические работы, и видеонаблюдение не работало. — Как удобно. Какое замечательное совпадение. Вот только я не верю в совпадения.       Мы заканчиваем в музее на том, что там снова работает группа криминалистов, искусствоведы забирают гравюру для исследований, Кристофер обещает мне к следующему утру предоставить всю информацию о семье Арчибальда, мы с ним опрашиваем персонал музея, но, как обычно, никто ничего не знает, никто ничего не видел и не слышал. Я уже по темноте возвращаюсь по вечерним лондонским улицам на своём серебристом Aston Martin, по центру Лондона, мимо Лондонского глаза, Биг-Бэна и Гайд-парка, с улыбкой вспоминая всё то, что связано с Агатой и с этими местами. Парадная, консьерж, лифт, и вот я уже на своём этаже. Я открываю дверь и попадаю домой.       Агата с лучезарной улыбкой на лице встречает меня, бросаясь мне на шею. Я бережно обнимаю ее, утыкаюсь в её шею и вдыхаю её аромат — аромат дома. Я так близко к её телу, что чувствую животом, что близнецы в животе начинают толкаться. — Мальчики рады папе… — говорит Агата, с любовью гладя свой живот. — Ай! Тише-тише, мальчики, а то маме больно.       Я кладу ладони на живот Агаты, тогда наши сыновья успокаиваются, но покой длится недолго, потому что навстречу мне несётся Мэйуми, размахивая альбомом. Она протискивается между мной и своей мамой и крепко обнимает меня за ноги своими крошечными ручками. — Папа! Папа! Смотри! Смотри! Я нарисовала!       Я подхватываю дочку на руки, целую её в лоб и беру в руки альбом. — Покажи, солнышко, что ты нарисовала. — Тебя! И маму с братиками в животике, и вот я! — Какая красота… — я с улыбкой рассматриваю рисунок дочки и снова крепко обнимаю и целую её. — Давай я в рамку твой рисунок — и повесим на стену в гостиной! Чтобы все-все, кто приходит к нам в гости видели, как моя дочка умеет рисовать. — Да! Только я ещё дорисую! — Хорошо, моя художница, беги дорисовывай свою красоту. И сегодня же повесим её над камином.       Когда дочка убегает, я притягиваю к себе жену за талию и шепчу ей на ушко: — Кажется, нас прервали…       Агата тянется ко мне за поцелуем, но я уворачиваюсь, целую её скулы, спускаясь к шее, целуя всё настойчивее и спускаясь к ключицам, в то время, как мои руки уже блуждают по её телу, сжимая грудь и осторожно поглаживая живот, спускаясь всё ниже сквозь тонкий шелковый халатик. У меня у самого от этих поцелуев уже кружится голова, дыхание Агаты сбивается, она всхлипывает и нерешительно упирается руками в мою грудь, рассерженно шепча. — Сэм, Мэйуми не спит! Надо сначала её уложить спать! О чём ты думаешь? А тебе надо поесть! Ты хоть что-то сегодня ел?       Я с нежеланием отстраняюсь от жены, пытаюсь вспомнить и отрицательно мотаю головой. — Ну вот, Сэм! Поешь, дочку уложим спать, а потом я вся твоя. А ты мой. Я сама тебя безумно хочу.       Семейный ужин проходит за восторженными рассказами дочки о том, как она провела день, с кем играла, с кем ссорилась и мирилась, о том, как она ходила на танцы, а я, потрепав дочку по голове, слушая её рассказ и расспрашивая обо всём, тайком бросаю на жену такие взгляды, от которых она смущается. Ну даёт… Сколько мы с ней уже лет женаты, сколько за нашими плечами безумных ночей, а она всё так же вспыхивает и отводит взгляд…       Мэйуми уже спит в своей комнате, обнимая розового плюшевого единорога из мультфильма про Барби, названия которого я не помню. Она спит, крепко обнимая его, сопит носиком, а её длинные чёрные ресницы подрагивают во сне. Что-то ей снится… Возможно, что розовые единороги. Я укрываю дочку одеялом, целую в лоб и убираю с глаз непослушные чёрные прядки. Когда я прихожу в нашу с Агатой спальню, то вижу, как она стоит у зеркала, распахнув халат, критически осматривая себя и проводя пальцами по своему животу. — Я так растолстела… Совсем как корова теперь! И эти растяжки на животе… Ужас, что стало с моим телом?! И как ты можешь меня хотеть, Сэм? Меня — вот такую?!       Тогда я подхожу к Агате, мои ладони опускаются на её плечи, я зарываюсь лицом в её волосах, вдыхая их сладкий цветочный аромат. Мои ладони опускаются к груди жены, сжимая её, а губы — к ушку, шепча: — Ещё раз посмеешь сказать такое о моей жене… — И что… ты сделаешь Сэм? — говорит Агата, запрокидывая голову и нежась в моих руках. — То, чего ты очень хочешь. — Тогда я снова скажу, что я корова, — говорит Агата, хитро улыбаясь. — Открой глаза, любимая. Открой.       Агата распахивает свои длинные ресницы и смотрит прямо — на наше отражение в зеркале. — Не отводи взгляд. Посмотри, как ты прекрасна в моих руках. Посмотри, как светятся счастьем твои глаза цвета нефрита, как блестят золотом твои волосы, какая у тебя нежная кожа… — пока я говорю это, мои руки скользят по её щекам, скулам, шее, ключицам, спускаясь к груди. — Посмотри, какая у тебя роскошная грудь, а в этом животике живут и растут наши с тобой дети. И ты прекрасна, тенши! Тебе очень идёт быть беременной. Так что больше не смей говорить такое. И я хочу тебя, потому что как можно устоять перед такой красавицей?       Агата нежно улыбается, смотрит на наше отражение и говорит мне: — И как можно устоять перед таким красавцем?       Моя жена поворачивается ко мне, её пальчики тянутся к моему лицу, и она притягивает меня к себе для поцелуя. Не прекращая целоваться, мы идём в сторону постели, в то время, как наши руки избавляют друг друга от одежды. Мягкая постель, невыключенный свет, потому что я хочу полностью видеть свою жену и хочу, чтобы она видела, как я ей восхищаюсь, и огни ночного Лондона, пробивающиеся в окна, и до которых нам сейчас нет совершенно никакого дела...