Психей

Вдруг налетел порыв ветра и, подхватив Психея, понес его прочь. Царевич оказался бережно прижат к чему-то похожему на облако или плотный туман. Он поначалу ничего не мог понять и открыл было глаза, но, увидев, что облако застыло, паря над пропастью, сразу же крепко зажмурился. Он весь сжался, насмерть перепуганный, но ласковый голос прошептал: «Не бойся, красивый мальчик! Твое время умирать еще не пришло». Тогда Психей осмелел и открыл глаза: под ними медленно и величественно проплывали зеленые долины, леса и поля, изредка перемежающиеся гладью сверкающих на солнце озер и рек. Наконец, они минули цепь высоких гор, к нижним отрогам которых прильнула изумрудная дубрава, и увидели белокаменный дворец, окруженный садом. Облако начало плавно снижаться и мягко опустило его на лужайку перед дворцом, чтобы тут же рассеяться без следа под лучами полуденного солнца. Теплый ветерок ласково перебрал его кудри, и голос спасителя произнес: — Всё это — твое! Иди же и будь хозяином! — Кто ты такой? Покажись!... Что тебе от меня нужно? Где мы? — заозирался Психей. — Кто я — неважно, я лишь исполнял просьбу друга. — Какого друга?! У меня нет таких друзей! — Видимо, есть. Придет время, всё узнаешь, — прозвучал смех в отдалении. — Постой! Я даже не поблагодарил тебя!.. Подожди! Ему ничего не ответили, и Психей понял, что остался один. Он запрокинул лицо наверх и зажмурился. Солнце ласково пригревало кожу, а ветерок, приятно обдувая тело, забавлялся со складками его хитона. Из соседней рощицы доносилось птичье разноголосье, а воздух был напоен запахами цветущих трав и растений. Психей глубоко и с наслаждением вдохнул, радостно улыбнулся и пошел по ступеням наверх. Внутри было прохладно. Он миновал длинный украшенный фресками коридор и внутренний дворик и вошел через портик в большую, залитую солнечным светом залу. Свет спокойно лился вниз сквозь чудную прозрачную крышу. Никогда еще не видывал он такой красоты – всё здесь сверкало, переливалось, сияло и слепило и громко заявляло о невиданном богатстве хозяина! Плиты мраморного пола перемежались вставками из золота и серебра. Стены были облицованы пластинами из слоновой кости, по которым затейливо плели узоры золоченые нити. По обеим сторонам выстроились ребристые беломраморные колонны, распускавшиеся к потолку пышными капителями — все сплошь в драгоценных камнях. Лучи солнца, попадая на камни, отскакивали от них, брызгая на всё вокруг разноцветной дрожащей радугой. Вдоль стен разместились резные деревянные лари, увенчанные стоящими на их крышках расписными лакированными сосудами. Между ними, на витых золоченых треногах, стояли светильники. Тут и там виднелись огромные причудливые вазы из камня, в которых плавали головки бархатных багряно-алых роз, наполнявших все вокруг своим сладким запахом. В стенах между колоннами Психей заметил несколько помещений, огороженных коврами. Они были по размерам не такими большими, зато казались уютней. В некоторые комнаты можно было попасть, переходя по кругу из одной в другую, в другие же вход был только через залу. Он обследовал каждую из них. Первое помещение являлось продолжением парадной залы и выходило на заднюю часть дворца и террасу. БОльшую часть в нем занимал стол, ломившийся под тяжестью блюд со всевозможными яствами. У Психея сразу же потекли слюнки, живот отозвался урчанием, и ему вспомнилось, что со вчерашнего завтрака, он и маковой росинки во рту не держал. Царевич прилег на кушетку и принялся за еду. Из широких проемов террасы повсюду, куда хватало взгляда, открывался вид на чудесный сад, который так и манил пройтись своими тенистыми аллеями, отдохнуть в покрытых цветами и виноградом беседках или полежать на траве подле журчащих серебристых фонтанов. Но Психей решил, что осмотр сада лучше оставить напоследок. Утолив голод, он продолжил знакомство с дворцом: много разных комнат в нем было; предназначение некоторых из них было ясным и понятным, а некоторых так и осталось загадкой. Его обрадовала музыкальная комната, где он нашел, помимо прочего, любимые лиру, кифару и флейту, а также библиотека, забитая до потолка стеллажами со свитками. Имелся во дворце и гимназион с различными снарядами для упражнений. К нему прилегала купальня, выложенная мозаиками. Большую часть свободного пространства здесь занимали два бассейна с водой, над одним из которых в воздух клубился пар, другой же манил прохладой. На расположенных рядом полках громоздились кувшинчики и сосуды разных форм и объемов, в которых хранились масла, притирания и эссенции. Тут же стояли горшочки с сажей, белилами и краской для губ, угольные палочки и коробки с золотым порошком. В своих поисках он наткнулся на помещение, которое использовали под склад оружия: клинки, кинжалы и мечи всех размеров были без разбору свалены в лари. Ими явно никто не пользовался, и они выглядели как подаренные с любовью, но заброшенные за ненадобностью подарки. Но особенно много было здесь луков: золоченых, серебряных, деревянных; покрытых резьбой или гладких, как шелк; со вставками из кости и самоцветов или просто отполированных до блеска — по всей видимости, хозяин дворца был страстным охотником. На полках были сложены обсыпанные драгоценными камнями колчаны и пучки стрел, перевязанные алыми или розовыми лентами. У Психея на родине стрелы связывались простыми кожаными шнурами, поэтому ему показалась немного странным такая тяга к роскоши. Психей пошел дальше. Последней комнатой, которую он осмотрел, была спальня. Почти половину в ней занимало огромное ложе, застланное шкурами пантер. Из нее шел вход в другую, тоже немаленькую комнату, перегороженную ширмой из расписного шелка. Психей бегло туда заглянул: та часть комнаты, что за ширмой, видимо, была призвана служить для небольших омовений — об этом говорила мраморная ванна и выстроенные в ряд кувшины с водой. Другая половина комнаты была отведена под хранение одежды. От его внимания не ускользнуло, что это единственные комнаты дворца, где на окнах имелись деревянные ставни. Стены были разрисованы фресками, но только одна из них, расположенная прямо напротив кровати, заставила Психея покраснеть и отвести взгляд, чтобы тотчас же глянуть вновь и мучительно рассматривать снова и снова. На ложе, покрытом пурпурной накидкой, в венке из роз и синих анемонов полулежал очень красивый светловолосый юноша примерно одних с ним лет или лишь парой лет старше. Мраморная белизна его обнаженного тела ослепительно сияла, контрастируя с темным фоном, а волосы разметались по подушке подобно плавленому золоту. Он был настолько восхитительно, нeчеловечески прекрасен, что у Психея захватило дух. Хотя на фреске был изображен ясный день, по обеим сторонам ложа ярко горели нарисованные факелы. На полу, небрежно кинутые, лежали серебряный лук и золоченый колчан, полный стрел с белым и серым оперением. Поза лежавшего была расслабленна; огромные синие глаза-озера полуприкрыты в удовольствии, а на пухлых, капризно изогнутых губах заблудилась хмельная улыбка. Однако же, мерцающий взгляд, устремленный из-под тяжелых век на своего зрителя, Психея, был неожиданно внимателен и напряжен. Одну ногу юноша с фрески приподнял в колене, а другой оперся об пол, чтобы дать большую свободу нависшему над его бедрами нагому темноволосому мужчине, расположившемуся на полу перед ложем. Мужчина зажал крупный, вздыбленный рогом член юноши и уже склонил голову, чтобы насадиться на него ртом. И такое жадное, неприкрытое удовольствие, такой восторг застыли на его лице, что, казалось, будто его сейчас будут ласкать. Он тоже был сильно возбужден, и его член гордо торчал вверх небольшим колышком. Позади них виднелся луг с множеством обнаженных тел — мужчин, юношей, и девушек. Они застыли в самых немыслимых позах, сплетясь, словно змеи, в любовных объятиях. По сравнению с ними златовласый юноша и его любовник выглядели образцами скромности и целомудрия. Вся фреска дышала такой похотью и животным желанием, что Психей почувствовал, что и сам донельзя затвердел. Ему хватило всего пары движений, колени ослабели и он без сил опустился на пол. Психей склонил голову, приходя в себя, и не заметил, как победно вспыхнули на фреске синие глаза. Психей решил, что в спальню будет заходить только при наступлении темноты. Видимо, для того здесь и были установлены ставни, сообразил он, чтобы не смущать своими непотребными изображениями. Тут ему кстати вспомнилось о соседней купальне, и он поспешил привести себя в порядок. Траурную одежду, к тому же испачканную семенем, Психей без сожаления выбросил и подошел к раскрытым сундукам, доверху полным одеждой. Здесь были хитоны всех мыслимых цветов, материалов и отделок: из мягкой шерсти, тонкого льна и бесстыдно-прозрачного шелка; белые и шафрановые, лазоревые и изумрудные, пурпурные и алые; строгие в своей простоте и сплошь покрытые вышивкой и аппликациями. Тут же стояли золотые и серебряные сандалии; ремешки многих из них были к тому же украшены мелким речным жемчугом или перламутровыми ракушками. Психей не колеблясь выбрал самый простой хитон со скромной отделкой и надел его, сколов на плечах своими застежками. В поисках пояса он подошел к полкам, заставленным шкатулками и ларчиками. Они были набиты всевозможными украшениями: были здесь витые браслеты для рук и лодыжек, были кольца, фибулы, обручи, печатки и ожерелья — все вещи выполнены с большим вкусом и все, он уже не удивлялся, из золота и драгоценных каменей. В отдельном ларце лежали и искусно плетеные пояса. Психей был приятно удивлен, увидев, что на многих украшениях повторялись изображения бабочек. Он порадовался такому совпадению с его именем и посчитал это добрым предзнаменованием.

***

Так потянулись дни за днями. Никто и ничто не нарушало покой Психея. Все его желания выполнялись незамедлительно: был ли он голоден — на столе вырастали блюда с едой, уставал ли от тишины — музыкальные инструменты принимались играть на все лады, жаждал покоя — все смолкало. Вечерами, стоило сумеркам сгуститься над его новым домом, во всех светильниках ярко вспыхивало пламя, но как только он отправлялся спать — все погружалось в темноту. Психей гулял, спал, ел, читал и опять гулял. Пару раз он брал с собой лук и стрелы и отправлялся пострелять в дубраву. Но ее лесные обитатели — зайцы, олени, косули и барсуки — совсем не боялись охотника и доверчиво выходили ему навстречу, так что он не мог и помыслить выпустить в них стрелы. Как-то тропинка вывела его к небольшому водопадику, который образовал стекающий с гор студеный ручей. Это место полюбилось ему всей душою, и он охотно пережидал там жаркие и тягучие полуденные часы, растянувшись под сенью раскидистых деревьев и любуясь неутомимым серебристым потоком. Время от времени Психей брал флейту или лиру и развлекал своей игрой собирающихся к нему со всех окрестностей птиц и зверей. Иногда он ленился куда-то идти и проводил весь день в чудесном саду, полному пышно цветущих роз, льющих в воздух свой томный запах. Особенно прекрасны были тихие предсумеречные часы, когда все замирало и сад был напоен негой и сладкой дремой. Но больше всего времени, вопреки своему первому побуждению, Психей стал проводить в спальне, любуясь совершенной красотой златовласого юноши с фрески и размышляя, кем бы мог быть этот незнакомец: любовником бывшего хозяина дворца, самим хозяином или же порождением фантазии изобразившего его художника? В любом случае, ему почему-то казалось, что фреска была написана давным давно, а значит этот юноша, если он когда-либо существовал, скорее всего, уже умер... Психей и сам не заметил, как оказался безумно влюблен в это совершенное создание — он мог сидеть и глядеть на него часами, так, что это уже стало напоминать одержимость. И полюбив, начал не на шутку ревновать и завидовать — чувства доселе ему незнакомые — его темноволосому любовнику. Ах, как было бы чудесно, если бы был способ шагнуть на фреску к своему златовласому наваждению! Но бедный юноша понимал, что любовь его обречена и безнадежна — навеки суждено ему оставаться с «не той» стороны стены, и горько было Психею от этого понимания. В памяти всплыла история про кипрского царя Пигмалиона, влюбленного в статую прекрасной девушки: царь взмолился к Афродите, и она оживила для него Галатею. Может быть, ему тоже стоит попросить богиню? Но во дворце не было ни очага, ни алтаря для принесения даров, да и вспомнил он, по чьей милости оказался тогда на Оринейской скале и приуныл. И всё же, юноша казался таким теплым, живым, настоящим! А что, если его заколдовали, заключив в рисунке навеки? Психею чудилось, что стоит ему еще раз моргнуть, и грудь его возлюбленного дрогнет, он покинет плен ложа и одним тягучим движением перешагнет ему навстречу. Психей сидел, моргал так, что глаза начинали слезиться, но ничего не происходило. А может от него ждут признаний и поцелуя? Он подтащил деревянный табурет к стене и, прошептав: «Я пленен тобою!», прильнул губами к розовому улыбающемуся рту... но почувствовал лишь холод стены. Это разом отрезвило его, и он, сжав голову руками, выбежал, задыхаясь, в сад. Однако, после того поцелуя весь день его не оставляло чувство чьего-то присутствия. Это ощущение ни в коем случае не исходило от выполняющего все его желания дворца: дворец и все предметы в нем не представлялись живыми или самостоятельно думающими. Теперь же подле него появился кто-то живой: юноша улавливал вздохи и тихий смех, ощущал робкие ласки на коже. Он резко разворачивался, пытаясь поймать своей ладонью руку гладящего, но ничего не выходило. Следующим утром, когда Психей еще не совсем проснувшись, привычно рассматривал юношу с фрески, под ней вспыхнули письмена: «Молнией любви пронзил ты сердце мое. И я в плену у тебя, Психей». Он резко сел и распахнул глаза, не в силах понять, спит еще или бодрствует. Буквы стали гаснуть, пока не растворились без следа, будто никакой надписи и в помине не было. Психей, поразмыслив, решил, что, должно быть, ему это всё-таки спросонья привиделось. Но позже, когда он причесывался за столиком в купальне, на поверхности стола высветилось новое послание: «Глаза твои, о прекрасный Психей, что лучи солнца, сеющие пламя. Это пламя сгубило меня, заставив потерять голову от любви. Я таю в нем, подобно свече». Психей крепко зажмурился и даже потряс головой для верности. Когда он вновь раскрыл глаза, то горящие буквы успели исчезнуть, а на гладкой костяной поверхности равнодушно покоились лишь солнечные блики. Но Психей и на этот раз все списал на собственную болезненную фантазию и одержимость. Чтобы успокоиться и привести немного чувства в порядок, он вышел в сад и стал бесцельно прогуливаться вдоль одной из аллей, засаженной яркими анемонами. Его внимание привлек один из них, своей густой синевой повторяющий точь-в-точь цвет любимых глаз. Психей сорвал его, постоял рассеянно, повздыхал, а когда снова развернулся, чтобы продолжить путь, то увидел на дорожке прямо перед ногами третью надпись: «Красота твоя подобна этому нежному цветку, так и манит сорвать и насладиться его тонким ароматом». И только теперь он поверил: его тайные молитвы были услышаны, и златовласый красавец с фрески — безнадежная любовь его — ответил на его чувства!

***

Эти светящиеся разными цветами записки, восхваляющие его красоту и откровенно говорящие о желании и томлении писавшего их, Психей стал находить с регулярной частотой. Послания эти возникали всегда неожиданно, чем приводили его в состояние нетерпеливого возбуждения и жадного любопытства. Он гадал, где на этот раз ждет его новое обращение: на стене в трапезной или на полу в купальне, на ларе в парадной зале или на полке библиотеки, а может, оно вспыхнет в голубом просвете между кустами? — и очень жалел, что они всегда исчезали без следа. Психей бережно хранил их в памяти и, более всего на свете страшась их забыть, сотни раз повторял про себя. Касания, почти бесплотные до этого, становились все смелее и откровеннее; к ним присоединились легкие поцелуи, огненными метками остававшиеся гореть на коже. И если поначалу эти ласки его лишь пугали, то теперь, зная, что тем невидимым поклонником был юноша с фрески, он отчаянно желал большего. Как-то раз, устав после изнурительных тренировок, Психей долго нежился в купальне, с удовольствием ощущая, как закаменевшие мышцы размягчаются от горячей воды. И тут кто-то вдруг затеял с ним игру: вокруг него забурлили, скручиваясь спиралями, водовороты, поднялись, образуя белую пену, волны и, нахлестываясь со всех сторон, начали искусно оглаживать его тело. Невидимые руки долго и сильно разминали затекшие шею и плечи, затем, мягко покружив на сосках, спустились к животу и прошлись по внутренней стороне ног, погладили бедра и помассировали ягодицы, мимоходом задели его, уже порядком затвердевший и надеющийся на внимание к себе, член и... так же внезапно, как начались, успокоились, и всё опять стихло. — Эй, а дальше?.. Раздался едва слышимый смех: — А дальше сам. Я хочу посмотреть. Психей принялся ласкать себя, рисуясь и картинно вздыхая, но, потом увлекся, и закончил все вполне натурально. Выгнувшись, он выплеснулся в бассейн, над его ухом раздалось тихое: «А-ах!», и больше до вечера его покой не тревожили. Той ночью ему снились жаркие сны, заставляющие пачкать простыни собственным семенем и принуждающие сердце колотиться загнанной птицей. А утром под фреской появилось последнее послание: «Походка твоя, Психей, — само желание, заставляет вскипать мою кровь при одном на тебя взгляде. Бедра твои — само совершенство, так и манят меня спрятанным между ними, обещая неземное блаженство. Хочу вкусить твои соки и заполнить до краев своими! Хочу сделать тебя навеки своим!». Психей охнул и спрятал в смущении лицо в ладонях, а потом не выдержал и взмолился: — Где ты? Явись же ко мне, покажи себя! Зачем изводишь меня? — Хорошо, — сразу же ответил невидимый. — Я приду к тебе сегодня ночью, но с одним условием: ты никогда и ни при каких обстоятельствах не должен пытаться меня увидеть. Ставни должны быть крепко-накрепко закрыты, чтобы ни один луч любопытной Селены не мог нас осветить. Если обманешь меня и зажжешь лампу — потеряешь навсегда. Согласился с таким условием Психей, хотя и странным показалось ему это. Весь день он провел как на раскаленных углях, маясь и томясь ожиданием и надеясь получить хоть какой-нибудь ободряющий знак. Но невидимый возлюбленный оставил его мучиться в одиночестве, до ночи так и не обнаружив себя.

***

Настал вечер. Укрыла землю своим бархатным покрывалом богиня Ночи, Нюкта, и взошла на небо бледная Селена-Луна, но не видит ее дрожащий от страха и возбуждения Психей: лежит в спальне за наглухо закрытыми ставнями, натянув одеяло до подбородка, ругает себя за несдержанный язык и ждет своего возлюбленного. Наконец, в спальне раздались легкие шаги и ложе прогнулось, принимая на себя тяжесть еще одного тела. Ночной гость тотчас же приник к Психею, заставив того судорожно вцепиться в покрывало от вжимающегося в бедро чужого возбуждения. — О, Психей, милый, не надо меня бояться! Я никогда не сделаю тебе больно, — прошелестело в темноте. Пальцы провели в знакомом движении по его лицу и мягко склонили к себе, а теплые улыбающиеся губы накрыли рот. Томен был поцелуй невидимого, тягуч и сладок, словно мед. Помедлив немного и словно бы спрашивая разрешения, он осторожно раздвинул языком губы Психея и проник внутрь. Он играл с ним, то углубляя поцелуй, будто желая разом заглотить его, то удаляясь и едва касаясь, заставляя царевича тянуться вслед за лаской, как привязанному. Психей и не заметил, как руки сами по себе вскинулись на шею любовника, стремясь прижать к себе еще ближе, и он прильнул к нему весь, с жаром целуя в ответ. Ночной гость откинул в сторону теперь лишь мешающееся покрывало и принялся, касаясь лишь кончиками пальцев, выводить на его коже неспешные узоры, особенно много внимания уделяя в этой томной ласке животу. От этих чувственных, нежащих движений у Психея внутри, казалось, взметнулись и запорхали сотни огненных бабочек, и он едва слышно застонал. Его любовник навис над ним и зарылся лицом в его волосы, жадно вдыхая их аромат, а затем принялся ласкать лицо и шею, перемежая жгучие поцелуи с легкими укусами и не оставляя ни одного кусочка кожи без внимания. — Твоя кожа, Психей, пахнет цветущим, нагретым на солнце, лугом. И если кожа Психея пахла лугом, то кожа его возлюбленного пахла розами и чем-то еще: чем-то невероятно сладостным, чему и не подобрать определения, но тем, что хотелось вдыхать снова и снова... Поначалу Психей немного робел, но затем расслабился: ведь ласки любовника были так нежны и искусны, он так лелеял и боготворил его тело, трогательно заботясь лишь об его удовольствии. Он предугадывал его желания и играл на нем с уверенностью, подобной той, с которой Психей заставлял звучать свою флейту: исторгая из него звуки, которые тот и не думал, что может издать, заставляя умолять и отчаянно желать большего, ввергая почти в безумие своими мучительно-сладкими пытками. Психей отдался наслаждению, позволив волне удовольствия накрыть себя без остатка, пока, наконец, несколько раз излившись, он не уснул в изнеможении на плече возлюбленного.