***
Поначалу они проводили ночи, лишь лаская друг друга руками и нежа горячими ртами. Иногда любовник вводил свой тяжелый член меж крепко сжатых ног юноши и, нависая над ним на локтях, резко вбивался в него. Они тогда, казалось, были крепко впаяны друг в друга, и Психею очень нравилось это ощущение. И всё же чего-то не хватало: Психей желал быть вместе более полно, более плотно, желал, чтобы его взяли по-настоящему. Он подавался вперед бедрами, раскрывался, закидывая ноги на поясницу любовника и надеясь заполучить его в плен своего тела. Но ничего не выходило: тот помогать ему не стремился и даже незло попенял за нетерпение, уверяя, что Психей еще не готов принять его и что предвкушение чего-то не менее сладко, так что не стоит лишать себя этого. Он постепенно обучал Психея искусству любви: щедро одаривал ласками и острыми ощущениями и открывал ему источники головокружительного удовольствия в собственном теле, о которых тот и не подозревал, что они существуют. Ночь за ночью он поднимал своего возлюбленного на все новые высоты удовольствия и взял его, как садовник снимает налившийся плод, лишь когда посчитал, что тот полностью вызрел. И это было столь прекрасно и пронзительно, что Психей даже расплакался. Насладившись друг другом, они обычно отдыхали, прижавшись и поглаживая друг друга, и неторопливо разговаривали. Говорил, в основном, Психей, делясь историями о детстве, сестре, родителях, а любовник слушал, иногда вставляя вопросы. На все попытки царевича выспросить что-либо о нем самом или его прошлом, или семье, он отвечал уклончиво, а если Психей продолжал настаивать, то и недовольно... Психей даже не мог добиться от того его настоящего имени. — Но как же мне тебя тогда называть? — почти в отчаянии спросил он. — Некоторые называют меня Лучником. Можешь и ты так меня звать. Но всё же то, что больше всего мучило, Психей смог выяснить почти сразу: — На той скале, это ведь был ты? Я не успел даже поблагодарить тебя за спасение от смерти. — Нет, то был мой друг — западный ветер, Зефир. Но об этом его просил я, так что можешь благодарить меня, — шутливо добавил он. Психей прильнул к его губам долгим поцелуем и, снова опустившись на плечо, взял того за руку и стал сплетать их пальцы. — Скажи, а на фреске нарисован в самом деле ты? — На самом деле. — А... А кто тот юноша, который... который с тобой? — Ну, вот уж к нему тебе точно не следует ревновать, — рассмеялся Лучник. — Он уже должно быть трис... три года, как умер. Да и интересовал он меня каких-то пару недель... я сейчас даже и не вспомню, как его звали. О нем шла слава, как о прекрасном художнике, вот я и завел знакомство. Это он изобразил меня... ну, и себя тоже. — А... он тоже жил здесь? — Нет, он пробыл здесь ровно столько, сколько ему потребовались для росписи стены. Мне захотелось разбавить идеальность помещений хотя бы в опочивальне м-мм... некоторым несовершенством. Психей не совсем понял, что тот имел в виду — на его неискушенный вкус фреска была нарисована чудесно, — но, узнав, что автором творения оказался ненавистный соперник, не стал возражать. А его возлюбленный наклонился и, зажав ладонями гладкие щеки Психея, проговорил, прерывая каждое слово поцелуями, словно впечатывая в его кожу сказанное: — У тебя нет соперников, мой чудесный Психей, я никого и никогда не любил и не полюблю, кроме тебя. Только ты — любовь моя. Навечно. Оторвавшись, наконец, от медового рта Лучник спросил: — Но ты так и не сказал мне, как тебе нравится твой новый дом? Доволен ли ты? Все ли твои желания исполняются, всего ли в достатке? Пришлись ли по вкусу одежда, украшения? — Все просто восхитительно! Чертог замечательней я себе и во сне вообразить не мог, как не мог и представить, что одежда и драгоценности могут быть столь прекрасны и изысканны! — воскликнул Психей. — Да? А отчего же ты их совсем не носишь? Я имею в виду, драгоценности, да и одежду выбираешь самую простую... Лучший кузнец на свете создал эти украшения по моему заказу именно для тебя. Тебе они совсем не понравились или мастер недостаточно постарался? Нет?.. Тогда я желаю видеть их на тебе. И в постели тоже. — Хорошо, я надену их для тебя в следующий раз, — послушно ответил царевич. — Но я не мог и вообразить, что их изготавливали для меня, думал, что бабочки — просто совпадение... Но как... когда ты успел?.. Скажи, кто ты? — в который раз задавал свой вопрос Психей. Он приподнялся на локте, напрягая глаза и пытаясь вглядеться в кромешную тьму. — Я понимаю, что ты не можешь быть простым смертным. У тебя в друзьях ветер и мастер, за мгновение изготавливающий невероятной красоты предметы, ты можешь быть невидимым и писать огненными письменами, ты видишь в темноте, подобно кошке, ты, ты... Должно быть ты — полубог, появившийся по прихоти бога, — плод увлечения прекрасной смертной?.. Или, быть может, ты сам божество из соседней чащи? Недаром в ней все звери ручные. — Я не то и не другое. Может, хватит на сегодня расспросов? — Лучник притянул к губам ладонь юноши и стал целовать по одному его пальцы, слегка прикусывая и посасывая, и намекая, что не прочь снова начать любовную игру. Но Психей, который обычно боялся настаивать, на этот раз не дал сбить себя с толка. — Где ты проводишь дни? Где твои чертоги, помимо этого дворца, конечно? Я больше не чувствую днем твоего присутствия. — Как же ты невыносимо скучен сегодня, Психей! — любовник отбросил в раздражении его руку. — Ну раз уж тебе так важно знать, то у меня есть обязанности, которые я с тобою совсем было забросил и которые тем больше требуют сейчас моего внимания. У меня много домов, но нигде я не задерживаюсь подолгу. Этот дворец любим мною особо — в нем я всегда скрывался от шума и суеты и от навязчивых родных... О нём никто из моих сородичей не знает, так что можешь ничего не бояться. Впрочем, неважно... Теперь он всецело твой... Но я надеюсь, что мой Психей позволит безумно влюбленному в него Лучнику и дальше проводить здесь свои ночи? — промурлыкал он совсем другим голосом, одним движением устраиваясь меж бедер царевича. Он положил стопу Психея к себе на плечо и стал покрывать невесомыми поцелуями внутреннюю сторону ноги юноши, слегка прикусывая нежную кожу и подбираясь к налившемуся члену. — У меня как раз появилась идея поинтереснее, чем играть в вопросы и ответы. Психей застонал, почувствовав бархатный жар обхватившего его рта и больше ни о чем в ту ночь не спрашивал.***
Он уже оставил надежду, что Лучник расскажет о себе хотя бы самую малость, как на другую ночь любовник, словно извиняясь, сам заговорил и слегка приподнял завесу тайны, которой окутал все свое существование: — Я не могу тебе пока открыть, кто я и что я. Не спрашивай и не допытывайся, почему... Ты должен набраться терпения, возлюбленный мой, и я обещаю, что в свое время ты всё узнаешь. Знай и, прошу, верь мне: мы всегда будем вместе: ты и я, я и ты. Никто и никогда не разлучит нас! — Он крепко прижал к себе Психея, помолчал немного, а потом продолжил: — Потерпи немного, отрада моя, и я заставлю царя признать тебя и сделать равным, а затем и связать нас навеки узами. Жены у меня нет и не будет... Царь должен понять мою страсть. Он сам, польстившись на лилейное тело одного мальчишки, настолько потерял от желания голову, что забрал во дворец и объявил новым виночерпием. На пирах его, впрочем, никто не видел — напитки он, если и подносит, то лишь одному властителю. Царь поселил его в своих покоях и проводит с ним все время, не в силах ни на миг оторваться. Он даже гостей принимает, держа виночерпия у себя на коленях. Я сам видел: мальчишка так и ластился к нему, так и терся о могучую грудь, выпрашивая ласки. А когда ему наскучило, он начал забавляться с бородой и локонами любовника, вплетая в них разную всячину и звонко смеясь при этом. А всегда такой грозный царь лишь млел и почти урчал, подобный сытому льву, любующемуся на шалости своего котенка... Все его приемы сделались необычайно коротки: он ясно дает понять, что горит желанием остаться со своим сокровищем наедине. — Этот мальчик царя, он красив? — Конечно. Очень! Иначе царь на него бы и не глянул... Но все же, мой Психей прекрасней, милей и очаровательней всех на свете. Ну, полно, не красней так. — Я не люблю бород и зрелых мужей и рад, что ты так же юн, как и я. — Правда? Ну тогда я могу быть спокоен, — поддразнил Лучник, прикусывая в поцелуе губу Психея. — Одно плохо. Царь был неосмотрителен и про мальчишку прознала жена. Царица всегда была ужасно ревнива, а уж подобное — любовник мужа в собственном доме — не могло не вызвать ее страшный гнев и ярость, и они вдребезги разругались. Царица привыкла, что муж не перечит ей из-за пассий и по крайней мере, внешне, всегда сохраняет приличие. На самом же деле, наш властитель быстро пресыщается, теряет интерес и уже не заботится о дальнейшей судьбе своих возлюбленных, так что со стороны кажется, будто он и правда послушен воле царицы. Но на этот раз все иначе, и виночерпия своего он не отпустит... Царица так бранилась, видя, что ее уговоры не действуют, так кричала, требуя отослать любовника, что было слышно на тысячи стадий вокруг. Ну и царь не отставал... Бедный мальчишка так перепугался громов и молний, что забился в чулан и несколько дней только рыдал и отказывался к кому-либо выходить, даже к своему любовнику. Он и сейчас еще не вполне отошел от потрясения и скорее напоминает тень прежнего игривого котенка. Понятно, что настроение у царя отвратительное и с просьбами его покуда лучше не тревожить... Вот, придет в себя его виночерпий, умилостивится царица, тогда я и попробую. Потерпи лишь немного. Психей мало что понял из этой речи, но обещал терпеть, тем более, что Лучник снова был тверд и горел желанием.***
Психей исполнил обещание и стал носить украшения и в постель: пояса, ножные и ручные браслеты, ожерелья и цепочки, обручи и перстни, напоминая себе статую какого-то божка в храме. Но Лучник умудрился превратить освобождение от всех этих побрякушек в ласку: очень медленно снимая предмет за предметом и целуя оголившийся участок кожи или же используя их совсем не по назначению в любовных играх. Так что Психей и сам с удовольствием включился в забаву и наряжался впредь, горя желанием и покрываясь сладкой дрожью предвкушения. Он жил теперь лишь свиданиями со своим Лучником: дни проводил в томлениях и грезах о нем, а ночами отдавался ему со всей страстью юного, ненасытного, переполненного желанием тела... Одно огорчало Психея: как он ни пытался, у него не получалось, бодрствуя, застать миг разлуки, когда возлюбленный вставал, чтобы покинуть его до следующей ночи. Царевич надеялся хоть так, хоть в просвете двери, увидеть Лучника. Но, увы, Психей всегда оказывался слишком утомлен их любовными усладами: веки неизменно смеживал сон и он крепко засыпал на мокрых и сбитых простынях, чтобы проснувшись в неизменном одиночестве светлым днем, снова жить ожиданием встречи. Силясь ускорить течение времени, он подолгу спал. И все равно остаток дня до ночи тянулся нескончаемо, нестерпимо долго, и Психей, нетерпеливый, частенько набрасывался на возлюбленного, едва тому стоило взойти на ложе. Царевич накидывался на него, шутливо рыча, как изголодавшийся лев, опрокидывал любовника на спину и, крепко держа за руки, взбирался на него. Тот лишь смеялся, позволял Психею недолго насладиться победой, а затем перекатывался, устраиваясь сверху. Они затевали шутливую борьбу, борьба незаметно перерастала в ласки и поцелуи, и Лучник позволял ему пригвоздить себя спиной к ложу и, оседлав, начать дикую скачку. У самого Лучника были разные настроения и предугадать их было невозможно: иногда в него будто зверь вселялся и тогда он был неистов, ненасытен и даже жесток в стремлении овладеть Психеем. Он покрывал его сзади, как самец кроет течную самку; брал грубо, жестко, резко входя до упора, и срываясь, кусал и царапал его. Если на Лучника находило подобное состояние, то Психей просто срывал голос от криков. С тела его по нескольку дней не сходили любовные метки, да и принимать в себя любовника он был некоторое время не в состоянии. Когда подобное случилось впервые, Психей, надо сказать, испугался, но все же удовольствие свое получил и впоследствии стал находить и в таких играх особое, острое, извращенное наслаждение. Кроме того, определенную черту, за которой ему стало бы действительно больно, Лучник никогда не переступал, умудряясь балансировать над бездной. К счастью, такие настрои были скорее редкостью, и в последующие дни Психею доставалась сверх порция ласк: его «лечили», голубя и лелея. Словно принося извинения за свои нетерпение и грубость, любовник занеживал его с ног до головы, не пропуская ни одной отметины и ни одного саднящего места. А иногда на Лучника нападало прямо противоположное, томное настроение и тогда он терзал Психея уже по-другому. Он связывал руки царевича шелковыми лентами, так что у того не было возможности ни притянуть к себе любовника, ни до себя дотронуться, а потом начинал дразнить невесомыми касаниями перышком или ласкал губами и языком, снова и снова подводя юношу к краю и не давая сорваться в полете. О как изысканно-мучительны были такие нежности! Как умолял Психей сжалиться над ним, как вскидывал бедра, подаваясь навстречу тут же ускользающим губам или руке, как метался в испарине и почти рыдал, стремясь выплеснуться или почувствовать любовника в себе и как невообразимо-сладко, почти болезненно, было получить, наконец, желаемое. После таких истязательств, Психей долго приходил в себя и очень кстати обнаружил, что силы хорошо подкреплять вином и фруктами. Как-то раз — возможно, на это повлияло чрезмерное употребление вина — у Психея словно плотину внутри прорвало и слова полились рекой, не желая останавливаться. Он на все лады повторял, как безумно влюблен, и что по праву может считаться самым счастливым из смертных, ведь его любовь, юноша с фрески, теперь вместе с ним, пусть и только ночами. И стал в подробностях рассказывать, как раздумывал над возможностью оживить фреску и хотел, подобно Пигмалиону, призвать на помощь нежную Афродиту. — Но все знают, что олимпийские боги слишком заняты собой и им нет дела до простых смертных. Те времена, когда устав от роскоши Олимпа, они спускались побродить на Землю, давно прошли... Кроме того, Афродита отчего-то затаила на меня злобу. Лучник выслушал его очень внимательно и только в конце спросил: — А почему ты не обратился к ее сыну, Эроту? — О, нет, бог любви слишком капризен и взбалмошен, а подчас и намеренно жесток с просящими. Он может переиначить мольбу по своей прихоти и, перевернув все с ног на голову, сделать прямо противоположное. Если Эрот позволяет себе так шутить даже с царем богов, Громовержцем-Зевсом, то что уж говорить о простых смертных... Нет, с таким богом лучше не связываться... Его любовник откинулся на спину и тихо сказал: — Да, есть правда в твоих словах. Иногда бог любви бывал немного... неосмотрителен и не вполне... считался с чувствами людей и богов. Но это продолжалось лишь до тех пор, пока он сам не познал темную вечную силу Эроса, и оказался так же бессилен, как и другие до него. С тех самых пор он перестал считать любовь забавой... — Бог любви, который не может управлять любовью? Разве такое возможно? — Олимпийские боги могущественны, но есть в этом мире вещи, которые гораздо сильнее их, — медленно проговорил Лучник. — Что же до Зевса, то у Эрота с ним особый счет. Когда бог любви только родился, Громовержец велел Афродите уничтожить младенца. Но разве может мать убить свое дитя, тем более такая нежная и кроткая, как сама богиня любви? Она не осмелилась открыто перечить и сделала вид, что выполнила приказ, а сама оставила новорожденного в глухом лесу, где его вскормили молоком и вырастили две свирепые львицы. И не знал он ни нежности, ни любви, ни сострадания, вместо нежных материнских поцелуев и ласк получая тумаки лапой да укусы... Так разве же не был Эрот вправе немного посчитаться с Зевсом за это?.. Кроме того, терпение Громовержца быстро лопнуло, и он наказал Эрота — надо сказать за совершенно невинную забаву, — вынудив того кое в чем поклясться, и Эрот вот уже сто земных лет, как несет бремя этой клятвы. — Я не знал об этом. А что это была за забава, что за клятва? — То долгая и неинтересная история. — Но... — Спи. — Его любовник, казалось, потерял всякий интерес к разговору и провел рукой по глазам Психея. В голове у царевича упорно вертелась какая-то мысль, но он никак не мог за нее ухватиться. Веки его внезапно отяжелели, сомкнулись и в следующее мгновение он уже крепко спал.