Психей

Пан, козлоногий бог леса и стад, долго добивался милости очень хорошенькой, но очень застенчивой молоденькой наяды Автеи. Он развлекал ее своими песенками на сиринге, смешил забавными прыжками и рожицами, рассказывал побасенки, и, вот, наконец, красавица наяда сдалась и была готова уступить его напору. Они расположились на берегу ее реки. Пан целовал Автею в медовые уста, ласкал шею и плечи, шептал в розовеющее ушко грязные словечки, и наяда, краснея, все больше распалялась и послушно закидывала голову, подставляясь под новые ласки. Она уже позволила распустить пояс хитона, явив восхищенному взгляду Пана два совершенных плода с розовыми маковками, и дала увлечь себя на ложе из трав и цветов, как вдруг раздался страшный шум, будто зверь через бурелом ломился. Автея вскрикнула, отпрянула, стыдливо прикрывая грудь, превратилась в журчащий поток и стекла в реку. Распаленный и досадующий Пан успел заметить лишь темную макушку, в тот же миг скрывшуюся под водой. По речке прошла рябь, вода отхлынула от берега, чтобы, вздыбившись на середине большой волной, вытолкнуть из своей утробы смертного. Смертный чуть отполз от кромки воды, но так и остался лежать на берегу — жалкий, голый, дрожащий — и не переставая кашлял и отплевывался. — Ну и что все это значит? Ты что, другого места, чтобы топиться, не мог себе найти? Психей, а это был он, поднял голову и увидел, что перед ним, склонив голову набок, стоит и сердито рассматривает его человек с козлиными ногами, жидкой бородкой и рожками на голове. Но когда они встретились взглядами, настроение того неожиданно переменилось: — Ба! Да это же Психей! Ну, давай, иди сюда... Чего дрожишь, холодно? Вот на-ка, накинь. Психей, у которого зуб на зуб не попадал, с благодарностью завернулся в протянутую овечью шкуру. Они присели на берег. Пан приобнял его, прижав к своему теплому боку, и продолжил: — Вижу, вижу я по бледности твоего лица, по заплаканным глазам, что постигло тебя любовное горе... Но зачем же так сразу кидаться топиться? Зачем осквернять дом ни в чем неповинной нимфы? Психей понурил голову. — Я не п-пподумал, п-ппрости, — он всё еще никак не мог согреться. — А от-ткуда ты меня знаешь? Глаза Пана сразу сделались лукавыми: — О, я много чего знаю. Я все хожу-брожу по всяким разным местам незамеченным, мне многие тайны известны. Вот и тебя видел, как ты по чаще гулял, да со зверьем диким общался; слышал и как ты на флейте играл. Только сегодня, чур, мой черед — ты тоже должен будешь мою игру послушать!.. — И, когда Психей кивнул – послушаю, конечно, продолжил: — Не тайна для меня и кто тебя ночами навещал, догадываюсь и почему он тебя оставил... Ну что, опять реветь собрался? Слезами делу не поможешь. Хоть реками и морями обрыдайся... Обратись к нему, попроси прощения. Сынок у Афродиты весь в мать милостив. Психей, у которого горло больно перехватило от подступивших слез, которым он не хотел давать излиться, наконец смог с собой справиться и возразил: — Ты не знаешь, как страшно я его обидел! И я уже просил прощения, он сказал, что не простит никогда. И любовь его я растоптал... — последние слова он почти прошептал. — Послушай меня. Я простой пастух, но уже очень стар и многое видел на своем веку. В запале ссоры можно много плохого сказать, но коли один любит другого, то сердце его не сможет не дрогнуть в ответ на мольбы о прощении, и он непременно простит. А Эрот, судя по всему, тебя любит. Не припомню, чтобы он с кем другим бы так носился. Любовь так быстро не проходит... Он еще малец совсем, потому вспыльчив и на гнев скор: р-рраз — и уже горит, как факел... Но и отходит быстро... Так что ты пережди чуток, а потом опять попытайся. — Но как мне его найти? Он на Олимпе, мне туда ходу нет, а к моим мольбам он теперь будет глух. — Хм-м... Обратись к его матери, улыбколюбивой Афродите. Отправляйся в Пафос, что на Кипре — там любимый дом Афродиты на земле. Она частенько плавает по утрам в тамошней бухте или омывается в священном источнике рядом, чтобы вернуть себе девственность перед встречей с новым любовником (и, говоря между нами, происходит это не так уж и редко). Обратись к ней, расскажи о своих страданиях — она и замолвит за тебя словечко перед сыном... Минуя Афродиту к Эроту тебе все равно не попасть, мать и сын очень близки... Ты пригож и мил, красив и любезен — она всегда таких нежных цыпляток привечала... А пока хочешь я тебе сыграю? Все на сердце легче станет. И он заиграл веселую песенку и начал приплясывать, смешно вскидывая свои копытца, так что было просто невозможно не рассмеяться. Отлегло от сердца у Психея — хоть и не забыл он свое горе, но дышать стало легче. Он согрелся и обсох, и ужасный холод, сковавший его тело и душу, отступил немного. Подарил ему Пан своими словами надежду. На прощание поблагодарил его Психей от всего сердца, оставил хозяину его овечью шкуру и решительно пошел в ту сторону, где, по словам Пана, ближайшая дорога к побережью проходила. —Да, Психей! — окликнул его Пан. — Может для начала ты всё-таки зайдешь во дворец, оденешься? Ты же не собираешься весь путь голым идти? Это прямо в противоположную сторону. — Он махнул рукой, показывая направление. — К рассвету, думаю, дойдешь.

***

Солнечным пригожим утром, когда лучи солнца еще пригревают, а не жгут, Афродита, вволю наплескавшись в ласковом море, позволила прислужницам одеть себя в благоухающие шелка и прошла во дворец, в свою любимую комнату с зеркалами. Она подошла к одному из них, прикрепленному к стене, и стала, поворачиваясь в разные стороны, придирчиво рассматривать свое отражение. Как всегда не найдя ни единого изъяна, она растрогалась от собственной красоты и не отказала себе в удовольствии, кокетливо приподняв подол сзади, насладиться видом своих округлых ягодиц, отразившихся в темных гладких плитах пола. Нет, все же не зря ее зовут Каллипига. Тут на карниз окна слетела воробьиха, попрыгала туда-сюда и зачирикала: — Госпожа моя, что делается, что делается!(Прыг, прыг.) Эрот стонет, народ ропщет, голуби твои ничего не делают, одна я все хлопочу-хлопочу. И крошки во рту не держала, сразу к тебе полетела. — Она склонила голову и посмотрела на Афродиту сначала одним блестящим глазом, потом другим — та продолжала любоваться собой, совершенно не обращая на нее внимания. Тогда воробьиха попробовала зайти с другой стороны: — Эрот смертельно ранен, неизвестно, поправится ли! Лежит один-одинешенек в спальне матери на Олимпе. Стонет (прыг, прыг), плачет (прыг, прыг). Мать зовет. А народ, знай, недоволен. Только о себе и думает. Хулой твое имя и имя твоего сына покрывает. Говорит, никто любовь в сердцах людских не сеет... Кажется, сработало: Афродита ее словами заинтересовалась — даже подол хитона отпустила — и уставилась на нее. А воробьиха продолжила в упоении: — И нет ни Эроту, ни Афродите дела до людей: нет, нет, нет! — она закивала головой в такт. — Нет теперь в мире ни страсти, ни нежности, ни любви, ни прелести, ни манер обходительных, ни речей обольстительных— все грубо и дико стало. Вот и ворона-грубиянка, кусок лепешки прямо из-под носа у меня стащила, и никому дела нет, а я все хлопочу-хлопочу... — Подожди, подожди, хлопотунья ты моя. Что, ты сказала, с Эротом? — Не ведаю. Сегодня утром за голубями твоими присматривала — только жируют бездельники, сколько зерна не впрок идет... — И, увидев сдвинутые брови Афродиты, сама себя прервала: — Да. И услышала стоны из раскрытого окна. Заглянула — Эрот бледный на твоем ложе лежит и плачет. А народ только и знай, ропщет: Эрот укрылся в лесах, только своей любовью и увлечен, а мать его только своей красотой и занята. Зачем тогда приносить дары и курить благовония, если толка все равно не будет. — Стало быть, Эрот дела забросил, любовью увлечен?.. — тоном, не предвещающим ничего хорошего, протянула Афродита. «Кто же у него появился? Неужели... Нет, не может быть, я его больше в зеркале не видела. Быстро же он отошел». И снова обратилась к птице: — Ну-ка, ты одна мне честно служишь, скажи, как имя той, что соблазнила моего чистого мальчика? — Той?(Прыг, прыг.) Слышала я, что увлекся он не на шутку смертным, и зовут того Психей. Уволок к себе во дворец, посадил под замок и только им и дышит, у Зевса позволение на вечный союз просить собирается. Темнее тучи сделалось тут лицо Афродиты. Разъяренная, понеслась она быстрее ветра в свои золотые чертоги на Олимпе. Влетела в спальню и видит: на ложе лежит ее сын, бледный и осунувшийся, плечо какой-то тряпкой перевязал и стонет от боли. Она сощурила глаза, вперила руки в бока и стала подходить к нему, выговаривая: — Так-то ты поручения мои выполняешь, негодник! Обвел меня — свою мать и госпожу, между прочим, — вокруг пальца и на посмешище перед всеми выставил! Спрятал этого... этого мерзкого, ненавистного Психея у себя во дворце и развлекается с ним вовсю, думая, что никто и не узнает! Совсем умом помешался с этим смертным, даже у Зевса за него просить хотел! В твои-то годы, ты же еще сущий младенец!... И не смей отрицать — даже пустоголовые птицы об этом знают! — Я ошибся и виноват перед тобой. Но теперь уже все в прошлом, — и сказал это таким мертвым голосом, что Афродита сразу поверила. — Хм... Все равно. Все дела забросил. Я для чего дала тебе лук и стрелы, факел и крылья? Или ты думаешь, что не могу отнять я у тебя и дать другому сыну? Или родить еще одного?.. Люди ропщут. А если это недовольство дойдет до Зевса? Или, только представь, смертные перестанут нас почитать и возносить молитвы? Зарастет тогда травой дорога к храмам, наши имена сотрутся из людской памяти и мы растворимся в Небытие, как многие боги до нас. Или ты позабыл, что мы существуем, только покуда есть те, что чтут нас?.. Эрот лежал и лишь вздыхал. Затем поднял на мать свои огромные обольстительные глаза, взгляд его затуманился, и вот уже одна послушная слеза заблистала в синем взоре и скатилась вниз по розовой щеке, а за ней и другая. — И не пытайся меня разжалобить! Я тебя насквозь вижу! — не совсем уверенно сказала Афродита. — Ох, маменька, мне так плохо, так больно! Я виноват перед тобой, что не послушался. И вот мое наказание. — Он начал разматывать тряпку, в которой Афродита узнала свой тончайший шелковый хитон. Она уже открыла рот, чтобы разразиться новой бранью, но тут ее взгляд упал на уродливое малиновое пятно, полностью покрывшее все правое плечо ее мальчика. Пятно уже успело вздуться жуткими волдырями, причиняющими боль одним своим видом, и Афродита сразу же забыла обо всех своих намерениях. Она кликнула ор, чтобы принесли ей корпий, ножниц, нектара и маковой настойки, а затем присела на краешек кровати и провела по краю ожога, едва прикасаясь кончиками пальцев: — Очень больно?.. Это этот негодяй тебя так? Эрот кивнул, закусив губу: — Да, маслом из светильника, когда рассматривал меня во сне. — Он тебя видел?! Ну, уж будь покоен, я с ним теперь поквитаюсь! — глаза Афродиты загорелись мстительным огнем. Эрот даже привстал на подушках и сказал твердо: — Нет, оставь его, пожалуйста, в покое, я его уже и так наказал… Вот только ты не могла бы замолвить за меня словечко перед Зевсом — ведь я показался на глаза смертному не по своей воле?.. Ты же знаешь, когда на тебе твой пояс, отказать тебе никто не в силах. — Ладно, — сказала она после некоторых раздумий. — Но ты же понимаешь, как твоя мать и госпожа, я не могу оставить твое непослушание безнаказанным? До поры до времени ты будешь заперт в этой комнате — тебе все равно пока отдых нужен. А чтобы искушений меньше было, крылья я тебе подрежу. К тому времени, как вылечишься, — отрастут. Эрот только рукой махнул — хоть полностью режь. Тут подоспели оры. Афродита дала ему настойки мака, протерла место ожога нектаром, затем сложила большой кусок корпии в несколько слоев, хорошенько пропитала и его божественным напитком, приложила к плечу и плотно перевязала. — Асклепия звать не будем — засмеют. Пусть дольше, но с нектаром и так заживет. Затем она снова взяла в руки золотые ножницы и посмотрела на сына. Эрот покорно перевернулся на спину и раскрыл крылья. У Афродиты выступили слезы от такой безропотности сына, но она взяла себя в руки и срезала по ряду длинных серебристых перьев с каждого крыла. А затем, укрыв его покрывалом, поцеловала и, наказав на прощание быть хорошим мальчиком, оставила отдыхать одного — настойка уже начала действовать, и Эрот засыпал на глазах. Афродита вышла во двор, велела запрягать свою парадную колесницу белыми голубками — тут же слетелись и стаи других птиц — взошла на нее и, сопровождаемая чириканьем и птичьим звонкоголосием, направилась к Зевсу.