Лисьи следы

— Ты говоришь, что Ян Чонин пришёл к тебe в пятницу. Приблизительно в три часа, как только ты вернулся с работы домой. Так? — Да. — Значит, его не было в школе? Хван рассеянно пожимает плечами, заламывая пальцы рук под столом. С кончиков темных волос падают капли — Чон, кажется, впрямь выдернул его из дома без шапки или куртки с капюшоном, несмотря на метель и минус пятнадцать снаружи. — Родители утверждают, что в четверг он должен был пойти к другу, но его у Ли Феликса так и не было. В пятницу его не видела ни одна живая душа, но ты утверждаешь, что именно в пятницу он пришёл к тебе. Как же так вышло, а? Минхо забивает на любую вежливость, манеры и прочую хрень, которой обязан следовать. Ли не сомневается, что и ночь четверга Ян провёл у своего парня (Минхо противно это слово по отношению к ситуации), просто Хван не хочет в этом признаваться. Почему — тут другой вопрос. — Чего вы от меня хотите? — тихо спрашивает Хёнджин, поникнув. Минхо замечает покрасневшие глаза и осунувшееся лицо, но слёз всё же нет. — Я знал одну девчушку, — внезапно начинает Минхо, почесав кончик носа и вскочив с места. Он ходит туда-сюда по допросной, тон голоса такой, словно это обычный рассказ — ничего выдающегося. — Это было лет девять назад. Такая яркая, знаешь, с россыпью веснушек. Глазища большие, тёмные-тёмные. Всего восемнадцать лет от роду… Однажды она пропала, почти что как Чонин. Ушла в обед гулять — ещё не стемнело даже — и больше её никто не видел. Искали всем участком. Ты знаешь, что нас всего восемь, но мы не ели, не спали, чёрт, да мы даже не отлучались лишний раз, чтобы поссать, просто потому что знали: она хорошая. В этом городе мало тех, кто хотя бы вполовину такой яркий, какой была она. День, два, три — нигде, как сквозь снег, в нашем случае, провалилась. Нашёл её на седьмой день егерь. Лежала, блять, перед началом леса, на горном хребте. Без штанов, белья — всё, что ниже пояса, отсутствовало. К тому времени кроме одежды и каких-то частей тела, которые ещё не успели сожрать животные, от неё ничего не осталось. И знаешь, что самое паршивое? Что снег и хищники скрыли все улики; что я так и не пригласил её в кино, хотя она часто улыбалась мне при встрече и говорила, что будет рада попить со мной кофе, когда я, наконец, стану свободен; что люди, которые её любили, никогда не узнают, что именно с ней произошло. Нет никакого утешения от этого горя. И не будет никогда. — Мне жаль, что это произошло. Минхо чуть выпячивает нижнюю губу, надламливая брови и словно задумываясь о чём-то. Вероятно, вспоминает её лицо. — Ага, мне тоже… Так ты расскажешь, с чего всё началось? — Что? — Для начала, с какого момента вы начали… — Ли колеблется. — Встречаться. Как так вышло, что учитель вступил в отношения со своим несовершеннолетним учеником?

***

— Хён? Хёнджин недоуменно смотрит на младшего, переставая чистить апельсин от кожуры. Ян смотрит на его лицо в тысячный раз и просто не может понять, почему Хван настолько красивый, а главное, почему до сих пор одинок (если это правда и у него действительно никого нет). Раз в неделю история первым уроком. Чонин взял в привычку приходить рано и вообще быть с Хёнджином как можно ближе даже в школе. Ему кажется, что это остаётся незамеченным ни для кого, потому что не хочется навредить не только себе, но и, разумеется, Хёнджину. Обычно Чонин сидит за своей первой партой, а Хёнджин присаживается рядом и они начинают просто разговаривать — время ещё есть. И вроде беседа ни о чём, но для Чонина это нечто большее. — Можно мне кое-что сделать, пожалуйста? Старший вновь хмурится, но всё-таки кивает. Даже во сне не было такого никогда. Максимум — это просто знать, чувствовать, что уже встречаешься с Хёнджином. Держишь за руку, говоришь ему то, что наяву не скажешь пока что никогда. Чонин неуверенно наклоняется ближе, ждёт пару секунд непонятно чего, а затем сминает нижнюю губу старшего своими, в нелепом жесте держа руку в сантиметре от его плеча. По телу дрожь, сердце колошматит между грудной клеткой и глоткой. Но Чонин искренне надеется, что Хёнджин этого не слышит; надеется, что Хёнджин не оттолкнет или разозлится. Для Яна это первый поцелуй (Сынмин бы точно хохотал, узнай это) и опозориться никак нельзя. У Хёнджина не только пухлые губы, которые приятно целовать, но и классные волосы. Чонин, окончательно осмелев, запускает в них ладонь и пододвигается ещё ближе — и Хёнджин не отстраняется. С непривычки воздуха не хватает очень быстро. Младший отрывается, выдыхает настолько глубоко — чуть-чуть даже больно, но не успевает потянуться к нему вновь. Блестящий взгляд сменяется на строгий, ладони на чониновские плечи — Хёнджин говорит чётко: — Это было лишнее. Уходи, Чонин. Сейчас же. — Но ты ответил… — Я бы в любом случае ответил, но есть обстоятельства, которые нельзя игнорировать. Ты — мой ученик на ближайшие три недели точно, а я не могу просто отпустить это, — Чонин чувствует его ладони уже у себя на груди, будто бы упирается в бетонную стену. Мозг отказывается соображать, а губы до сих пор горят огнём. — Просто отпустить?.. — Давай, мы остановимся на этом. Ты иди домой и подумай над тем, что вообще творишь, тем более в школе. Родителям скажешь, что голова болит или живот. Да что угодно! Уходи, пожалуйста, и побыстрее. Ян сжимает пальцы старшего в ладони, придумывая слова, чтобы хоть как-то оправдаться, но Хёнджин выдергивает руку. — Скажи, ты совсем из ума выжил? — Хван говорит строже и громче, чем положено в пустой школе. — Ты представляешь хоть, как сильно подставляешь меня? Какого хрена ты сделал это именно здесь? Я понимаю, что ты по мальчикам, а отсутствие отца оставляет определённый след и тебя тянет на парней постарше, но включи голову — это полезно, знаешь ли. А теперь уходи, иначе я правда позвоню твоей матери и скажу, чтобы она отправила тебя к психологу. «Если ты думаешь, что меня интересуют оценки или какая-то другая выгода от тебя, как от учителя, то ты не прав. Мне такое не нужно.» Чонин, чуть помедлив, решает быть честным окончательно, потому что в любом случае терять нечего. Мама в ложь про отравление поверила. Судя по расписанию звонков, уже закончился четвертый урок, но Хёнджин так и не ответил ни на одно сообщение. «Мне надо с тобой поговорить. Мы должны поговорить. Давай встретимся возле «Woody strike»? Я приду к пяти. Пожалуйста.» Ближе к трём часам, когда от нервов Ян уже готов был сам прийти к дому старшего и ждать его там, заметил важное: Хёнджин прочитал. Было бы хуже, если бы не было даже этих гребаных галочек; Чонин закидывается таблетками от головной боли, хотя умом понимает, что это абсолютно бесполезно. «Я приду туда. И ты приходи», — и представив, что ещё из худшего мог предположить Хёнджин, следом пишет: «Я не буду угрожать или что-то вроде того, даже если ты не придёшь, но буду надеяться, потому что мне нужно всего лишь поговорить. Хён, пожалуйста.» Чонин сдерживает это то ли обещание, то ли почти ультиматум, смиренно сидя на лавке возле фабрики по переработке древесины. Снег падает большими хлопьями, но он не настолько сильный, чтобы было неприятно находиться на улице; хотя в случае Чонина — сидеть в минус двадцать и не сдвинуться с места (на всякий, хотя какой уж там). Ян тут с половины пятого. От слов про отца обида, ориентация — тоже. Чонин морщится, когда думает о том, что Хёнджина можно воспринимать как некое подобие родителя — боже, нет, ни за что на свете. Но самое худшее то, что так сказал старший. Чонин не думает ни об отце, ни об отчиме, когда находится рядом с Хёнджином; у него есть один секрет — он, блять, вообще ни о ком не думает, когда рядом Хёнджин. Как-то просто, чересчур плавно и при этом довольно быстро — оп, и всё. Закончился неправильный Ян Чонин, который прежде не влюблялся настолько сильно и фактически слепо. Он даже не смотрит на время, которое, как кажется, тянется бесконечно долго. Только лишь услышав легкий скрип снега, поднимает голову. Хёнджин одет не по-учительски, разве что куртка та же, что и утром, а в остальном сложно углядеть в нём преподавателя (и так было всегда). Он идёт навстречу — у Чонина начинают дрожать коленки и замерзшие кисти рук; он садится рядом, держа приличное расстояние, — у Чонина сдавливает рёбра. — Тут холодно, — Хёнджин шаркает ногой по толстой корке льда, выдыхая столб сигаретного дыма. Для Чонина необычно видеть старшего курящим. — Тебе не стоит сидеть тут, так ещё и без перчаток. Младший шмыгает носом. — Я забыл. Хёнджин поворачивает голову, смотрит очень пристально и чуть сощурив глаза, а потом говорит словно речь-то и не о перчатках: — Зря. — Я не ищу… папика. Я ничего не ищу и не хочу. — Поговори с мамой о том, что тебя беспокоит. Она поймёт. — Поймёт то, что я не могу вести себя как обычно и жить как раньше из-за того, что ты мне нравишься? Вряд ли, — Чонин поражается тому, что признание даётся слишком легко. Не так он себе это представлял, хотя пора бы уже привыкнуть, что всё и идёт-то не так, как он того хотел. — Я не гей. Мне не нравятся и никогда не нравились парни до встречи с тобой. Просто… просто это возникло. У меня на самом деле нет проблем, это ты так решил почему-то. Я нормальный, честно. Хёнджин усмехается. Бычок летит под ноги. — Но целовать своего учителя явно не нормально. — Ты сам сказал, что это временно. — И это всё равно ничего не меняет, Чонин. Ты поцеловал меня — хорошо, допустим. А дальше что? — А дальше, — Чонин сглатывает. — Дальше я хочу, чтобы мы… чтобы ты хотя бы поцеловал меня ещё раз. Если я тебе нравлюсь совсем немного, пожалуйста. Если я всего на чуть-чуть кажусь тебе симпатичным. Так, будто нет никакой школы и обязательств. Пожалуйста. Губы младшего горят, стоит вспомнить, как оно было тогда. Возможно, из-за принятых препаратов стоит ком в горле и легкое помутнение рассудка. Хёнджин думает, что глаза человека могут выражать большее, нежели неуклюжие слова.