Три ночи и одно утро Интегры Хеллсинг

Уютная, чуть душноватая тишина разбивается вдребезги негромким скрежетом и ледяным подвальным сквозняком. В последнем, закатном сне Алукарда чьи-то теплые руки скользят по холодным щекам и лбу, щекочут чужие душистые волосы и невозможно нежное, горячее и влажное касается правой брови. Последнее уже совершенно непереносимо и невероятно – и вампир рвется в явь, стряхивая с себя сон. Змеиный бросок навстречу незваному гостю: хрупкое тепло бьется, безнадежно рвется из железной хватки. Клацают бритвы-клыки у бьющейся безумно жилки, одуряюще пахнет молодой сладкой кровью – но немыслимым усилием, наперекор всем инстинктам в самый последний момент Алукард заставляет себя промахнуться и распахивает глаза. Чтобы упереться взглядом в красный галстук с серебряной брошью-крестом. И забыть, как дышать. Что для него, впрочем, несмертельно. – Никогда больше так не делай, хозяйка. Или хотя бы доставай пистолет, – только и может хрипло выговорить он враз пересохшими губами, разжимая пальцы. Еще при Абрахаме точно такая же шутка стоила жизни одной не в меру любопытной и глупой горничной, решившей взглянуть на спящего в гробу вампира. Ван Хеллсинг был в ярости, но и винить своего немертвого слугу за человеческий идиотизм не мог. Однако с тех пор войти в комнату днем и поднять крышку мог только хозяин. Или хозяйка. Интегра не выглядит испуганной, скорее смущенной: блузка под руками вампира осталась без пуговиц, разошелся шов на плече, растрепались волосы и съехали на бок очки. – Что-нибудь случилось? – должно же у этого безумия быть нормальное объяснение? Но человеческое сердце бьется так лихорадочно быстро, и красные пятна расползаются по смуглым щекам, а значит – объяснение как раз ненормальное. Девушка поправляет очки, совсем по-детски заправляет прядки волос за уши. Медлит мгновение, а потом склоняется к своему вампиру, клюет в губы быстрым обжигающим поцелуем и шепчет на ухо: – Я тебя люблю, Алукард. Ей понадобилось несколько лет, чтобы додуматься до подобного. А меж тем… Меж тем, разговоры о том, что монстр выпустил новую главу Организации из подвала не «просто так» поползли почти сразу. Неужели и вправду можно было ожидать какого-то уважения к юности и невинности от развязного франта: то ли старомодного сэра, то ли ковбоя, то ли просто шута горохового – при виде которого у нормальных людей кровь в жилах стыла? * * * На вкус вампира зрелище было превосходным: раздробленные кости, раздавленные черепа, растерзанные тела, лужи крови на камнях – настоящее поле битвы. Еще лучше был запах, тяжелый, густой: крови и предсмертного ужаса. Двадцатилетний голод все еще скручивал нутро, вопил, звал насладиться победой. Подчиниться гнилой крови Ричарда казалось немыслимым, однако когда речь шла о еде, а не о хозяевах, Алукард был не столь разборчив. Но юная хозяйка бледнеет, а потом и вовсе зеленеет. И хотя кровавый туман еще стоит перед глазами, Алукард уже понимает: на сегодня она видела достаточно. – Пойдемте отсюда, мисс Хеллсинг, – он легонько подталкивает девочку к выходу. Смутно сожалея о том, что уже через полчаса кровь остынет и утратит запах и вкус, старается наступать в самые большие лужи, и черные, блестящие в полумраке пятна исчезают под шагами вампира. Маленькая леди Хеллсинг, запинаясь и покачиваясь, идет к двери, баюкая здоровой рукой раненое плечо. Ее крови Алукарду было жаль больше всего: восхитительная, сладкая, девственная – пропитывает рукав блузки, капает на пол, пропадает зазря. Но сейчас совсем не до того: хозяйка толкает дверь, спотыкается на пороге и почти вываливается в коридор, так, что он едва успевает удержать ее от падения и подхватить на руки. – Нужно найти Уолтера, – шепчет маленькая леди, прижимаясь к холодному и твердому, как камень, плечу. В кабинете Артура Хеллсинга – других путей и комнат Алукард не может вспомнить – темно и холодно почти так же, как и в подвале. Вампир устраивает дрожащую хозяйку в кресло, опускается на колени рядом и просит негромко с кривоватой улыбкой, гипнотизируя горящим взглядом: – Вы позволите, мисс Хеллсинг? Длинные, затянутые в белое пальцы скользят по окровавленному рукаву, надрывают ткань над раной. Высшее наслаждение, лучшая награда. Девочка вздрагивает от прикосновения: сначала – прохладных губ, потом – языка. Медленное, очень медленное движение вдоль глубокой, еще кровоточащей царапины: не поранить, не потерять ни единой капли, ни единого мгновения. Она терпит молча, только замирает, задерживает дыхание всякий раз, когда становится слишком больно. Так можно провести вечность, по-настоящему счастливую вампирскую вечность, думает Алукард, но маленькая ладонь давит на затылок, заставляет оторваться и поднять голову. В строгих голубых глазах наследницы Хеллсингов нет ни следа сонной одури. – Интегра. Меня зовут Интегра. * * * За столетие не-жизни можно привыкнуть ко всему: к огромной силе, к вечному голоду, грызущему изнутри, к гулу чужих голосов в голове, жалующихся, проклинающих, соблазняющих, сводящих с ума, к битвам, смерти и крови – к много чему еще, о чем Алукард никогда и не задумывался, но привык все равно. И только к Хеллсингам привыкнуть оказалось невозможно. Абрахам вскрыл его тело сотню раз, дал новое имя и поставил древнюю нежить под знамена англиканской церкви. Деятельность Артура на первый взгляд была скромнее: поначалу, впечатленный вампирскими способностями, молодой хозяин пытался заставить своего слугу принять облик Марлен Дитрих в новомодном брючном костюме, чтобы похвалиться в клубе университетским приятелям и утереть нос Айлендзу. Результат, впрочем, Хеллсинга так и не устроил, но немало позабавил самого Алукарда. Затем кровь взяла свое: Артур додумался отправить вампира воевать в Европу, а затем – к ужасу все того же Айлендза – представил ко двору. Но какими бы безумными ни были хозяева безумного носферату, никому из них не приходило в голову его любить. Будь прокляты все романы в библиотеке Хеллсингов! Будь прокляты влюбленные юные девушки, о которых он ничего, уже совсем ничего не помнит! – Что же мне с этим делать? – усмехается Алукард в светлые волосы. Судя по растерянному минутному молчанию, хозяйка, конечно, ждала другого. – А что бы ты хотел сделать? – наконец спрашивает она. – Я? Ты правда желаешь знать? Сдвинутая крышка съезжает окончательно и с грохотом падает на каменный пол. Рывок, испуганное «ой», звон разбитого стекла – и Интегра уже распластана на длинном худом теле, прижата к нему ледяными ладонями. – Итак, ты спросила, чего хочу я. Рука неторопливо движется вниз, от лопаток вдоль позвоночника, обрисовывая бугорки и впадинки хрупких позвонков, ныряет в изгиб поясницы, бесцеремонно оглаживает ягодицы, сминая юбку, скользит и кружит ледышкой по внутренней стороне бедра, у самой границы трусиков. Это уже слишком. Должно быть слишком. – Перестань, – сдавленно шепчет Интегра, вырываясь, упираясь ему в грудь кулаками, что есть силы. – Отпусти меня! – Это приказ? – скалится вампир. Лицо напротив лучше зеркал, в которых он все равно не отражается: расползаются тьмой волосы, удлиняются и заостряются зубы, разгораются алым глаза – истончается привычный облик, растекаясь голодным мраком. В голубых глазах хозяйки, совершенно беззащитных без очков, мечутся гнев, обида, страх, но Алукард ждет еще и отвращения. Быстрее, немедленно, пока жажда крови, похоть, ярость не захлестнули его с головой, не размыли до полной бессмысленности! – Это приказ?! – рычит он, сжимая пальцы. До боли, до уродливых багровых синяков на смуглой горячей коже. – Да!! – выкрикивает Интегра, давясь рыданиями. Наконец-то. – Вот и все, – удовлетворенно произносит Алукард, мгновенно приводя себя в порядок и опуская руки на бортики гроба. Леди Хеллсинг все так же лежит на своем вампире, цепляясь руками, всхлипывает, пряча лицо в складках плаща. – Действительно, нужно было взять пистолет, – бормочет она некоторое время спустя, шмыгая носом и стирая слезы со щек. – Вот и вся твоя любовь, хозяйка. И все, что я могу дать тебе. И потом – что сказал бы дедушка Абрахам? Интегра не может не булькнуть смешком в ответ. – Ты еще собираешься читать мне нотации? – Предлагаешь оставить это Уолтеру? – Только попробуй. Запру и уморю голодом. – Добрая хозяйка. Она поднимает заплаканное лицо, устраивает подбородок на сложенных ладонях. – А ты трус, Алукард, оказывается. То, что стало бы приговором для кого угодно, для нее – всего лишь правда. – Есть границы, которые не перейти даже вам, Хеллсингам. И тем более не перейти мне. У ее глаз, оказывается, огромные бархатные зрачки, смягчающие фамильный холод. – Я постараюсь. То есть одну перейду прямо сейчас. – Вот как. – Ночевать я буду здесь. И только попробуй… – Интегра краснеет, но находит силы договорить. – В общем, ты меня понял. Это приказ. – Как будет угодно хозяйке, – ухмыляется Алукард одной из самых гнусных своих ухмылок, с удовольствием ощущая, как до кожи добирается живое тепло.