Лишь раз. Один лишь раз узнать, прочувствовать, переступить границу. Один лишь раз поверить в самое запретное, недопустимое, невозможное, что вдруг показалось почти реальным…
Они возвращались после успешно выполненной операции вдвоем. Пригов, замороченный сверхважностью и сверхсекретностью очередного задания, категорично заявил, что включать посторонних в это дело не намерен, да и задача-то была пустяковой — доставить какие-то секретные документы, не допустив, чтобы те попали в чужие руки.
Несложное казалось бы задание как всегда не обошлось без приключений — пришлось и пострелять вдоволь, и сойтись с противником в рукопашной, и даже понырять… Но, так или иначе, приказ они выполнили, преступников обезвредили и передали властям — можно было наконец выдохнуть.
Он непростительно расслабился, потерял бдительность — слишком поздно заметил хитроумно замаскированную растяжку, которую оставили им на прощание бандиты. Слишком поздно — уже не успел бы крикнуть, предупредить, остановить… Успел только рвануться назад, толкнув Багиру вниз по склону, сбивая с ног. В безумном калейдоскопе мелькала земля, цветное разнотравье, ветки деревьев, колючий кустарник, а небо уже вспыхнуло, загорелось ярко-оранжевым, пронзительно-красным, слепяще-белым, от оглушительного грохота в ушах стало пронзительно-тихо, запахло горячим металлом, жженной травой, огнем и опасностью.
— Цела? — Во рту отчего-то ощущался противно-металлический привкус крови, а тело будто окаменело, став непослушным, неповоротливым, чужим. Рита только кивнула, не двигаясь, распластанная в смятой, еще влажной от росы траве. Нужно было подняться, встряхнуться, убедиться, что их не зацепило, найти свалившиеся рюкзаки, но Кот почему-то так и не смог пошевелиться.
Страх. Скользкий, холодный, вкрадчивый, он пробрался в сердце ледяной змеей, замораживая, затормаживая дикий сердечный ритм.
Если бы он заметил ловушку хоть долей секунды позже…
Глаза Риты были совсем близко — чернота зрачков почти поглотила радужку.
Его накрыло — куда страшней оглушительной взрывной волны: от этого нельзя было спрятаться, укрыться. Он знал, он всегда знал, как их Багира боится и переживает за каждого, каждого из них, когда сидит, прикованная к мониторам в КТЦ, и не может, ничем не может помочь им там, на линии огня. Он всегда это знал, но лишь сейчас увидел так близко, отчетливо, жутко.
— Багира…
Стук сердца глушил, даже собственный голос в этом грохоте различался придушенным шепотом — запоздалая паника стянула горло удавкой.
Долей секунды позже…
Страх, осознание едва не случившегося, вскипевший в крови адреналин — все смешалось, слилось в какую-то гремучую, пугающе-сладкую смесь.
Один лишь раз…
***
Ирреальность, фантастичность, едва ли не бред. А может, в этот сумрачный, серовато-розовый предрассветный час ему это все приснилось? Придумалось? Померещилось?
Он целовал ее упоенно, жадно, неверяще — теплые солоноватые губы, напряженную шею, плавные изгибы плеч, беззащитные выступы ключиц; и боялся, больше всего боялся, что это мучительно-сладкое наваждение вдруг закончится — Багира, опомнившись, вскинется, оттолкнет, может быть даже проведет болевой, возвращая в чувство. Но вместо этого в восхитительной пьянящей бессмысленности чувствовал ее внезапно легкие, жаркие руки — на плечах, спине скользящей мягкой ласковостью, ответную податливость губ, а когда чуть дрожащие пальцы сместились ниже, к пряжке ремня, осознание реальности покинуло окончательно.
Пустота. Вакуум. Восхитительное
ничего в голове, ставшей гулкой, затуманенной, невесомой — как после внушительной дозы алкоголя, только еще более дурманно, прекрасно, опьяняюще.
Взрывная волна накрыла с такой ослепительной силой, что на несколько бесконечных секунд он перестал ощущать себя, свое тело, свое сознание. Только восторг, беспредельный, жуткий и сладкий одновременно — как будто рухнул вниз с головокружительной высоты без парашюта, без страховки, точно зная, что обрушится в никуда, но ничуть не боясь.
Зная: если бы он мог выбирать, когда умереть, он выбрал бы этот сладостно-невозможный, прекрасный, оглушительный миг.
***
Солнце било прямо в лицо — до ослепления, до боли, хотя, может быть, глаза жгло совсем не поэтому.
Три дня. Три гребаных дня он лазил по запутанным коридорам пещер, погружался на дно, искал незамеченные ходы — бесполезно. Хотя что он мог найти здесь спустя больше чем месяц, во взорванных руинах, среди завалов?
Но он все же нашел. Не под толщей воды, не в сумраке пещер — снаружи, среди заросших бурьяном камней, песчаной пыли, почти случайно наклонился на металлический блеск — и узнал почти сразу. Ее кольцо, простенькое, с россыпью синих камешков, уже заилившееся, потемневшее, — но он узнал.
Вот тогда-то и накрыла безнадежность, давящая, глухая — да, все правда, все действительно было, было непоправимо, неотвратимо, окончательно.
Острые грани впились в ладонь до дискомфорта, расцарапывая кожу до крови, — он не заметил. Безвольно опустился прямо на выжженную солнцем землю, утыкаясь лицом в мшистый каменный валун, ощущая, как нестерпимо сжимает грудь стальной обруч боли.
Тело свело ледяной дрожью. Пронзительно-гулко стучала в висках метрономом одна лишь мысль.
Опоздал. Опоздал. Опоздал.
