Тридцать градусов в тени

Тонуть. Растворяться, захлебываться, камнем идти на дно. А она замерла. Не двигается. И смотрит… господи, зачем она так на него смотрит? Это не Багира — офицер, воин, боевой товарищ. Это Рита — просто Рита, просто женщина, застывшая, потерянная, притихшая. Наверное, он яснее, четче, смелее остальных видел в ней женщину: когда на тренировках украдкой любовался ею в бассейне; когда отмечал, как незаметно вытирает слезы, встречая их после очередного опаснейшего задания; когда (господи, как давно это было!) один-единственный раз все же позволил себе сорваться… Он видел в ней женщину — и можно было сотни раз твердить себе о недозволенности и недопустимости, повторять, что невозможно и не сбудется, но… Но сейчас она просто смотрела на него — а перед глазами вспыхивали затертые, запрятанные в сокровищницу воспоминаний те-самые-кадры. Сколько он не позволял себе вспоминать об этом? Сколько он держал себя в руках с того самого дня, как увидел здесь живую и невредимую? Сколько, черт возьми, он молча, тихо, непризнанно ее любил — любил, уважал, восхищался… и желал, подсознательно-запретно, невозможно желал — зачем себе лгать? Почти-забытое, но такое отчетливое — прошлое наложилось на настоящее. То, что еще недавно гнал от себя, чему яростно сопротивлялся — оно накрыло теперь, всецело, неуправляемо, сокрушительно. Прикоснуться. Ослабить хватку, сковавшую ее плечи, провести ладонями медленно-медленно, осторожно, ощущая под пальцами бронзовый бархат кожи. И наконец вспомнить — вспомнить, как же это было прекрасно. Вспомнить хотя бы на один крошечный миг длиной в бесконечность.       — Господи, — жадно-тихой охриплостью в паузы быстрых, почти невесомых поцелуев по траектории напряженной изящной шеи, — что же ты со мной делаешь, Рит… И ее руки, неуверенно-мягко скользящие по его затылку, по каменно-твердым плечам. И осознание, заставившее остановиться в миллиметре от ее губ. Неправильно. Нечестно. Наверное, даже подло — теперь. Ведь если бы она помнила все — разве допустила бы то, что происходит сейчас? Разве подставлялась бы так покорно-податливо его губам и рукам? Разве дышала бы так растерянно-загнанно, вздрагивая от этой невозможной легкости его ласк? Разве подпустила бы его к себе, если бы помнила, кто он и кто она? Останови меня. Пожалуйста. Он знал — ему ни за что не справиться. С ней, с собой, с этой бешеной лавиной ощущений, желаний и чувств, обрушившихся всей накопившейся мощью. Сколько лет он мечтал о ней, не позволяя себе в этом признаться? Сколько лет он боролся с собой, когда все-таки понял — понял, что это, и еще понял полную провальность своих надежд? А сейчас она стояла так близко… и смотрела, смотрела непонимающе-растерянно, с сомнением и надеждой одновременно — и даже не думала его остановить. В ее морских глазах полыхала буря — сопротивляться было бессмысленно. И жаркие волны затопили с головой.

***

Горение. Пламя. Пожар. И дело ведь вовсе не в густой духоте, пропитавшей воздух. Клокотало, билось, пылало где-то на уровне солнечного сплетения — невыносимо-сладко, болезненно-жаждуще, страшно. Восхитительно и страшно — от той волны ощущений, подхватившей с первого же прикосновения. Господи, почему? Почему эти руки кажутся ей такими родными? Почему такой жаркой дрожью пробивает навылет, когда он что-то бессвязно-лихорадочно шепчет, прижимая еще теснее, сильнее, ближе? Почему сейчас так хочется просто довериться — поверить ему, позволить… позволить все, что немым вопросом бьется в его невозможно-синих глазах, все, что так легко считывается ответной дрожью, стоит лишь прикоснуться… Да будь на его месте любой другой — он уже давно лежал бы лицом в густой траве, сжавшись от боли, но он… почему ей так хочется поддаться ему?       — Рита… Господи, Рит… — куда-то в шею едва различимым судорожным выдохом, будто сумасшедший; и вот уже крепкие бесцеремонные руки уверенно подхватывают под бедра, в жесткий древесный ствол вжимают почти до боли — но это уже неважно. Ничего не важно. Есть он и она. Мужчина и женщина. И опустошающе-острое наслаждение, взрывающееся внутри ярче ослепительных вспышек сверхновых. Сожалеть она будет позже. Может быть.

***

Рита спала беспокойно, тяжело, обрывисто — и только под утро провалилась в мутный, глубокий сон. Под окнами топали, переговаривались, что-то гремело, хлопали дверцы машин — и звуки вплетались в дремоту, мешали сны и явь в какую-то тревожную бессмыслицу. Поговорить вечером с Васей ей уже не удалось — в связи с грядущим переездом поднялась суета, вокруг сновали какие-то люди, Кот все время был на виду, и она не решилась подойти — он твердо приказал, именно приказал, чтобы она не рисковала: их не должны видеть вместе, она не должна подставляться, хватит уже того, что после инцидента в спортзале на них подозрительно косился Грек… И она снова доверилась ему, снова… Рита резко перевернулась на спину, хмуро разглядывая низкий дощатый потолок. Вдруг накатило запоздалым, совершенно несвоевременным стыдом, а еще чувством вины — как будто в чем-то обманула, воспользовалась ситуацией… И хотя инициатива целиком и полностью исходила от него, но все же… С досадой закусила губу, зажмурившись до рези перед глазами. Дура, какая же дура! Да он же мальчишка совсем… да, сильный, уверенный, решительный… но по сравнению с ней — совершенный мальчишка. Сколько там между ними разницы? Лет десять? Может, чуть больше, может, чуть меньше…       — Идиотка, — почти простонала, крутанувшись на бок и в раздражении закусывая костяшки пальцев. — Господи, какая же ты идиотка… Вскинувшись рывком, не набросив даже кофты, босиком выскользнула на крыльцо — свежий утренний воздух, опалив лицо, немного остудил беспорядочное кипение мыслей. Рита опустилась на узкие ступеньки и почувствовала, что с губ невольно рвется улыбка. У самой двери, сверкая металлическими боками, стояла большая кружка, доверху набитая земляникой.