Эффект бабочки

Долго и счастливо с Белль оказалось весьма… тягостным. Да и вообще, жизнь Румпельштильцхена за последние пару десятилетий превратилась в странное ожидание благословенного конца. А ведь когда-то сама мысль о смерти его пугала до дрожи, но сейчас он ее даже жаждал, правда не так сильно, чтобы покончить с собой, но все же. Хотя, это было скорее из-за апатии, в которую он все сильнее стал погружаться, чем из-за истинного страха перед смертью. Бей его так и не простил. Сколько он не бился, с тех пор, как обнаружил сына в Неверленде и вернул его сюда, тот упорно его игнорировал, либо начинал с ним скандалить. А он так устал слышать слова о ненависти из уст своего все еще самого любимого мальчика. Поэтому пришлось ему просто довольствоваться тем, что он знал, что тот жив и здоров, и не лезть в жизнь сына. Одна радость — жизнь у того будет длинная. Долгая жизнь в Неверленде почти полностью остановила его старение. Нет, первые пару лет, после возращения, он все же вновь стал расти, взрослеть, но вот позже его биологические часы замерли. И теперь Бей все еще выглядел едва ли старше двадцати с небольшим лет, и так будет еще очень долго. С Белль, к его печали, детей у них не появилось. Один-единственный раз, когда она все же забеременела после их свадьбы, закончился выкидышем, и больше зачать ей так и не удалось, что стало еще одной из причин, почему их брак оказался с каждым годом все тягостнее и печальнее. А ведь когда они все же признали чувства друг друга и примирились после того, как он ее в припадке злости и трусости выгнал, казалось, что вот он, их счастливый конец… И даже то, что последующие поцелуи и их близость не сняли его темное проклятие, а лишь ослабили его, частично вернув ему прежнюю внешность, человеческую, лишь глаза остались без изменений, не портило их, как оказалось, краткого счастья… Хотя, послабления в проклятии тоже, как выяснилось, были временными. Он все чаще стал замечать, что вернувшаяся после свадьбы потребность во сне стала вновь пропадать, а его кожа все больше стала мерцать в солнечном свете. Румпельштильцхен понимал, что скоро он опять станет прежним… Темным. Но он был поразительно к этому равнодушен. За последние годы он так старался абстрагироваться от злых слов сына, от боли о потерянном ребенке, о втором сыне, который так и не сделал первый вдох, от все более укоризненных, чем любящих взглядов Белль, и от того, что она стала предпочитать проводить время со своим пожилым царственным отцом, чем с ним, что в какой-то момент понял, что ему и впрямь все стало поразительно безразлично. Он просто потерял ко всему интерес. Даже сделки с несчастными дураками, которые он периодически все еще заключал, чтобы удовлетворить потребность своего темного проклятия в них, не забавляли его. Порой он мог сутками напролет просто сидеть за своей прялкой и бездумно крутить колесо. Румпельштильцхен чувствовал, что как только часы короля Мориса на этой бренной земле будут окончены, Белль окончательно оставит его, чтобы править своим царством, ведь других наследников у ее отца не было. Это он так же четко знал, как и то, что она его винит в том, что детей у них нет, и что она все чаще думает, что для того, чтобы ей все же стать матерью, ей нужно не волшебное средство, а новый муж. Тот, который не был… Чудовищем. Белль уже чуть ли не в открытую говорила об этом, и он знал, что скоро его помимо апатии, поглотит и одиночество. Окончательное. Не то, которого порой жаждут, чтобы подумать, собраться с мыслями, а настоящее всепожирающее одиночество. Именно в том, в котором ты понимаешь, что никому не нужен и что никто не забеспокоится, если ты исчезнешь. Но и сил ее держать или убеждать в ином, у него просто не было. Он любил Белль и даже унижался перед ней, прося прощения даже за то, в чем не было его вины, но… Но, как и прошлом, эти чувства причинили ему лишь страдания, навеяли чувство собственной ничтожности и внушили еще большую ненависть к самому себе… Может ему просто не судьба… Быть любимым. «Такой, как я, просто не заслуживает Истинной любви…» — меланхолично думал он, бродя по небольшой поляне где-то на окраине Бескрайнего леса. Он сбежал сюда, что побыть наедине с собой. Все равно стоит к этому уже привыкать. Колдун вообще все чаще предпочитал проводить время в безлюдных местах. Люди и прочие существа — стали для него синонимами боли. Хотя любовь, казалось, вообще покинула Заколдованный лес с тех пор, как Реджина одержала вверх над Белоснежкой и ее мужем. Те были буквально живым воплощением этого светлого чувства. Они ему даже импонировали. Глупые влюбленные дураки. После их исчезновения Заколдованный лес накрыл мрак. Злая Королева восторжествовала. Все стали страдать, как когда-то страдала она. Любовь покинула эти места, возможно оттого и счастья с Белль он так и не обрел, существа, что были преисполнены светлой магии, прятались или были убиты, а небо все чаще было затянуто тучами. Все до сих пор с содроганием вспоминали, как немногие выжившие рассказывали, какую резню учинила Реджина в замке Прекрасных. А уж как хвастались Черные рыцари, которые перебили чуть ли ни большую часть светлых существ в лесу, которые как раз в ту ночь собрались в замке, в виду приближающихся родов королевы Белоснежки. Думали, будут праздновать рождение дитя Истинной любви, а угодили в ловушку. Узнав об этом, Румпельштильцхен, к своему удивлению, испытал искреннюю печаль. Особенно его печаль была сильна по поводу утраченной жизни невинного ребенка. Как раз незадолго до этого у Белль и случился выкидыш, отчего это еще больше вызвало в нем грусть. К тому же, в том ребенке был такой потенциал… Глупая Реджина могла забрать это дитя себе и вырастить из него достойного наследника. Назло Белоснежке. Но теперь она лишь еще больше тушилась в своей ненависти, которая со смертью ее падчерицы никуда не делась, и гналась за своей увядающей молодостью и красотой, изводя более или менее славных девиц во всем Заколдованном лесу, кроме тех, которые были под защитой тех или иных сил. Особ королевских кровей, например, чтобы не начать войну, она не трогала, по крайней мере пока, или хотя бы не в открытую, или как Белль, которую та не трогала из-за него. Вдруг он услышал треск веток у себя за спиной, а до его чувствительного носа донесся ненавистный запах рома и морской соли. Румпельштильцхен медленно обернулся и понял, что его догадка верна. Перед ним стоял капитан Крюк, собственной персоной. Его некогда самый ненавистный враг, а сейчас напоминание о еще одной ране прошлого, напоминание о Миле. Его первой жене, матери Бэйя. — Ну, здравствуй, крокодил, — зло ухмыляясь, сказал Крюк, и окинув его взглядом, издевательски добавил: — Вижу, правду говорят, ты свою единственную нашел, и та тебя даже расколдовала. Отчасти, — издав издевательский смешок, он закончил: — Только не шибко это тебе помогло, и ты все тот же мерзкий, жалкий кусок дерьма. — А ты все тот же вонючий пират, — наконец ответил Румпельштильцхен, и подняв бровь, он едко добавил: — Все так же уводишь чужих жен? Крюк вскинулся и резко подошел к нему. — Не смей упоминать о Миле, — прошипел он в лицо колдуну. — Ты этого недостоин. Даже имя ее произносить… Темный сардонически рассмеялся. — Чье я имя недостоин произносить? — насмешливо сказал он, и пошевелив пальцами, жестко добавил: — Шлюхи, которая бросила сына и мужа, чтобы сбежать с каким-то пиратишкой? О, да. Ты прав. Имя этой продажной девки даже упоминать всуе весьма мерзко. Поэтому я его и не произношу. — Ты был ей ненавистен!.. — крикнул пират, ткнув в его сторону крюком. — Ну, в какой-то момент не настолько уж и ненавистен, ведь сын у нас появился отнюдь не от поцелуев, — ехидно сказал Румпельштильцхен, с интересом наблюдая, как лицо пирата сменяет цвета. — Да и к алтарю я ее не силой тащил, — он издал высокий смешок и продолжил: — Что поразительно, не находишь? За такого отвратного меня она все же вышла, а ты вот, такой хороший, на ней так и не женился. Крюк зарычал. — Да, если бы ты ее не убил, она бы стала моей женой!.. — крикнул он. Румпельштильцхен вновь засмеялся. — А те несколько лет, что она грела твою койку, что тебе в течение них мешало это сделать, а, дорогуша? — желчно сказал он. Пират покраснел, и невнятно рыкнув, внезапно ударил его своим крюком прямо в грудь. Румпельштильцхен глухо застонал. Нет, удара от Крюка он даже ожидал, вот только боли он не предвидел. Обычные раны давно его не трогают, и даже боль от них, как комариный укус, мешает, но не вредит, а сейчас. Сейчас было все по другому. От места удара и по всему телу словно разлилось живое пламя, причиняя невыносимую агонию. «Отравил…» — растерянно подумал он, смотря в перекошенное от ненависти лицо Крюка. — Ну, как? Нравится? — прошипел тот с ликующей улыбкой на лице. — А говорил, что тебя нельзя убить, — тут его голос окрасился ненавистью и насмешкой, — но я нашел на тебя управу, крокодил. И теперь ты сдохнешь, а Мила будет отомщена! И с садистким удовольствием он вонзил крюк глубже, вырывая тем самым из горла Темного еще один болезненный стон, а потом резко выдернув его, он ударил еще раз и еще, а четвертого удара Румпельштильцхен уже и не почувствовал, потеряв сознание. Лишь металлический вкус крови во рту и перекошенное от ненависти лицо пирата он запомнил перед тем, как потерять сознание, напоследок со странным облегчением подумав: «Наконец-то…» А после этого он погрузился во тьму.