Пианист

Andrew Edmond — 7 Rings (Piano Cover)

      Когда концерт закончился, музыка еще продолжала звучать во мне. Я кое-как поднялся со своего места, когда мама вдруг неожиданно схватила меня за руку и довольно громко высказала свое мнение по поводу услышанного: — А хорошо играл!       Хорошо? Я едва заметно кивнул, потому что не знал, как еще выразить свои эмоции, которые просто перебегали во мне с точки на точку, надавливая на какие-то самые приятные места. Эта музыка… И сейчас я будто бы слышу ее, громогласная, страстная, быстрая. Он потом часто сравнивал музыку с занятием сексом. Я был неопытным, кивал и слушал, а сам просто упивался его голосом. И этот концерт… Мне показалось, что я действительно пережил нечто, схожее с оргазмом (от мастурбации, конечно), и все еще находился немного в этом состоянии. Мы сидели довольно далеко от сцены, двенадцатый ряд, и я не смог в полной мере рассмотреть пианиста. Понял лишь, что он немногим старше меня, черные волосы, и просто волшебные руки, раз он мог создавать ими такую музыку… — Эдди, милый, а ты бы никогда не хотел научиться играть на пианино? — спросила мама, слегка прикрывая меня своей дородной фигурой у ряда кресел, чтобы сначала вышли другие, и никто меня не задел. Я для нее по-прежнему был маленькими и болезненным ребенком, каким был в детстве, хотя той весной мне уже исполнилось восемнадцать. Кэйт, мамина подруга, поддакнула: — Соня, отличная идея! Я как раз своего младшего вчера отдала на виолончель!       Я вжался в кресло и неосознанно глянул на свои руки. Слишком короткие пальцы, мизинцы кривые, фаланги чуть толще, чем должны быть. На ум приходили сразу картинки с херувимами с рождественских открыток, которые держат в таких пухлых ручках яблоки и подарки детям. — Мне так понравилось, как он играл! И молодой, — мама даже как-то поправила прическу, и я с ужасом на нее взглянул (на маму, хотя и огромная кичка на голове тоже вселяла ужас), — я уж думала, опять старый Ричардсон будет стучать по клавишам. — Да, я его раньше не видела, — мамина подруга достала из сумки смятую программку, — возможно, какой-то местный студент музыкального училища. Они часто собирают деньги больным и нищим и выступают на благотворительных концертах.       Мама и Кэйт еще какое-то время поговорили, и когда зал почти опустел, и я уже собрался двинуться к выходу, заметил, что мама замерла в проходе. Она смотрела на сцену.       Я неловко проследил за ее взглядом. Неловко, потому что на сцене все еще стоял пианист с каким-то мужчиной, который пожимал ему руку. Вероятно, это был директор зала. Парень улыбался, выглядел счастливым. Мне было странно смотреть на того, кто довел меня до таких чувств, сродни с экстазом. — Эдди, милый, постой, я пойду спрошу у этого милого молодого человека, не дает ли он уроков игры.       Можно ли представить весь мой ужас и страх, что мама сейчас будет с ним разговаривать?! Да и не хотел я учиться играть на пианино! Все, что я хотел — так это вернуться домой и помечтать о таинственном пианисте, о чувствах, которые он во мне всколыхнул, хотя я и был совершенно далек от любого вида искусства. Я почти вцепился маме в рукав, но она лишь отмахнулась. — Эдди, не будь ребенком.       Вот так всегда. Когда надо — ты вырос, когда не надо — неразумное дитя. — Извините, — мама остановилась возле сцены, смотря на парня снизу вверх, — могу ли я задать Вам вопрос? — Да, мэм? — парень подошел к краю сцены, и ловко спрыгнул с нее. А я неловко смотрел за ними со стороны, почти полностью прячась за спиной матери. Какой стыд. — Я хотела бы узнать, Вы не даете частных уроков игры на фортепиано? — мама протянула руку как для знакомства, — я бы хотела, чтобы мой сын научился немного играть. Вы превосходный музыкант. — Благодарю, от такой прекрасной женщины это вдвойне приятно слышать, — молодой человек взял мамину руку и поцеловал ее, отчего она глупо засмеялась, — но, видите ли, я не учитель. Я музыкант. — Может быть, Вы знаете того, кто может дать пару уроков? Кстати, вот мой сын. Эдди, милый, не прячься, — и мама сделала шаг в сторону, являя меня пианисту.       От того, что она говорила со мной, как с идиотом, мне стало еще более не по себе, и я почти готов был грохнуться в обморок. Уверен, звук падающего тела отрезвил бы маму. Парень стоял прямо передо мной, улыбался и был словно ожившая статуя. С двенадцатого ряда я не разглядел этих невероятных черных, отдающих уже даже синевой в свете ламп, кудрей, таких же черных глаз, которые смотрели пристально и не мигая, точеных скул, высокого роста. На нем был широкий пиджак поверх черной футболки, укороченные джинсы, открывающие лодыжки с острыми костями, и черные ботинки на босу ногу. Я устыдился своего вязаного свитера и вельветовых брюк, которые покупала мне мама, и продолжал смотреть на пианиста, как на божество. — Эдди, рад знакомству, — парень кивнул, делая вид, что снимает невидимую шляпу, — так ты хочешь научиться играть? — Я… Нет, я… — Да, Эдди очень хочет, — мама положила мне руку на плечо, — мне бы как раз хотелось, чтобы моего сына учил кто-то молодой, — парень посмотрел на маму, — талантливый, — на меня, — и знающий свое дело. Если вопрос в деньгах, то… — О, нет, — парень выставил вперед руки, — это точно не то, что меня волнует. Что ж, — он слегка склонил голову, — а это может быть весьма забавным. Да, хорошо, мэм, я согласен дать пару уроков вашему сыну. — Но, я… — Превосходно! Великолепно! Замечательно! — мама хлопнула в ладоши, и этот звук раздался у меня в ушах пощечиной, — извините, забыла, как Вас зовут?.. — Как Вагнера, — ответил парень с улыбкой, и я даже прыснул. Он продолжал смотреть на меня, и в его глазах плясали искры. — Простите?.. — мама, которая так любила музыку, и так хотела, чтобы ее сын стал музыкантом, не знала ни одного композитора. — Ричард, — улыбнулся он, — но я не Вагнер, поэтому можно просто Ричи.       Мама действительно договорилась с Ричи о том, чтобы он дал мне пару уроков игры. Вот так просто. Я должен был приходить к Ричи домой три раза в неделю на два часа. Ричи согласился почти на условную плату, и мне было безумно стыдно. У нас были деньги, и мама предлагала сумму намного больше, на что Ричи неизменно отвечал: — За то, что я делаю для души, я денег не беру. Считайте это благотворительностью. Кажется, маму тогда обидели эти слова, а я почувствовал, что Ричи как-то узнал, зачем мама вообще ходит на эти концерты. Так или иначе, я не стал спорить с мамой и стал ходить к Ричи заниматься музыкой.       Ричи… Если бы ты сейчас попросила меня описать его, я бы не смог.       Он был большой человек. Великий. И дело было не в росте (шесть с лишним футов), в широких плечах или долговязой фигуре. Он сам был великим. Он жил как настоящий творец, на последнем этаже многоквартирного дома. Квартиру он снимал пополам со своим другом Биллом, который тоже играл в оркестре на саксофоне (мне сразу же вспомнился Тони Кертис), но его практически никогда не бывало дома, и мы проводили все время в комнате Ричи.       Это был словно храм. Просто представь: ты входишь в комнату, полностью белую, словно запорошенную снегом. Справа не кровать, а лишь высокий матрас, заправленный белым одеялом, листами с нотами и ночами в одиночестве. Рядом сушилка для белья, заменяющая шкаф. На ней висели многочисленные широкие пиджаки, в которых я потом жил, классические брюки и рубашки. Ричи собирал подтяжки, у него их была целая коллекция. Прямо напротив двери — окно, огромное, светлое, даже без занавесок. — Я живу на последнем этаже, никто не будет за мной подсматривать, — ответил Ричи, — зато вид потрясающий. И нет ничего лучше, чем просыпаться от света солнца. Хотя, нет, вру. Есть кое-что лучше. — Что же? — Просыпаться от поцелуев в волосы.       Но все вещи в комнате Ричи меркли на фоне огромного рояля, цвета белого шоколада. Оно занимало почти половину комнаты. В углу рядом стоял старый граммофон со стопкой пластинок и каких-то книг, которые я так и не прочитал. В комнате практически не было других личных вещей, но она не казалась неживой или бездушной — Ричи занимал все ее пространство собой. — Сними кроссовки, — сказал мне Ричи, когда я пришел к нему впервые. Он сидел за роялем и курил, стряхивая пепел прямо на клавиши. Он был странным, диким, творческим, необузданным. Иногда срываясь, чтобы написать какую-то музыку, он хватал черный маркер и писал ноты прямо на стене. Он курил, стряхивая пепел на крышку рояля. Я застыл в дверях не столько от его просьбы, сколько от его вида. Ричи сидел в клетчатых брюках и подтяжках на голое тело, коллекция его обуви в ряд выстроилась под сушилкой для белья. Дома Ричи всегда ходил босиком. — Через огромное окно пол очень быстро нагревается, и это безумно приятно. Посмотри, — сказал он, подводя меня к окну, — видишь? — Ричи ногой наступил на треугольный луч солнца, уснувший на полу, — здесь тепло. А тепла так мало в жизни, чтобы отказываться от него в пользу пары неудобных туфель.       Все, что говорил Ричи, отпечаталось у меня в мозгу. Мне не нужна была никакая музыка, только лишь его голос. Я мялся в комнате, не знал, куда себя деть и чувствовал себя дураком. — Садись, — Ричи снова устроился за пианино, кладя руки на клавиши. Даже когда он не играл, его пальцы подрагивали, щупали невидимые черные и белые клавиши, и он всегда что-то напевал. Я огляделся — в комнате был только матрас, куда можно было присесть, но я постеснялся. — Садись ближе, — Ричи указал взглядом на пол возле рояля, и я подчинился. Впоследствии, в моменты, когда Ричи не учил меня играть, я всегда сидел на полу возле него, смотря на него, как на Идола. Да он таким для меня и был… — Знаешь, почему я выбрал эту комнату? — спросил Ричи, смотря на ноты, которые слегка переворачивались от едва ощутимого ветра и его тяжелого дыхания. Он много курил, но это было так естественно. Для меня Ричи — это как целый образ всего. Образ звуков — со скрипом открывающейся крышки рояля, низкого смеха, щелканья пальцев. Образ цветов — черные волосы, кожа цвета молока, бежевые подтяжки, ярко-розовый кончик языка. Образ запахов — синий «Winston», парфюм Blue De Chanel, острый, сильный, пробирающий и остающийся на теле даже после непродолжительных объятий. — Из-за рояля? — спросил я, осторожно поднимая голову на Ричи. — Именно. Иногда мне кажется, что он живой, — Ричи любовно погладил крышку, но в то же время смахнул на нее пепел, — кстати, и я правда не беру учеников. Ты первый. — Но почему?.. — Я услышал в твоем голосе желание хотя бы немного отгородиться от матери, и если три дня в неделю ты будешь проводить не с ней, думаю, это пойдет тебе на помощь. — Решил спасти меня? — хмыкнул я. Потом я еще не единожды подивлюсь его слуху, потому что Ричи мог действительно слЫшать и слУшать. Уже тогда, сидя подле него, я понял, что я влюблен. Не с первого взгляда, но с первой ноты. — Я не спасатель. Я всего лишь играю чужую музыку, — Ричи стряхнул со лба упавшую кудрявую прядь, — так что, приступим?       Я не знал даже нот, не знал ничего, и с трудом смог бы назвать тогда самые главные композиции Бетховена, но… — Конечно. Я очень хочу научиться играть.       Ричи хмыкнул (быстрый, короткий звук, как резкое «до»). — Надеюсь, учиться ты будешь лучше, чем врать.       Ричи подвинулся на небольшом табурете, чтобы освободить мне место рядом с ним. Бедро к бедру, рука к руке, пальцы на пальцах. Садясь, я думал о том, что он предложил дать мне пару уроков игры на пианино за символическую плату. Хотя он даже не знал, что расплатился я собственным сердцем.       Он был странным, необузданным. Настоящим гением, которого я обожал. Я прятался в его огромных пиджаках, пропахших сигаретами, легким флером парфюма и твидовой тканью. Рукава были мне такими длинными, но мне было все равно. Я заворачивался в его пиджаки, чувствовал себя защищенным и как дома…       Я был его другом. Я был его учеником. Я был маленьким мальчиком, сидящим на полу возле его ног, пока он играл и слушал, упивался его музыкой, чувствуя почти физически вибрацию, которая подходила по полу от разряда клавиш. Я был его любовником. Его нотным станом; на мне он записывал ноты для будущих композиций.       Я был его, а он моим. Моим гением, моим творцом, который сделал меня таким, какой я есть сейчас. Он создал меня, как музыку, придал мне форму и наполнил содержанием. Покрыл своими нотами, сделал своим произведением.       Он был моим…