Пианист

Rousseau — Billie Eilish — Bad guy (Piano Cover)

— Эдди, ты, кстати, знал, что каждая нота имеет свой вкус и цвет?       Я снова сидел подле Ричи, и его комната, такая светлая на контрасте с его черными волосами, глазами, острыми руками, казалась самым правильным местом в мире. Мне всегда не хотелось уходить отсюда, возвращаться к себе домой, к матери, с которой кроме кровных уз меня ничто не связывало. Мне было восемнадцать, я учился на первом курсе, но чувствовал себя ребенком, которого мать держит на коротком поводке. Я любил маму, но…       Но на расстоянии от нее, например, в другом городе, я бы любил ее намного больше. — Что? — я поднял голову на Ричи. Он опять был оголен, на теле — только клетчатые брюки с красными подтяжками, на губах — пепел, на волосах — запутавшиеся ноты. Он постоянно после игры на фортепиано запускал пальцы в волосы, путал прядки, перекидывал волосы с одной стороны лица на другую, обдавая меня мягчайшим ароматом шампуня. — Музыка живая. И у каждой ноты, — Ричи пробежался пальцами клавишами от начала до конца, как по моим позвонкам, как он будет делать это в дальнейшем, — есть цвет и вкус. Вот смотри.       Я привстал сначала на коленки, потом выпрямился в полный рост. Встал за спиной у Ричи, и он попросил наклониться, чтобы я видел лучше. Я склонялся над его плечом, видел тень на его скуле, острый угол подбородок и загнутые ресницы. — Это «до», — Ричи нажал легко, поглаживая, — она красного цвета и по вкусу напоминает перец. Сам по себе ты его есть не будешь, но как добавка к чему-то — обязательна. — Ага, — кивнул я, и щеки мои от такой близости с Ричи стали покрываться самым настоящим «перцовым» цветом. — Это «ре». Что-то по цвету напоминающее охру, ближе к оранжевому, но может быть и совсем бледно-желтой. По вкусу — что-то терпкое, как кисло-сладкий соус. Это «ми» — цвет голубой, не имеет вкуса, но пахнет морем. Это «фа» — фиолетовая, на вкус — как свежая голубика, прямо из морозильника. «Соль», наоборот, сладкая. Белого цвета, пахнет жженым сахаром. И последняя «Си» — ярко-зеленая, пахнет лугом и свежескошенной травой, а на вкус — как последний день лета. Хочешь попробовать?       Ричи повернулся ко мне, обрывая музыку. — Попробовать — что? — я грешным делом уставился на его длинные пальцы, и мне правда казалось, что все вкусы и запахи, которые он перечислил, сейчас обитают на его пальцах. Я бы даже хотел их облизать, но… — Закрой глаза и попробуй прикоснуться к клавишам. Возможно, твои ноты будут другого вкуса и цвета. Они у всех разные. — А это обязательно? — спросил я. Ричи улыбнулся, на одно мгновение на его щеке показалась маленькая ямочка, в которой мне захотелось жить уединенно, как Принц на свой планете. — Музыку надо чувствовать. Ощущать под пальцами. Знаешь, — сказал Ричи, отходя от фортепиано и освобождая мне место. Он отошел на пару шагов, когда я неуверенно присел на табуретку, и взял с крышки пачку сигарет, — Билл часто шутит, что мне не нужны отношения, потому что я уже в них. — С кем?       Я был глупым и наивным. — С ним, — Ричи любовно погладил крышку рояля, — а по-другому, и быть не может. Когда я играю на нем, я представляю, что я касаюсь живого человека. Это похоже на секс, — Ричи встал, опираясь рукой на рояль, скрещивая правую ногу перед левой, и ребром ступни водя по полу, — где-то надо погладить, где-то надавить посильнее, чтобы получилось хорошо. Ты меня понимаешь? — он выдохнул дым прямо под потолок комнаты.       Уже смеркалось. Небо было темно-синим, но последние лучи солнца еще бороздили город, отражаясь то там, то здесь от случайных витрин. Я покачал головой. — Я… Нет. Не особо, но я научусь, — я положил руки на клавиши. Они были еще теплыми от руки Ричи. Ричи всегда играл с таким сумасшедшим упоением, но он никогда не позволял себе грубо обходиться с инструментом. Действительно, будто он был в отношениях. — Музыку нужно любить. Ей нужно отдаваться, иначе она начнет мстить, — тихо сказал Ричи. — Сколько времени? — я боялся, что мать будет меня искать, но уходить от Ричи каждый раз было невыносимо. Хотелось оставаться у него как можно дольше, быть ближе… — Мало. Мне его всегда мало, — хмыкнул Ричи, пряча улыбку в сигарету, — а тебе действительно пора домой. Мы сегодня засиделись, пойдем, провожу.       Мы часто так засиживались с Ричи, а потом и залеживались. Он неизменно провожал меня темными улицами, накидывая мне на плечи пиджак и философствуя. Он знал так много, его голова была начинена самыми разными мыслями и идеями, и я чувствовал себя безумно ограниченным рядом с ним, поэтому я слушал его, как сказку перед сном.       Я даже не могу точно тебе сказать, что в какой день происходило, потому что вся моя жизнь разделилась на Ричи и все остальное. В обычные дни, когда у меня не было с ним занятий, я ходил в университет, пытался учиться, хотя мог только думать о Ричи и о чем-то вечном, вспоминать его образ. Если бы я умел рисовать, я бы обложился его портретами.       Учеба протекала мимо меня, я смотрел в окно в душных аудиториях, и весь монотонный гул сливался в одно — и голоса преподавателей, и скрип мела по доске, и жужжание ламп под потолком и сплетни одногруппниц.       Все остальное время моей жизни занимал Ричи. Я бежал к нему домой, и очень быстро все границы и условности в наших отношениях стерлись. Ричи был свободный от предрассудков, раскрепощенный, уверенный в себе. Он не скрывал, что бисексуал, хотя часто шутил про то, что кроме музыки его никто не возбуждает. Порой под вечер, когда в комнате уже темнело, он надевал очки в тонкой оправе, чтобы лучше видеть, и становился похож на самого настоящего профессора. Но учил он меня не музыке, хотя даже не подозревал об этом.       Он не очень любил рассказывать о себе что-то личное. Я знал только то, что он старше меня на три года, что родители его умерли уже давно, а он зарабатывает себе на жизнь музыкой. Музыкальное училище он закончил еще в том году (я выпустился на год раньше, меня там все считали гением. Считали, да просчитались). Он выступал на концертах, и часто играл бесплатно для больницы Святого Матфея. — Почему ты занимаешься благотворительностью? — спросил я как-то, рассматривая худую фигуру Ричи, стоящего у открытого окна поздним вечером. Моей матери даже нравилось, что я занимался у Ричи дольше положенных часов, а плата оставалась прежней. Ричи повернулся ко мне: — Люблю помогать людям. Не делаю это ради Бога — потому что в него не верю. Не делаю это ради своей совести — потому что у меня ее нет. Я делаю это ради себя и своих друзей. Многие сотрудники мои давние друзья.       В один из вечеров я познакомился с Биллом. Это был среднего роста блондин, с максимально откровенным взглядом, который мог им раздевать. Он играл в оркестре, и возвращаясь домой, всегда был в черном фраке, таких же черные брюках и черной бабочке на белоснежной рубашке. Он говорил тихо, подкрадываясь своим голосом со спины, но громко выяснял отношения. Мечтал стать великим музыкантом, но оказался пятым справа в оркестре. — Мечты порой избивают до крови, — говорил Билл, скидывая фрак, и усаживаясь в комнате Ричи на матрасе, пока Ричи ставил мои пальцы на клавишах так, чтобы я запоминал правильное расположение нот.       Билл частенько сидел с нами, рассказывал истории о своих не — отношениях и разочарованных утрах, когда снова просыпался не с теми и там. Биллу было двадцать, выглядел он на семнадцать, а рассуждал на сорок три. Когда Ричи надоедала болтовня Билла, он начинал громко играть песни Леди Гаги. — Ладно, я понял, оставлю вас, — смеясь, говорил Билл, выходя из комнаты, — Эдди, будь с ним поосторожнее. Этот недо-Вагнер тот еще извращенец. — В смысле? — Сначала он играет тебе Моцарта, а потом, даже не вымыв руки, переключается на «Bad Romance». — Что хочу, то и играю, — говорил Ричи, не поднимая головы от клавиш, на которых располагалась самая эпатажная исполнительница современности, — не слушай его, Эдс.       А я слушал только Ричи. Мне было все равно, что он играет и как. Когда он уходил в музыку, я ловил настоящий экстаз, прямо голыми руками. Я прислонялся спиной к табурету, на котором он сидел, либо клал голову ему на колени, а музыка лилась на меня, и я впитывал ее, впервые, может быть, в жизни учась слушать. — Кстати, Эдс, дам тебе совет. Подходи хорошо к выбору музыкального сопровождения для всех интимных сцен. А то я впервые поцеловался под Моцарта, и скажу тебе так: это правда удовольствие не для слабонервных. — А ты… А ты часто… Делаешь это под музыку? — спросил я, поднимая глаза на Ричи. Он разрешал задавать мне вопросы почти про все, кроме своего прошлого и чувства. Ричи засмеялся. — Сделать тебе подборку?       Я смутился, приподнимаясь, и следя за запястьями Ричи и темными, короткими волосками, которые летали над клавишами.       Не дождавшись моего ответа, Ричи несколько раз ударил по нотам пальцами, выбивая из них всю дурь, и сказал: — Для первого раза точно не советую Вагнера.       Но Ричи был моим личным Вагнером. — Кстати, чем ты занят завтра? — спросил Ричи, поворачиваясь на меня. Одна прядь скользнула по его лицу, а мне захотелось ее убрать. — Учусь, — мне каждый раз было так больно осознавать, какой скучной жизнью я живу. Я будто был глухим все это время, а потом появился Ричи со своей музыкой… — Я завтра выступаю на концерте для больницы, там будут мои друзья из некоторой тусовки. — Музыкальной? — И танцевальной, — улыбнулся он, — приходи, послушаешь других.       Слушать других мне не хотелось, но я кивнул. — Конечно, я приду, Ричи.       И я пришел. Знаешь, Бев, я ходил бы за Ричи везде. Как тень, как самый верный слушатель, как самый преданный зритель. Но в ту ночь после концерта Ричи показал мне настоящую жизнь, которой до этого я был лишен. С того концерта началось развитие наших отношений, хотя и до этого момента я уже полностью принадлежал ему. И принадлежу и сейчас.