Пианист

F & G — Sorry Seems to Be the Hardest Word (Piano Solo, Instrumental)

      Я впервые попробовал вино и губы Ричи в восемнадцать лет. Я был скромным, тихим парнем, который учился на филологическом, мог объяснить разницу между творчеством По и Лавкрафта, но ни разу не целовался до того дня. Для меня по-прежнему вино ассоциируется с губами Ричи. Цвет, вкус, влияние. Ярко-розовые губы, ярко-бордовая мякоть рта, почти вишневый кончик языка — все оттенки красного в хрустальном бокале — мне.       Терпкий вкус сигарет. Пепел на языке, который он передавал мне. Нотки алкоголя, цветущий букет всего поцелуя.       И полное опьянение после.       Я пришел на концерт, на который позвал меня Ричи. Это снова был благотворительный концерт для каких-то важных людей города — мэр, чиновники, владельцы фирм. — Спорим, они даже не знают, на что пойдут деньги? — спросил Билл у Ричи, стоя за кулисами и поправляя бабочку, — им и на музыку нашу плевать. Главное показать, какие они якобы щедрые. — Показуха — худший из пороков, — сказал Ричи, поворачиваясь ко мне, — мой номер последним, ты же не уйдешь? — Никогда, — тихо ответил я.       Я помню запах замшевой шторы, о которую быстро вытер вспотевшие руки, потому что Ричи приобнял меня перед выходом на сцену. Как его друг мне разрешалось весь концерт смотреть не из зала вместе со всеми, а из-за кулис, невозможно близко от Ричи.       Я не помню других музыкантов, хотя уверен, что ансамбль Билла был хорош. Но эта музыка прошла мимо меня. Для меня настоящим гением был только Ричи — он играл как Бог. Неудивительно, что его номера ставили в концертную программу последними, как десерт. Я хотел этот десерт есть целыми ложками, загребая, давясь и даже не пережевывая, потому что мне в любом случае было бы мало.       Каждый раз слушая игру Ричи мне казалось, что я занимаюсь любовью. Потом, я конечно, смог сравнить эти ощущения, и мои одиночные оргазмы даже рядом не стояли с тем, что делал со мной Ричи. И неважно, музыкой или своим телом. Ричи был синонимом слова «любовь». Неопытный девственник, я знал, что хочу ощущать это чувство снова и снова, и мне было плевать на все условности и принципы.       Ричи же был слишком свободным и раскрепощенным человеком, чтобы задумываться о том, с кем заниматься любовью. — Я не сплю со всеми подряд, — как-то сказал он мне, выпуская кольца дыма в потолок, — но я не хочу ограничивать себя гендерными стереотипами. Мужчина, женщина, какая разница? Я спал и с теми, и с другими.       Ричи был слишком свободным, открытым, не стесняясь ничего. Выходя на сцену и играя музыку, он будто оголялся перед сотней зрителей, но нисколько не стеснялся своей наготы. Я смотрел на него как на бога, как на греческую статую, готовый всю жизнь быть подле, за, под. Каждый раз, после окончания его игры, я готов был целовать его руки, которые творили такое с моим сердцем и душой, заставляли чувствовать столько, что не вмещалось в мое маленькое тело.       Я был намного ниже его, меньше, ничтожнее. Я готов был всю жизнь быть его тенью, лишь бы иметь возможность прикоснуться к его гению.       После концерта Ричи с другими музыкантами решил выпить пива в местном баре. Компанию музыкантов, которые часто играли на благотворительных концертах, знали все в заведениях, потому что как сильно они любили музыку, так еще сильнее они любили пить.       Ричи позвал меня с собой, и никогда я еще не чувствовал себя таким чужим, как в тот вечер, в компании свободных, раскованных молодых людей, которые шутили скабрезные шутки, крыли матом Моцарта, потому что Шопен им нравился больше, чокались кружками с пивом и громко орали.       Ричи заказал мне вино, налил всего ничего, почти на дне. — Мы не скажем об этом твоей маме, верно? — подмигнул мне Ричи, и наклоняясь над столом, чтобы наполнить мой бокал, слегка скользнул волосами по моей щеке. Я перестал дышать.       В голове играли клавиши, сердце сжималось в скрипичный ключ, когда я ощущал прикосновения Ричи, такие тихие, случайные, что моя кожа рождала тысячи мурашек. — Хочешь, сбежим? — тихо спросил он в самый разгар попойки, когда Билл начал читать стихи, поднявшись на стол. Они были похожи на воодушевленных революционеров, готовых перевернуть мир с ног на голову, провести войну. Вот только я в своей личной войне проиграл. — Да, — ответил я, мельком глядя на профиль Ричи. Орлиный нос, острые скулы, слишком яркие губы, с которых скатывались изящные шутки, приправленные матерными словами. Он был весь противоречие. Черное и белое, и никаких полутонов. — Выпьем за Майка, — вдруг сказал Билл, поднимая свою кружку, и я заметил, как изменился в лице Ричи и другие парни. Все замолчали. — Кто такой Майк? — тихо спросил я. Ричи лишь слегка дернул губами, как бы скрывая внутреннюю боль. — Это мой друг, — сказал Ричи, — он болен, и как раз находится сейчас на лечении в больнице Святого Матфея. — А что это за больница? — спросил я, и Ричи вдруг отодвинул кружку от себя, слегка расплескав пиво. — Рак, — сказал Билл, слезая со стола, — это меньшее, что мы можем сделать для них. Собирать деньги на концертах.       Я промолчал. Не знал, что сказать, а кружевные, как салфетки, слова сожаления, не шли в голову. Я вдруг слегка взял Ричи за руку. Этот жест не показался мне странным, потому что обычно он сам накрывал своими большими, узкими ладонями мои руки, когда ставил пальцы на клавиши. — Давайте выпьем за здоровье Майка и за всех нас! — сказал Ричи, но не сделал ни глотка. Я выпил за вечер лишь пару капель вина, мой бокал был еще почти полон, когда Ричи вырвал меня из-за стола и сказал, что должен проводить меня домой. Никто и не обратил на нас внимания. Музыканты, творческие личности, всегда были лишены какого-либо осуждения.       Мы вышли на прохладный воздух, и Ричи тут же скинул с себя свой огромный пиджак, накидывая мне на плечи, как покрывало, укутывая, согревая теплом. — Я люблю такие попойки, но не когда мы прикрываемся добрым делом. Майк действительно мой близкий друг, но ему осталось совсем ничего, — Ричи остановился, поднимая голову в небо, — жизнь дерьмовая штука, и всего хорошего в ней только музыка, которая еще держит меня на плаву. — Не говори так, — я вдруг захотел обнять его, забрать его переживания из-за друга. Я никогда никого еще не терял, и не знал, как это может быть больно. — Ладно, все проходит, все забывается, Сейчас мы живы и вместе, да, Эдди? — он улыбался так, будто стрелял в сердце, заставляя дыхание сбиваться, быть мятым, как простыня на утро.       Мы гуляли всю ночь, мои руки терялись в огромных рукавах, а полы пиджака доходили до середины бедра. Пустые улицы раскрывали свои объятия, протягивали свои руки нам. Мы были вдвоем, не думали о других, и Ричи… Он был со мной. Рядом. Такой красивый, такой… — Мы почти пришли, — мы вдруг остановились возле моего дома. Я знал, что мама смотрит свой любимый сериал, сегодня — 639 серия, и вся история еще только в самом начале. И ее хватил бы удар, если бы она узнала, что ее сын впервые попробовал вино, а сейчас стоит возле входной двери со своим учителем музыки, который смотрит на его губы так, что дыхание завязывается узлом. — Завтра у нас занятие, — Ричи оперся рукой о каменную стену дома, почти впечатывая меня в нее. Я буквально слышал крики телевизора и материны вздохи на каждую реплику героев, а сам стоял, очерчивая свою жизнь на до и после, — ты делаешь успехи. — Почему мы начали… С этой мелодии? — спросил я, пряча взгляд в карманы пиджака Ричи.       Я не знал этой композиции; она была сложной. Пальцы болели, и даже не успевали летать по клавишам с той скоростью, которой от меня требовал Ричи. — Я написал эту музыку, — Ричи слегка улыбнулся концом губ, и луна высветила его небесное лицо, — хочу научить тебя ей.       Я не стал спрашивать зачем. Я был учеником, а Ричи — самым лучшим учителем. Я даже не помнил себя до него… Как я жил? Что делал? Какую музыку слушал? Что заставляло мое сердце биться чаще? Я не знал. — Спасибо, что учишь меня, — тихо сказал я, молясь, чтобы мать не выглянула в окно. Мое сердце билось стаккато, а я хватал ртом воздух. — Ты очень хороший ученик. И я рад, что смогу оставить после себя хоть что-то… Передать другим свои знания. Кто знает, вдруг, я умру завтра? — Ричи улыбнулся, перекрывая мне кислород.       Мы еще какое-то время помолчали. Я разглядывал ладонь Ричи. Узкая кисть с выпирающими костями, покрытая тонкими, черными волосами. Длинные пальцы с блестящими ногтями. Пальцы — клавиши. Мне каждый раз хотелось узнать, какие ноты для него вкус. Я слизывал с его пальцев ноты. Я был так влюблен… — Доброй ночи, — вдруг я заметил, что тень от руки Ричи поднялась, и он слегка погладил меня по щеке. В его пиджаке стало жарко нам двоим — мне и моему сердцу.       Вдруг Ричи прикоснулся пальцем к моему подбородку, провел по скуле, слегка задерживая палец на губах. — Ты красивый, — прошептал он, и я готов дать руку на отсечение, что это услышало за меня не вино. Я еще ощущал слабый привкус этого алкоголя у себя во рту, когда его полностью вытеснил поцелуй.       Ричи наклонился, и, придерживая меня одной рукой за подбородок, поставил печать на моих губах. Я вдохнул его вкус, его теплоту губ, и чуть не потерял равновесия, но схватился за него двумя руками, привставая на цыпочки. Я был настолько ниже, что Ричи пришлось наклониться, слегка прижимая меня к стене дома, в котором моя мать смотрела сериал, пока ее сын впервые в жизни целовался с парнем.       Я почувствовал, как затылок обожгла холодом каменная стена дома. Прижался к ней, рванул к Ричи грудью, касаясь его, готовый закопаться в него. Зарыться в его волосы, губы, пальцы, голос. Лишь бы не отпускать.       Ричи целовал так, как играл на фортепиано. Быстро, властно, стремительно, вызывая этим музыку моих стонов. Он мял мои губы, делал их ярко-красными, обводил языком. Я не умел играть на пианино; не умел целоваться. Я обнял его за шею, притягивая к себе, ближе, ближе, привыкший уже к такой близости на одном стуле за фортепиано.       Пиджак сполз с моих плеч, но мы не обратили на это внимания.       Мы целовались возле моего дома, когда ночь еще только вступала в свои права, в середине месяца Близнецов, знакомя губы друг друга. Как слаженно (но только вдвоем!), мы создавали музыку, так слаженно мы работали и тут. Я притягивал Ричи к себе; мои стоны — «си», его — низкое «до», запах мертвой сирени, синтез вина и пива на губах и во ртах друг друга. — Ричи…       Мой стон отрезвил его, и Ричи слегка отстранился, в последний раз слегка прикусывая меня за губы, и забирая кусок моей души с собой. Я еще потянулся к нему, но Ричи покачал головой. — Тебе пора домой, — он виновато улыбнулся, — я, конечно, могу объясниться с твоей матерью, но… — Не надо, — пискнул я, наклоняясь и поднимая его пиджак, — Ричи… — Оставь, — Ричи склонил голову, прячась за кудрявыми волосами.       Я до сих пор не знаю, к чему относилось это «оставь» — к продолжению разговора, поцелуя или пиджаку. Но пиджак я оставил, Бев. Веришь ли, это единственная вещь, которая у меня осталась после него. Именно вещь… Да, все, что он оставил мне помимо этого, вещью не назвать. Это все здесь.       Холодными ночами я надевал этот пиджак, и даже спустя три года он все еще пахнет его духами и сигаретами, хотя, конечно, это невозможно, но… — И что, тебе становится теплее? — спросила Беверли, замершая, как статуя, пока слушала мой рассказ. Я лишь грустно улыбнулся, ощущая звук подступающих слез. У них тоже есть звук. Звук скрипа в сердце, которое выжимают, и оно капает слезами. — Нет, — я выдавил из себя улыбку, поправляя лацкан пиджака. Пиджака Ричи, — становится только холоднее. И, кстати, я больше не пью вино. — Из-за него? — Беверли не смогла назвать имя Ричи, и я ее понимал. Я тоже долгое время не мог. Не произноси имя Ричарда всуе. — Нет. Из-за себя. Становлюсь слишком сентиментальным. — Что… Что с ним произошло? — Беверли неловко погладила меня по руке. Для дружбы надо так мало времени…       Я пожал плечами, не сводя взгляд с пианино в дальнем углу зала. — Жизнь.