Пианист

Yves Montand — Les feuilles mortes

      Я всегда считал, что в жизни человека бывает две первых любви. Первая невзаимная любовь, которая остается с вами на всю жизнь, тлеющая в сердце, как мусор или гниющая как труп. Первые чувства, на которые не ответили, унизили, растоптали, не приняли. Вторая первая любовь — взаимная. Первые отношения, которые кружили голову, первый поцелуй, первая близость. Не всегда, конечно, это делается по любви, но я был в душе романтиком (наивным), и видел такую картину мира для себя. Я встречал очень мало людей, у которых первая любовь в жизни стала сразу же взаимной. Обычно, по молодости и глупости мы лет впервые влюбляемся не в того человека, потому что юное сердце так и норовит делать ошибки. Мы выбираем глазами, а не душой. И только после этих бесплотных попыток в несчастливые чувства, безответные любови, от которых не спишь ночами и плачешь в подушку, ты приходишь к чему-то светлому и настоящему, находишь того человека, который готов принять тебя со всеми ранами, оставленными прошлыми несбывшимися людьми.       Я был из того числа счастливчиков, кому повезло впервые влюбиться и сразу взаимно. Это как купить лотерейный билет за два доллара просто так, на сдачу в супермаркете, и выиграть миллион. До Ричи я никогда не влюблялся. Никто не заставлял меня чувствовать такое. Это экстаз; воодушевление; вдохновение. Это желание не спать, желание отдаваться человеку полностью, ничего не требуя взамен, лишь только его беспрекословного присутствия. В восемнадцать лет можно любить либо так, либо никак. Ричи научил меня полноте, объему жизни; он не терпел половин, четвертей. Ему нужно было либо все, либо ничего.       Я и по сей день не знаю, что он нашел во мне. Преданность? Внимание? Неопытность? Не думаю, что дело было лишь в этом. Он был красив, известен, умен. Я явно был не одним его почитателем, он мог обратить внимание на любого человека. Но он выбрал меня. И это сводило меня с ума. Я не мог понять: почему я? Чем я заслужил счастье? Почему и всех людей на планете мне досталось искреннее, взаимное чувство? Спустя три года после этой истории у меня все еще есть некоторые вопросы к Ричи. Почему он был таким? Почему так сильно любил музыку, меня и не верил в бога? Но вопросов к его чувствам у меня никогда не было. Я верил, я знал, я чувствовал, что он любит меня.       При этом Ричи никогда не говорил об этом. Мы редко говорили именно о любви; музыка была нашим языком выражения чувств. Но Ричи смотрел на меня так, как может смотреть только любящий человек. Мы не предлагали друг другу встречаться, не объявляли официально о том, что мы вместе, но на всех вечерах в компании друзей, на концертах, дома, Ричи брал меня за руку, не стесняясь, и порой такой жест, как взять за руку, говорит больше, чем все слова. Мне не надо было слышать от Ричи признания в любви — я знал это признание. Когда он целовал меня в волосы — я знал, что он меня любит. Когда представлял друзьям, по-особенному произнося мое имя, я знал, что он меня любит. И мне так хотелось дать ему столько же любви, сколько он давал ее мне! И я старался делать это изо всех сил. После того поцелуя возле моего дома я понял, что это тот человек, который послан мне судьбой, в которую я, на самом деле, не верил. Ричи был скептиком, агностиком; не делая это специально, он заставлял меня думать так, как он. Он никогда не навязывал своего мнения, я сам слушал его, наполняясь. Он был таким умным, мудрым. Щедрым. Он играл почти задаром, и ему никогда не нужны были деньги. Он часто навещал своего друга Майка в больнице, который из последних сил боролся за жизнь. Меня он всегда оставлял у входа в больницу. — Тебе не стоит этого видеть, — говорил он, сжимая меня за руку. — Я не боюсь увидеть смерть, — говорил я, не понимая, почему Ричи относится ко мне как к ребенку. Я часто проводил время в больнице, когда был маленьким; у меня было слабое здоровье, и я уж точно был не из тех, кто падал в обморок при виде больниц. На что Ричи всегда улыбался, слегка кривя губы: — Я говорю про себя. Я там становлюсь совсем другим человеком. Не хочу, чтобы ты видел меня в плохом настроении. Подожди меня здесь.       Ричи скрывался за дверями больницы, а я ждал его, кутаясь в его пиджак.       После того поцелуя я понял, что зависим от Ричи и его губ. Мы целовались постоянно и везде, где только можно. Быстрый, легкий поцелуй в уголок губ перед его концертом.       Длинные, полные нежности поцелуи дома у Ричи, возле окна, демонстрируя нашу любовь звездам, небу, и всему миру. Страстные поцелуи, от которых у меня горели губы, взрывалось сердце, а тело требовало продолжения. Я был неумелым девственником, и Ричи знал это. — Не хочу тебя портить, — говорил он со смехом, оставляя легкий поцелуй на моей шее. Я знал его телом губами и руками наизусть. Мог нарисовать карту города из его вен.       Отправная точка — левая ключица. Чуть ниже — на пять поцелуев — остановка нежнейшей кожи, которую так приятно лизать кончиком языком, ощущая под собой мурашки. Спускаться чуть ниже, на бульвар ребер, прогуливаясь по ним пальцами. Ричи же играл на моем теле, как на пианино — любил касаться слегка, по ребрам, как по клавишам, вызывая музыку моих стонов. Его сильное, тяжелое дыхание — Шуберт, мои легкие стоны — Вивальди. — А если я хочу испортиться? — спрашивал я, беря Ричи за руку и кладя его пальцы себе на губы. Я знал наизусть запах его рук — музыка и сигареты, запах сорванных листьев с деревьев и духи, запах которых перемещался с его шеи ему на руки. — Почему-то все так хотят быть испорченными, но никто не думает о том, чтобы исправиться, — Ричи задумчиво смотрел в потолок, тяжело толкая грудью воздух. Он много курил; еще больше кашлял, подолгу стоял в ванной, полоскал рот, чтобы потом ласкать меня.       Наш роман, тайный для моего матери, и довольно явный для его друзей, длился уже четыре месяца. Сентябрь наступал на пятки, кружил в воздухе холодные листья, но я оставался у Ричи долгими темными ночами, когда мы разговаривали обо всем и ни о чем, целовались и играли на пианино. Я делал успехи в игре и вранье; моя мать думала, что я оставался у своего одногруппника Бена, делая бесконечные проекты по учебе. Сам же я висел на отчислении, потому что я не думал об учебе.       Я не хочу быть совсем сентиментальным, потому что иначе я расплачусь, Бев. Я не хочу отрицать того факта, что, когда-нибудь я снова полюблю. Возможно, даже счастливо. Возможно, у меня будет семья, дети, большой лабрадор и трехэтажный дом. Я буду примерным отцом, мужем, хорошим специалистом и по выходным буду ездить навещать свою матушку. Но я уверен, что я никогда не смогу забыть той ночи с Ричи; и никогда не стать мне счастливее, чем тогда.       Мы часто лежали на его импровизированной кровати, трогали друг друга. Я оставлял на его бледной коже поцелуи, зная, что через минуту уже вернусь за ними снова. У него была такая тонкая кожа, что стоило мне чуть сильнее коснуться пальцем, как на утро появлялись синяки. — Это значит, что ты остаешься у меня под кожей, — смеялся Ричи. Его низкий смех и сейчас звучит у меня в ушах. Я встал с постели, подошел к пианино. На мне была рубашка, забранная у Ричи, и джинсы, которые я купил себе со стипендии, стараясь максимально откреститься от вещей, в которые рядила меня мать, как куклу. Я присел за клавиши, со скрипом открыл крышку и положил руки на ноты. Ричи лениво перекатился на бок, подпирая худой рукой щеку и с интересом смотря на меня. — Что ты собрался делать?       Вместо ответа я впервые самостоятельно сыграл мелодию Ричи. Я сбивался, путался в нотах, чертыхался и краснел, но все же доиграл до конца. Я учил дома порядок нот, а еще попросил Бена принести мне детский синтезатор его сестры, чтобы я тренировался дома. Мне хотелось удивить Ричи и показать, что я неплохой ученик. Эта мелодия порой снится мне ночами. Грустная, но при этом светлая. Когда я ее играл или слушал в исполнении Ричи, мне хотелось улыбаться сквозь слезы. И это относилось ко всем нашим отношениям. Я кое-как доиграл, сбившись раз десять и замер, ожидая вердикта.       Я услышал, как Ричи тихо встал с постели и подошел ко мне со спины. Я не мог повернуться на него. — Я очень плохо играю, — сказал я, смотря как фигура Ричи отбрасывает тень на листы с нотами; Ричи написал их сам, левой рукой, игнорируя строчки, но мне они были не нужны — я знал их наизусть. — Для человека, который и не хотел уметь играть, ты сделал невероятное, — сказал он тихо, и я обернулся. — Откуда ты… — Я слишком хорошо изучил тебя. — От «А» до «Я»? — я слегка закусил губу, и Ричи улыбнулся. — От «До» до «Си». — Ты гениальный музыкант, — сказал я уже, наверное, в тысячный раз за все время нашего знакомства, хотя моя похвала никогда не долетала до Ричи. Он знал все про себя сам. — Спасибо, — ответил он, но я только потом понял, что эта благодарность относилась не к моему комплименту. Я встал, подошел к Ричи и обнял его. Руками по спине — главному авеню до пересечения на пояснице. Ричи тяжело вздохнул и уткнулся мне подбородком в голову. — Ты очень хороший, — прошептал он мне в волосы, — останешься сегодня у меня?       Вместо ответа я приподнялся и поцеловал его в губы. Я и до этого ночевал у Ричи, и он мог бы не спрашивать, но я знал, что эта ночь станет особенной. До этого мы просто спали рядом, даже не касаясь друг друга.       Ричи ответил на поцелуй, скользя руками по моим плечам, оголяя их. Все его рубашки мне были велики. Жалею, что не забрал их себе все, но мой психолог говорил, что мне надо было избавиться от всего, что напоминало мне о Ричи, но… Я мог выбросить вещи, но как бы я мог выбросить голову и сердце, Бев?       Ричи подтолкнул меня к роялю, и я инстинктивно прикрыл крышку, чуть не придавив себе пальцы. В комнате горела лишь тусклая лампа под потолком и мои глаза. В глазах Ричи отражался я. — Билл ведь не придет? — прошептал я, чувствуя дыхание Ричи на своих губах. Он всегда наклонялся ко мне, а я тянулся к нему. И дело было не в разнице в росте… — Нет, — Ричи слегка улыбнулся мне в губы.       Я был заключен в капкан из Ричи и рояля. Мы целовались, пока у меня не начали подгибаться ноги, и я схватился за Ричи, моля о спасении. Я доверял ему, вверялся. Я хотел его. Хотел узнать его еще ближе, Бев, хотя ближе уже было нельзя. — Поклянись, что не пожалеешь, — прошептал Ричи мне куда-то в солнечное сплетение, покрывая мою грудь поцелуями, пока я дрожал от неизвестных мне чувств, ощущая спиной глыбу фортепиано. — Клянусь.       Это и было нашим своеобразным признанием в любви. И я поклялся не только в том, что не пожалею о своем решении. Это была просто моя клятва. И я до сих пор ее не нарушил.       Я не помню, как мы оказались на постели. Вся ночь — звуки, касания, шепот, и ничего извне. Я слегка потянул за подтяжки Ричи, спуская их с плеч, чтобы губами узнать каждую точку на его теле. Я лизал его плечи, ключицы; я знал его рот наизусть; толкался о зубы, гладил и сосал язык, пока Ричи в миноре выстанывал мне мое же имя в рот.       Я выгибался в спине, желая стать еще ближе к Ричи, соединиться чуть ли не намертво. Матрац прогибался под тяжестью двух тел, я ощущал руки Ричи на своей груди, животе, ремне джинсов. Мне хотелось вылезти из одежды, мне хотелось вылезти из собственной кожи, чтобы максимально близко почувствовать Ричи.       В ту ночь я узнал, в какой тональности кончает Ричи. Какими нотами он покрывает мое тело, хватая маркер и рисуя на моей коже музыку. Что он может творить своими пальцами, доводя меня до крещендо.       До — Ричи касается пальцами внутренней стороны бедер.       Ре — оставляет на этих местах поцелуи, делая кожу красной, а мое желание невыносимым. После Ричи еще не раз будет лежать рядом на кровати, а я — поперек его, закинув ноги ему на груди и получая ворох смазанных поцелуев в колени.       Ми — длинные пальцы внутри меня; знают, на какую клавишу нажимать с какой частотой, чтобы я искусал себе руки, боясь быть слишком громким.       Фа — я чувствую тело Ричи на себе; локтями опирается на матрас, а взглядом в меня.       Соль — резкая боль, как фальшивая нота, сменяется ощущением правильности, когда после ошибки берут верную ноту.       Ля — я чувствую Ричи как продолжение себя.       Си — сердце стучит этой нотой, объявляя о финишной прямой.       Сердце еще стучало ударами гонга, когда Ричи лежал рядом.       Ричи выкурил половину пачки, одевая меня в дым. Потом он закашлялся и засмеялся одновременно, поворачиваясь ко мне, и накрывая меня объятиями из рук, волос, губ и ног.       Из-за того, что он ходил дома босиком, он часто ударялся о ножки рояля или стулья на кухне, где они с Биллом часто рассуждали о жизни, а я сидел рядом и слушал их. У Ричи и в тот раз было небольшое красное пятно на ноге от удара об очередной угол, и я слегка коснулся этого места большим пальцем на ноге, поглаживая. — Я испачкал тебя, — Ричи положил руку мне на грудь, где в процессе возбуждения, разглядывая мое тело, написал какие-то музыкальные знаки. — Это ерунда, — я взял его за руку, поднося к губам, — я не пожалел. И не потому что поклялся. — Ложись спать, — Ричи поправил мне волосы, касаясь своим плечом моего.       Мы легли спать вместе. С утра я проснулся от звуков в ванной. Ричи надрывно кашлял. Я знал, что утром он первым делом тянулся за сигаретами, а потом на какое-то время запирался в ванной. Он не вставал с постели, пока не поцелует меня в волосы и не выкурит несколько сигарет. Я встал с постели, которая так ярко кричала о произошедшем ночном событии: смятые простыни, упаковка презервативов на полу, очертания тел на одеяле. Я накинул на голое тело рубашку, прошел в ванную и тихо постучал. — Ричи? Ричи, что случилось? Открой дверь.       Он открыл не сразу. Прошло несколько болезненных мгновений, за которые я успел обкусать ногти, прежде чем Ричи открыл дверь.       Он был бледным; опухшие вены натягивали кожу, глаза просили слез. Он запустил пальцы в волосы, и какое-то мгновение смотрел на меня, не мигая. — Ричи? — я сделал шаг к нему, — господи, что случилось?       Он не ответил; вместо этого он сильно обнял меня, обдавая меня запахом кашля и мятной пасты. В то утро он даже не курил.       Бев, в ту ночь… В ту ночь, когда мы впервые переспали, умер Майк.