Калейдоскоп

Опускается ночь, что чернее плодов шелковицы, и Мэй с Масамунэ двигаются в путь. Кирин фыркает, трясет головой, отгоняя надоедливую мошкару. Мэй сильнее вцепляется в её гриву: ещё не привыкла к верховой езде. Сзади хмыкает Масамунэ и чуть натягивает поводья – успокойся, милая, шагай спокойнее. Тихие слова благодарности уносит ветер. Шумят цикады, укрыта земля парчой отцветших листьев вишни, и на чернильном небе всходит полная луна. «Такой же ты была, когда я проходила мидзуагэ?» ‒ вопрошает Мэй и передергивает плечами. Воспоминания неприятные, но не болезненные, как могли бы быть. Она сама выбрала Таидзо Хори, сама подарила ему рисовое пирожное экубо. А превращение… Со временем смиряешься. «А если бы был кто-то другой, так же бы сейчас кололо? Если бы, например, был Масамунэ…» ‒ от мыслей пламенеют щеки, и Мэй поспешно закрывает лицо рукавом кимоно. Что за глупости?! Как вообще такая идея возникла? Это всё из-за езды, отвечает себе. Она нервничает, а Араи ‒ спокойный, теплый ‒ сидит позади и ведет лошади. Его руки ‒ по бокам, посему чувствуешь себя точно в безопасном коконе. Да, всё из-за этого, никак иначе. ‒ Мэй, что-то случилось? ‒ голос Масамунэ ласкает ухо, и Мэй сильнее вжимается в ткань рукава. ‒ Нехорошо. Укачивает, ‒ ложь соскакивает с языка так легко, что это пугает её. Когда научилась? ‒ Хм, понятно. Тут скоро будет озеро. Подожди немного, и сделаем привал. Мэй кивает, внутренне себя укоряя. Из-за глупой прихоти теряют время. А когда устанут, снова сделают привал? Вряд ли. Скорее Масамунэ пренебрежет собственным сном. Глупая, эгоистичная лисица. Мэй насчитывает сто пятьдесят шагов, когда Кирин останавливается. Голова приподнимается. Вдали блестит озеро, гладкое, словно диск солнца. Над водою царствует тишина. Масамунэ спешивается и подает руку Мэй. ‒ Спуск крутой, лучше пешком, ‒ объясняет он. Она качает головой, и пальцы её оказываются в плену сухой, но горячей ладони. Они идут медленно, короткими шагами, и только через минут десять оказываются у берега озера. Пока Масамунэ привязывает Кирин, Мэй склоняется к водной глади и ополаскивает лицо. Хорошо, что на губах и веках нет краски, иначе ‒ позор, достойный смерти. Что может быть смешнее и страшнее размалеванной гейши? Шуршание. Мэй голову не поворачивает, но лисьей чуйкой знает ‒ это Масамунэ клонится к воде. Всплеск, всплеск. Она чуть косит глаза. Он сидит на коленях, руки влажные, а на лице сверкают капли. Как и в волосах. Мэй разворачивается, приглядываясь. Не капли, а нечто похожее на жемчуг. И оно не исчезает. ‒ Мэй? Она будто не слышит. Тянет руку и касается чёрного шелка волос. Удивительная мягкость. Зарыться бы и тонуть. Но жемчуг не упирается в ладонь, а просачивается. И Мэй понимает… ‒ Лунные блики. Масамунэ изумленно приподнимает брови. ‒ В волосах твоих лунные блики. Такие яркие. Мэй не убирает руки, а Араи не противится. Сам поддается вперёд и проводит пальцем по стянутым в пучок прядям. Дрожь завладевает телом. «Только бы не превратиться!» ‒ проносится в голове. ‒ Да, вижу. У тебя тоже. Похоже на жемчуг. Она возносит глаза к небу. Луна, императрица небосклона, величаво плывет, озаряя сиянием землю и озеро. Такая далекая, а частичку себя оставляет. Мэй смотрит на Масамунэ. Он улыбается. И она улыбается в ответ.