Озарение
18 июля 2020 г. в 18:25
Слова врачей, поначалу непонятные, постепенно начинают приобретать свой смысл. Беременность и без того накладывает на ангела и демона определённые ограничения. Вынашивание ребёнка подстраивает под себя их тела и заставляет их сущности подстраиваться под некоторые циклы, чуждые эфирно-оккультным сущностям в нормальном состоянии. Так они всё-таки начинают нуждаться во сне или еде, и некоторые состояния, свойственные смертным, но обходящие стороной сверхъестественных существ, также становятся доступными им. В первую очередь это касается усталости, с помощью которой организм регулирует нагрузку и не позволяет самому себе перегружаться.
Так было в первый раз, с первыми детьми; так было и сейчас. Вернее... должно было бы быть, если бы всё шло по плану и всё было в норме.
Усталость, чрезмерная, невыносимым камнем давит на плечи. С каждым днём увеличивающегося срока она будто становится больше и ощутимей; чем больше становится ребёнок, тем больше энергии и внутренних ресурсов приходится тратить на его поддержание и развитие. Азирафель чувствует это; это же в свою очередь чувствует и Кроули. И оба они сами того не ведая сходятся на одной мысли.
В первый раз всё было совершенно не так. Было куда проще и легче, а ещё, определённо, было куда понятнее, что происходит, чем сейчас. Ведь и Рафаил, и Марбас оба непонимающе разводили руками, понятия не имея, с чем связана такая энергозатратность, но и сделать ничего не могли. Лишь пожелать сил и терпения родителям, которым пришлось смириться с происходящим.
И только Еве и Джеймсу была известна истинная причина тяжёлого состояния родителей.
Они с болью наблюдают за ними. Срок их отцов неумолимо переваливает за середину. Он стремится к своему завершению, хотя пару месяцев ожидания у них ещё есть. Ситуация, меж тем, никак не улучшается, но лишь всё также перманентно ухудшается. Нет, теперь уже нет тех яростных вспышек гнева и выяснений отношений — они окончательно отходят в прошлое, — но зато теперь она отражается на их состоянии.
Эта беременность обоим отцам даётся непросто. Дети слишком активные и, по словам оккультно-эфирных врачей, крупные для своего возраста. Кроме того, они всё больше и больше отбирают у вынашивающих их родителей сил, и глядя на Азирафеля и Кроули сейчас трудно сказать, что они — могущественные ангел и демон. Сейчас они как никогда похожи на смертных уставших мужчин, и это, на самом деле, пугает немало.
— Мы должны что-то сделать! — с отчаянием глядя на Джеймса, восклицала Ева, в искренней тревоге заламывая руки. — Мы не можем просто смотреть, как эти... дети убивают наших пап!
— Я не знаю, Ева, не знаю! — до боли впиваясь в волосы и жмуря глаза до чёрных точек перед ними, откликался Джеймс. — Я понятия не имею, что Она имела в виду, когда говорила, что это зависит от нас!
Они оба не знали и не понимали. Были единственными, кто могли что-то сделать, единственными, кому была известна правда, и тем не менее не имели ни малейшего представления, что с этим делать и как помочь родителям, облегчить их страдания.
Из-за этого отношения между братом и сестрой, и без того то и дело балансирующие на грани, неумолимо ухудшались. Ева злилась — в первую очередь на себя, конечно — из-за бессилия и невозможности никак и ничем помочь. Особенно тогда, когда именно — и только — они и могли помочь в действительности.
Джеймс же лихорадочно соображал. Он думал-думал-думал, бесконечное количество времени думал, что делать. Как никогда остро осознавал свою слабость и бесполезность в самую первую очередь для собственной семьи.
Да, он был умён и начитан, на него возлагали большие надежды и смотрели с гордостью. Но в этом не было никакого смысла, ведь тогда, когда от него понадобилась реальная помощь, он не мог её оказать.
Из-за всех этих переживаний у него ухудшается концентрация. Он становится более рассеянным и невнимательным, что неизменно ведёт к падению успеваемости по всем фронтам, начиная со школы и заканчивая медицинской практикой.
Учителя смотрят на него с недовольством. Как смеет их лучший ученик подводить и разочаровывать их?! Как смеет он давать слабину и проседать по успеваемости?! Он же, по их мнению, машина, механизм, который никогда не сбоит, а не ребёнок, так как он смеет вести себя как ребёнок, у которого тоже есть свой предел?!..
— Больше концентрации! Будь внимательнее! — над ухом грубо рычит Марбас, безжалостно врываясь в мальчишеские мысли, и Джеймс вжимает голову в плечи.
Наставник смотрит недовольным, почти свирепым взглядом. Он не терпит ошибок и всегда реагирует на них излишне жёстко и яростно. И Джеймс может его понять, на самом деле.
Но конкретно сейчас ему хочется расплакаться от бессилия и усталости.
— Если бы это был настоящий пациент, он был бы уже мёртв, — Марбас припечатывает безжалостно, глядя тяжёлым угнетающим взглядом, и Джеймс только и может что низко опустить голову, из последних сил сдерживая внутри себя своих эмоции.
Он действительно устаёт. Держит всё в себе, закрывается, боясь сорваться и навредить, сказать что-то лишнее. Глотает обиду и принимает упрёки — ты должен быть ещё лучше, ещё идеальнее! — и лишь Ей одной известно, как же он от этого устаёт.
Он отрешается от всех. Просто хочет, чтобы этот кошмар наконец-то закончился. Чтобы это давление и неоправданно завышенные ожидания наконец-то с него спали. Он с тоской смотрит на свою семью, в которой каждому её члену непросто, и с болью видит то, как она трещит по швам.
Он должен что-то с этим сделать. Он должен что-то придумать. Он должен решить эту задачу так же, как и все остальные, но решение то и дело ускользает от его взора, оставляя после себя лишь головную боль и бессонницу.
Как это ни странно, Ева, с которой отношения должны были непременно ухудшиться, вдруг проявляет такое нехарактерное ей терпение и вместо раздражения действительно пытается помочь и вместе с братом найти решение.
— Ты самый умный (после пап, конечно), кого я знаю, — она улыбается широко, так, как всегда делала в детстве, и Джеймс не может поверить своим глазам и ушам. — Конечно, ты что-нибудь придумаешь... Мы что-нибудь придумаем.
Вот только придумать им так ничего и не удаётся. Как и не удаётся понять, что нужно делать. И всё, что им остаётся, — наблюдать за трудностями и страданиями отцов без малейшей возможности как-либо вмешаться.
Джеймс чувствует, что это его вина. Его вина в том, что на него возложены надежды помочь, а он не имеет ни малейшего представления, как это сделать.
И ему при этом совершенно не с кем посоветоваться.
— Ты в последнее время сам не свой, — когда над его головой раздаётся девичий голос, он вздрагивает против воли и смотрит удивлённо перед собой.
Он специально приходит сюда. Январские вечера длинные и настают намного раньше чем весной или летом, и Джеймс коротает их здесь, на заднем крыльце школы, в полном одиночестве и покое. Пытается совладать со своими собственными чувствами и эмоциями и дать им хотя бы минимальную волю.
А потому он не ждёт, что кто-то целенаправленно помешает ему, но в этот раз в его одиночество нагло врываются извне.
Агнесса Пульцифер, его самая лучшая подруга и объект тайной симпатии, глядящая как всегда слегка рассеянным, но поразительно проницательным взглядом, снова, конечно, попадает своими словами в цель. Решительная и уверенная, как её пра-, пра-, пра- какая-то там бабка, она так же решительно и уверенно подходит к своему другу, самым бесцеремонным образом падая рядом с ним на холодную каменную ступеньку крыльца чёрного входа.
— Рассказывай, что случилось, — говорит тоном, не терпящим возражений, и Джеймс не может сдержать лёгкую усмешку. — Мама всегда говорит, что держание всего в себе до добра не приведёт... Можно попросту взорваться, — произносит как нечто само собой разумеющееся и впивается в друга немигающим взглядом тёмных глазищ.
Джеймс смеётся тихо и невероятно горько. В нём копится столько всего, что даже сложно решить, с чего следует начинать... И следует ли вообще.
— Следует, — Агнесса будто читает чужие мысли и кивает уверенно, серьёзно. — Я ведь твоя лучшая подруга. Мне ты можешь доверить всё, что угодно.
Джеймс не сомневается в этом — знает наверняка, что так и есть. К тому же, Агнесса — одна из немногих, кому известна правда о природе их оккультно-эфирной семьи, так что она действительно может не только выслушать, но и понять, о чём идёт речь. А потому Джеймс вздыхает... и вдруг начинает с самого начала.
Он говорит обо всём: о своих отцах, о своей сестре, о себе. Говорит о пробудившихся в них силах и рассказе Бога. Говорит о том, что должен помочь своей семье, должен вместе с Евой объединить свои силы... Но вместо этого пребывает в абсолютном неведении, что и как делать.
Он говорит много, говорит долго, говорит сбивчиво. Хмурится время от времени, но в конце концов поникает совершенно. Агнесса слушает его внимательно, не перебивая, с самым серьёзным видом. И когда Джеймс замолчал... вдруг положила обе руки ему на скрытую шапкой макушку.
— Я подержу, — абсолютно невозмутимо и так, словно ничего необычного не происходит, произнесла она, глядя уверенным взглядом в растерянное лицо друга.
— Что ты делаешь? — не совсем понимая чужую мотивацию, всё-таки рискнул уточнить Джеймс, и Агнесса пожала плечами.
— У тебя столько мыслей и переживаний в голове, что от них, должно быть, едет крыша — так, по крайней мере, всегда говорит папа, — пояснила она. — Так что я обычно её держу, чтобы она не уехала. Вот, и тебе тоже подержу.
Мгновение Джеймс со всё тем же недоумением смотрел на подругу, а после разразился искренним смехом. Агнесса на это тоже слегка улыбнулась и отняла руки, продолжая смотреть на друга и ждать, пока он успокоится.
— Полегчало? — когда Джеймс, утирая выступившие слёзы, почти перестал смеяться, участливо поинтересовалась девочка.
— Спасибо, — с искренней благодарностью посмотрев на неё, отозвался мальчик, отмечая про себя, что и вправду стало немного легче, когда он выговорился.
— Я бы хотела помочь тебе чем-нибудь более существенным, — вздохнув, доверительно произнесла Агнесса, — но, боюсь, сейчас от меня толку мало, — она расстроено покачала головой, снова вздохнув. — Но знаешь, я хочу, чтобы ты знал, что я всегда готова подержать твою крышу, когда она снова будет ехать, — уверенно и серьёзно кивнула она, и Джеймс расплылся в широкой улыбке.
— Спасибо! — искренне ответил он. — Боюсь, это самая важная и сложная работа, с которой никто лучше тебя не справится, — на этих словах настала уже очередь Агнессы улыбаться.
Она приблизилась ближе к своему другу и опустила голову ему на плечо. Джеймс с благодарностью приобнял её, чуть крепче прижимая к себе.
— Тебе не обязательно всё держать в себе, — пробормотала девочка. — Ты всегда можешь выговориться мне. Даже если я не смогу помочь, то хотя бы выслушаю... А то так и вправду легко сойти с ума — учителя, вон, так и думают, глядя на твои более не безупречные оценки.
Джеймс смешно фыркнул, отворачиваясь куда-то в сторону, а Агнесса, помолчав недолго, задумчиво протянула:
— И знаешь, мне кажется, тебе не стоит брать на себя так много обязательств. Я хочу сказать, ты уверен, что действительно можешь и должен именно сейчас что-то сделать, чтобы помочь своим родителям? Разве не всегда во всех историях проблемы начинаются после рождения ребёнка, а не пока он в утробе?
Агнесса слегка отстранилась, со странной удивлённой взволнованностью заглядывая в растерянное лицо Джеймса. Тот изумлённо округлил глаза, молча глядя на сидящую рядом подругу. Снова и снова прокручивал в голове её слова, отчётливо ловя себя на одной-единственной мысли.
— Агнесса, ты гений! — Джеймс импульсивно подался вперёд, стискивая подругу в крепких объятиях. Тут же, правда, отстранился, смущаясь своего порыва, и вскочил на ноги. — Прости, мне срочно нужно домой! — махнув обескураженной девочке на прощание рукой, он сорвался с места, со всех ног несясь домой.
В голове его билась та самая единственная мысль, идея и озарение, столь очевидное решение, что Джеймсу хотелось громко расхохотаться от собственной недогадливости и слепоты. Всё ведь на самом деле было так просто и ясно, а он сломал себе голову, обдумывая непонятно что.
Он бежал со всех ног, надеясь, что сестра дома, а не как и он убежала на улицу проветриться. Он бежал и думал о ней, о Еве, желая как можно скорее поделиться с ней своим открытием. С ней, с той единственной, кто могла его понять и разделить его участь.
Самое главное — помочь что-нибудь придумать и воплотить замысел в жизнь.