О яблонях и яблочках 3

      Они снова оказываются вне пространства и времени. И не в реальном мире, и не в тонком, сразу везде и нигде.       Здесь царит тишина — гнетущая, зловещая, давящая на плечи, вызывающая табун неспокойных мурашек по всему телу. Ева, бесстрашная Ева, зябко ёжится, неуютно ведя плечами и обхватывая себя за плечи.       Она почти не удивляется, когда руки её оказываются пусты, хоть и ещё мгновение назад она держала на них, прижимая к себе, маленький тёплый комочек.       В месте, где они оказываются, царит тьма. Холодная, безжалостная, голодная тьма, сквозь которую, однако, они всё равно могут видеть. Впрочем, рассматривать здесь нечего, ведь в этом месте господствует Пустота — единственная царица и владычица, из чьих цепких ледяных объятий никому не суждено выбраться живым.       Да и не живым, вообще-то, тоже.       Это место утраченных надежд и беспросветности, чёрной ядовитой злобы и бесконечной обиды. Разъедающей кожу зависти и непомерной гордыни.       Это Его вотчина. — Кажется, на хвосте к нам пожаловали гости, — и его голос низким рокотом доносится одновременно отовсюду.       Он оглушает, инстинктивно заставляет сжаться, закрыть голову руками и опуститься на корточки, лишь бы только стать меньше и незаметней. Он растекается по венам леденящим кровь ужасом, цепенящим, животным страхом, захватывающим с головой и топящим в себе. Удавкой перехватывающим шею и отбирающим последний воздух.       Первобытный кошмар, с которым никто и никогда не захотел бы встретиться лицом к лицу. Первобытный кошмар, перед которым у двоих детей не было права дрогнуть и спасовать.       Ева гонит страх прочь, давит его в себе. Сжимает руки в кулаках, опасливо щурится, заменяя малодушие мгновенно вспыхивающим в груди гневом. — Покажись! — она решительно смотрит впереди себя, и голос её звучит твёрдо и властно. — Ты, что подлостью действующий из тени, покажись! Встань перед нами и ответь перед нами за свои действия!       Сами собой находятся правильные слова, что складываются в предложения. Дерзкий приказ, бросающий вызов могущественному существу, стоящему на другом краю мироздания, уравновешивая его.       Низкий утробный смех громким рокотом прокатывается по всему пространству. Он содрогает его, и тьма рябит, идёт волнами, съёживается, но в то же время стремится к своему хозяину, словно побитый пёс, ищущий у него ласку. Страх оцепенением сковывает сердца и души, но у двух детей нет права на малодушие. У них нет возможности на ошибку, и всё, что они могут, — как можно более бесстрашно смотреть вперёд перед собой, готовясь принять свою судьбу.       Исполнить своё предназначение и не подвести всех тех, кто возложили и доверили им свои надежды. — Ты желаешь видеть меня, ребёнок? — рокочущий смех сменяется вкрадчивым низким вопросом.       Тьма от него рябит, в ужасе разбегаясь в стороны, давая место своему хозяину. Являя пред чужие очи своего господина. Исполинского, гигантского демона, дьявола в самой плоти, существо одновременно пугающее и вызывающее оцепенение. Уродливое, искажённое, извращённое — некогда неимоверно прекрасное. Самое прекрасное из всех существовавших детей Той, Что Дала Им Их Облик.       Прекрасная Утренняя Звезда, превратившаяся в бездушную, безразличную чёрную дыру.       Он, гордец и тщеславец, дерзнувший на первейшее из преступлений. Он ткался из тьмы, переходил во тьму, нет… Тьма вливалась в него, питая его и сотворяя его. Она рождала его, а он рождал её — бесконечный цикл, где оба звена не просто связаны друг с другом, а перетекают друг в друга и происходят друг из друга.       Исполинская, гигантская фигура заполонила собой всё пространство своей вотчины, как когда-то непомерное, раздутое эго его затопило собой здравый смысл, ослепляя. Он был ужасен в своём уродстве, уродстве, что некогда было прекраснейшей красотой. Любимец Бога — теперь он стал Её величайшим проклятьем.       Три лика дьявола взирали на двух детей пред ними полыхающими глазами. Они горели злобой и яростью, завистью и злой насмешкой, мрачным триумфом, предвкушением долгожданного торжества. Искажённые, извращённые тщательно взлелеянной ненавистью и тьмой, все три лика, которыми он терзал величайших предателей, сейчас были обращены к двум детям.       Не человеческие и не животные, они были одинаково ужасны и жестоки. Один был черен, как ночь, кожа на другом напоминала жёлтый иссохшийся пергамент и обтягивала массивные кости черепа, напрочь лишённого каких-либо признаков жизни. Лишь впалые глазницы, затягивающие в себя бездны, из которых нет возвращения, да выступающие кости и жуткий оскал зубов, с которых давно сошли дёсны. Третий же лик более всех был подобен человеческому, но в чёрных глазах без белков его таилась первозданная тьма, пугающая и никогда не отпускающая того, кто хоть раз смог вкусить её. Чёрная жижа текла по щекам из этих глаз, вязкой влагой опадая вниз и растворяясь в густой черноте, теряясь в ней.       Явив себя, он выдохнул словно тот, кто только что пробудился от долгого сна. Расправил могучие широкие плечи и резко распрямил в стороны крылья. Перепончатые крылья единственной целой пары и криво обломанные кости двух других пар, некогда определявших его высокий чин. — Ты хотела видеть меня, ребёнок, — он скалится, и грудной смех в язвительной, ядовитой насмешке сотрясает его могучую грудь. — Так смотри же на меня! Смотри на того, кто обратит твой хрупкий мирок, ребёнок, в прах! — короткая вспышка ярости вырывается вместе с предостерегающим рыком.       Она действует отнюдь не так, как он рассчитывает. Ни Ева, ни Джеймс не тушуются под ней, не отступают, наоборот, решимость их становится твёрже, а страх рассеивается как дым по ветру. Оставляет после себя праведный гнев и непоколебимость.       Отступать всё равно некуда. — Вы считаете себя равными мне? Считаете, что можете противостоять мне? — голос его звучит вкрадчивым предупреждением, ядовитым шёпотом, тем самым, с которого когда-то давно всё и началось. — Вы, неразумные слабые дети, что вы можете противопоставить мне?       Он разражается смехом, зловещим, жестоким, торжествующим. Исполинская фигура его сотрясается, и он, вмёрзший в Коцит, с трудом делает тяжёлый шаг вперёд. Чувствует себя вершителем судеб, держащим в руках все хрупкие основы мироздания и готовящимся сломать их в любой момент. — Вы проиграли ещё задолго до своего появления здесь, — он намеренно растягивает слова, упивается своей властью, своим триумфом, что грядёт на крови и разрушении всех тех, кто предал его.       Всех тех, кого на самом деле предал он. — Но я не стану скрывать, что ваш приход мне льстит, — он насмехается, и глаза его полыхают пламенем злобы и ядовитой зависти, пока в пустых глазницах сгущается тьма, а из чёрных белков быстрее и обильнее вытекает вязкая чёрная жижа. — Я хочу, чтобы вы, Её любимцы, стали свидетелями того, как я разрушу всё то, что Она так любит и лелеет. Всё то, на что Она променяла меня и моих братьев, изгнав нас и заставив пресмыкаться в пламени и льду.       Ярость кровавыми всполохами клубится в глазах, скапливается пеной в уголках ненасытных ртов, что разъедающей кислотой капает вниз, оставляя на земле, которой ей доводится касаться, прожжённые неживые плеши. — Всё было предопределено, и вы, дети, проиграли ещё задолго до начала войны! — он смеётся низким рокотом, и довольная тьма урчит, ластится к нему, словно подхалим к своему господину, перед которым ему надлежит гнуть спину, пресмыкаясь. — Ошибаешься, — как ни странно, но первым ему возражает Джеймс.       Как никогда сейчас он средоточие уверенности и ледяного спокойствия, того самого, с которым стояли ангельские легионы, ведомые против него же в первейшей из войн. Ребёнок, слабый ребёнок, теперь с тем же бесстрашием взирал на него, и ярость, вскипающая от предвкушения грядущей крови, закипает от детской самоуверенности. — Что ты говоришь? — он рычит, словно готовящийся к нападению зверь, и тьма откликается на его недовольство, вибрируя и пульсируя. — Я говорю, что ты ошибаешься, — хладнокровно отзывается Джеймс. — Ведь ты так и не смог понять главное. — И если кто из нас и проиграл, — Ева же, в противовес брату, слегка прищуривается и тянет губы в жестокой усмешке, — то это ты. Снова, снова ты оказался в дураках и снова проиграл ещё до начала войны — так ведь было и во все предыдущие разы, не правда ли? — она тянет вкрадчиво, и каждое её слово превращается в безжалостную стрелу, бьющую метко в цель. — Что ты можешь знать, ребёнок?! — дерзкие слова подпитывают его злобу и ярость хотя бы от того, что произнесены они маленьким слабым существом, посмевшим бесстрашно противостоять ему. — Хрупкий детёныш, которого я могу сломать одним дуновением. — Не можешь, — категорично покачала головой Ева. — Иначе уже давно сделал бы это, — она скрестила руки на груди и посмотрела прямо в полыхающие кровавым огнём глаза излишне проницательным взглядом. — Верни нам то, что не принадлежит тебе! — наступая следом за сестрой, с ней поравнялся Джеймс, решительно глядя прямо на него.       Него, того, в ком ярость моментально сменилась низменным торжеством, и он рассмеялся рокочущим смехом так, будто только что услышал самую лучшую шутку в своей жизни. — Всё то, что я имею, принадлежит мне, ребёнок! — алчность и зависть пенились на его губах, безумием отражаясь в глазах как в зеркале. — И первыми среди моих бесчисленных богатств являются детёныши, что их из себя извергли тела ангела и демона. Я осквернил их, извратил их природу, я забрал их себе и теперь они станут моим идеальным орудием. Они возглавят легионы тех, кто сохранили верность мне, и поведут их в бой. Они уничтожат ваш хрупкий мирок и будут теми, кто прольют кровь своих брата и сестры!       Он вновь расхохотался. На сей раз смех его был преисполнен зловещего торжества, нетерпеливого предвкушения, и от смеха этого застывала в жилах кровь, а внутренности сдавливали ледяные обручи. Безысходность и беспросветность, безнадёжность и отчаяние нёс этот смех, но ему было не сломить двух детей, которые балансировали на краю, защищая в самую первую очередь свою семью. — Они будут теми, кто прольют кровь своих брата и сестры… — довольный, с наслаждением протянул он, повторяясь, смакуя слова. — Так же, как это когда-то сделали Её любимые и взлелеянные люди, ради которых Она пренебрегла нами.       Злость и злоба исказили все его три лика, и он взвыл в неистовстве. Иступлённая ярость смешалась в нём с безудержным хохотом, раздающимся отовсюду. Пьяным торжеством и кровавой эйфорией, затмевающей взор. Такой же, какая была тогда, когда он вёл свои войска в бой. — Узрите же, дети, триумф моих лучших созданий. Триумфаторов, что приведут мир к погибели. Обратят в прах его защитников и сожгут дотла в огне ярости и отмщения. Они соберут кровавый урожай расплаты, и я получу то, что заслужил ещё во время первой войны — победу и свободу! — он резко распахнул в стороны перепончатые крылья, расправляясь.       Горячий сухой ветер режущими и одновременно обжигающими порывами обрушился на хрупкие фигурки детей, вынуждая их слегка пригнуться и выставить вперёд предплечья, закрывая тем самым лицо. Тьма, довольная, визжащая, вскинулась куда-то ввысь, а после послушно бросилась в стороны, разбиваясь багряными осколками.       Являя Еве и Джеймсу два одновременно родных и чужих лика.       Молодой юноша и девушка были чудным образом и похожи друг на друга, и нет. Взирали они на стоящих напротив них Еву и Джеймса с молчаливым равнодушием, и в глазах их с чёрными белками не было ничего, кроме ледяной пустоты и безжалостного безразличия. — Разве они не идеальные, мои порождения, мои творения, моё созидание — как видите, не Ей одной под силу что-то создавать — Она никогда не была так всемогуща, как пыталась внушить всем нам. Чем и кем Она была бы без нас и нашей помощи? — ненависть и презрение чёрной ядовитой злобой пропитывают каждое его слово, но не находят они ни единого отклика.       Ни в сердцах одних детей, ни в сердцах других. — Созидание никогда не было подвластно тебе! — Ева рычит сквозь плотно стиснутые зубы. Сжимает руки в кулаках и смотрит твёрдым взглядом прямо на него. В голубых глазах её полыхает гнев, праведный гнев, которым ей суждено сокрушать всех своих врагов. — И наши брат и сестра никогда не станут служить тебе! — Они — не часть тебя и не твоя искра! — слова сестры уверенно подхватывает Джеймс, и у безмолвных силуэтов перед ними чёрные белки наливаются кровью, слезами стекающей по бледным щекам. — Они никогда не принадлежали тебе!       Голос его, твёрдый, громкий, громовицей рассекает пространство. Сокрушает и содрогает его, отзывается эхом долетающего издалека грома приближающейся бури, которой суждено снести всё на своём пути. Все три лика дьявола искажаются, пока тьма вокруг него скулит, словно подбитый пёс, и жмётся ближе, боясь покинуть своего создателя. — Они есть любовь! — Джеймс продолжает своё наступление, перекрикивая беснующийся ветер и шум. — Они — то, что никогда не было доступно и понятно тебе! То, чего ты никогда не знал и чем никогда не обладал!       Пространство трещит по швам, содрогаясь в агонии. Безмолвные фантомы тают на глазах, словно снег на палящем солнце, и вопль, полный отчаянной ярости вопль, перекрывает весь грохот, долетая до самых глубоких и дальних уголков мироздания и отбиваясь от стен тюрьмы, в которую он был низвергнут за свою слепоту и гордыню. — Эти дети — мои создания! — он взревел в неистовстве так, что пространство вновь покачнулось. Едва не опрокинулось, переворачиваясь, и Еве с Джеймсом пришлось схватиться друг за друга, чтобы удержать равновесие. — Они не предадут меня так же, как мой мятежный сын! — Они сделали это ещё задолго до своего рождения! — в неистовстве рявкнул Джеймс, едва не срывая голос, и каре-жёлтые глаза его натурально метали молнии. — Они не твои создания! — в чистейшей ярости, бесконечные, кажется, месяцы копившейся внутри, прокричала Ева, вторя брату и неистово сверкая голубыми глазами. — Они — наши брат и сестра! — вновь подхватывая её речь, чистейшим гневом прогремел Джеймс. — Они — дети наших отцов! — Они — свидетельство и проявление их любви! — медленно, сквозь грохот и тряску, и поднявшиеся порывы ветра, хлещущие по лицу и рукам, Ева делала шаг за шагом вперёд, сокрушая чужое могущество. — И у тебя никогда не было власти над ними! — хором с братом в конце концов прокричала она. — Они никогда не принадлежали тебе!       Пространство резко встряхнулось так, будто вот-вот грозилось расколоться на множество мелких частей. Раздался грохот такой силы, что на долгое мгновение оглушил детей, вынуждая их, сцепив зубы, закрыть уши. Не успел он утихнуть, как за ним последовал высокий пронзительный визг.       После на кратчайший миг всё замерло, прежде чем взорваться взрывом такой силы, которой хватило для того, чтобы возникла целая Вселенная, если верить мнению учёных, по которому возникла именно так.       Яркая вспышка чистейшего света ослепила их всех. Низкий вопль, полный ярости и разочарования, сотряс основы мироздания, и падший однажды с сокрушительным грохотом падает вновь, растворяясь горьким чёрным пеплом в божественном сиянии.       Скверна его, гордеца, что так и не понял сути произошедшего, рассеялась тем самым пеплом. Очистилась в мягком тёплом свечении и ушла, не оставляя после себя ни следа.       И Ева вместе с Джеймсом, обалдевшие от случившегося, вновь предельно осторожно и трепетно держали на своих руках сопящих младенцев, умытых и завёрнутых в белые одеяльца. — Кажется, мы справились, — с трудом оторвав всё ещё недоверчивый взгляд от брата на своих руках, севшим голосом произнесла Ева, посмотрев на брата, стоящего рядом с ней.       Джеймс выглядел одновременно, как и она, ошарашенным и уставшим, но более чем довольным, и Ева широко улыбнулась ему, чувствуя небывалое облегчение, долгожданным покоем растекающееся по жилам.       Напряжение сил и внешнее давление рассеивались как предрассветная дымка, и на их место приходило умиротворение и удовлетворение, и выстраданное спокойствие, которого им так не хватало и, очевидно с появлением в доме двух младенцев, будет снова не хватать. Но тем не менее… — Похоже на то, — кивнув, не слишком запоздало согласился с сестрой Джеймс, задумчиво осматриваясь по сторонам. — Осталось теперь только выяснить, как нам отсюда выбраться и вернуться домой…       Вдруг он почувствовал ласковое тёплое прикосновение. Легчайшее, будто дуновение ветерка. Оно слегка взъерошило рыжие вихры, одобрительно гладя мальчика по голове. Впрочем, и его старшей сестры оно тоже коснулось, отчего Ева смешно сморщилась, то ли фыркнув, то ли чихнув. Одобрение и гордость были в этом незамысловатом жесте, и на мгновение обоим детям, зажмурившимся вновь от слепящего света, показалось, будто перезвоном колокольчиков они услышали полные довольствия слова: — Я не ошиблась в вас…       А после они вместе синхронно и резко распахнули глаза, замечая, что вновь находятся у себя дома.