Ген магии

У ребенка, родившегося сегодня в Великобритании, в десять раз больше шансов попасть в психиатрическую больницу, чем в университет, а примерно одна пятая всех пациентов этих больниц имеет диагноз шизофрения. Это можно воспринять как указание на то, что мы сводим наших детей с ума более эффективно, чем обучаем. Рональд Дэвид Лэйнг, «Расколотое «Я»

1 Под бинтами на правой руке ныло и чесалось так, что хоть в петлю лезь. Гарри, время от времени подрагивая от неприятных ощущений, сжимал в руках книжку, смотрел на страницы, как круглый дурак, но ничего не мог разглядеть — формулы фенолов упорно расплывались перед глазами. Органическая химия давалась ему хорошо, даже слишком хорошо, в то время как другие дети в одиннадцать лет еле-еле помнили таблицу умножения. Наиболее выгодные способы получения полициклических ароматических углеводородов точно не входили в сферу интересов его одногодок, вряд ли их вообще волновало что-то, кроме драк и мелкого воровства. Только вот сейчас даже самого Гарри подташнивало от научных формулировок. Больше всего на свете ему хотелось придушить человека, который написал этот учебник: он создал настоящий канцеляристический ад. Неделя только начиналась, но он уже мог с уверенностью утверждать, что это будет самая паршивая неделя в его жизни. Сегодня с утра, к примеру, он проснулся не у себя в койке и даже не в том переулке, где у него приключилось некоторое разногласие с приютовцами, а в кровати незнакомой девушки. «И что же тут паршивого?» — усмехнулся бы Гарри, если бы не знал, что эта самая девушка — обычная проститутка. Да и к тому же в упомянутой кровати он не делал ничего такого, что обычно принято делать в кроватях проституток. «…слабые кислотные свойства…» Руки затряслись, и Гарри со злостью захлопнул книгу, оглядываясь вокруг. Он сидел на парковой скамейке в центре Лондона, откуда сквозь листву можно было разглядеть шпиль Биг-Бена. Рядом в прудике плескались раскормленные хлебом утки, кричали детишки разных возрастов, по мощеной дорожке прогуливались парочки и спешили на работу офисные планктоны. Умилительная картина трогательной повседневности. Гарри хотел кричать. Чтобы все эти люди, снующие туда-сюда, разом обернулись к нему и убедили его в том, в чем он не был уверен сам. Что он вовсе не сходит с ума. Что он не зря сбежал из кровати прелестной проститутки, потратив последние монеты на автобус из Брикстона в центр Лондона. Убедили его в том, что он жалеет о том, что отомстил приютовцам. Гарри хотел кричать, потому что он сердился на себя: за то, что все-таки сходит с ума, за то, что жалеет, что вообще сел в автобус из Брикстона. Он сердился на себя за то, что абсолютно не сочувствует приютовцам. Гарри хотел кричать, потому что буквально этим утром он вывернул свою душу наизнанку проститутке. Все началось с того, что он проснулся в незнакомом месте и не смог сдержать слез. Все, что накопилось в грудной клетке с того времени, как он попал в приют, выходило с сухим плачем и воем. Жутким, пугающим воем. Ласковые руки гладили его по плечам, мягкий голос успокаивающе шелестел над ухом, и тьма медленно отступала. Впервые за долгое время по-настоящему отступала. Разлепив слезящиеся глаза, Гарри посмотрел на девушку перед собой и понял, что даже при всем желании уже не смог бы отвести взгляда от ее лица. У нее были большие угольно-черные глаза, глубокие и манящие, словно глаза русалки, и белоснежная сверкающая кожа. Она наклонилась к нему, заправила особенно длинную прядь его лохматых волос за ухо, вытерла большим пальцем слезу на его щеке и медленно сказала: — Ты назвал меня «фейри». Кто это? Гарри поверхностно дышал, безмолвно глядя на нее. — Это такие феи? — не отводя от него сосредоточенного взгляда, спросила она таким тоном, будто его ответ решил бы судьбу всего человечества. — Это сверхъестественное существо, — с придыханием ответил Гарри. — Из кельтской мифологии. — Меня никогда так раньше не назвали, — улыбнулась девушка. — Называй меня так. Звучит красиво. Гарри попытался улыбнуться в ответ, но уголок губы укололо резкой болью. — Там небольшая ранка, — пояснила девушка, встав с кровати. Затем она небрежно махнула рукой. — И там… тоже. Гарри проследил взглядом за ее жестом и увидел белоснежные бинты на своем правом предплечье. — Я не буду спрашивать, кто это сделал… — Дети из приюта, — он перебил ее. — Они всегда так делают. Но это последний раз. Девушка растерялась, но попыталась ободряюще улыбнуться. — Не надо меня успокаивать, — отрезал помрачневший Гарри. — Это была не первая моя месть. Вероятно, эта месть даже не была такой зрелищной, как предыдущая. — Поделишься? — почти прошептала девушка. Гарри долго смотрел на нее. На то, как играют тени и блики на ее лице от света настольной лампы, как кожа искрится и странно мерцает. Он глядел на ее пышные кудрявые волосы, которые при желании можно было бы разделить на отдельные прядки-пружинки. А затем решился. Даже не спросив ее имени, даже не поинтересовавшись, зачем она его спасла. Им завладело странное желание выговориться. Разделить свою историю хоть с кем-то. И потом, сидя на лавочке в центре Лондона, Гарри сердился на себя за то, что абсолютно не жалел о том, что тогда излил ей свою душу. Не жалел, что тогда разомкнул губы, и что слова стали срываться одно за другим, будто сами того все это время только и ждали. — Меня зовут Гарри Поттер, — начал он. — До девяти лет я жил у родственников, а потом попал в приют, — Гарри перевел дыхание. — У меня есть одна коллекция. И я… наверное, покажу ее тебе. Девушка внимательно слушала, усевшись на краешек кровати. — Однако это совсем не та коллекция, о которой сначала можно подумать. Кто-то коллекционирует фантики, кто-то — марки или значки, — продолжал Гарри, разглядывая бинты на правом предплечье. — У меня же коллекция хранится в голове. Она похожа на маленькую полочку с кассетами. Только на этих кассетах не музыка или фильмы — там воспоминания. Я опишу тебе кое-какие, ладно? Не дожидаясь ответа, Гарри продолжил свой рассказ. 2 Благодаря феномену «детской амнезии» у Гарри стерлось множество воспоминаний, касавшихся того периода его жизни, который он провел у Дурслей. Множество — не все. Сохранились те, что он мысленно записал на кассеты и хранил на воображаемой полке. Они были как кадры из фильма. Короткие и обрывистые. Первая кассета была особенно важна для Гарри. На ней ему было пять лет. Дадли тогда уже достаточно вымахал, чтобы конкурировать по росту с восьмилетками. Руки у него были большие, словно лапы гуся, разве только лишены перепонок, а пальцы мясистые и сильные. Сила редко сотрудничает с умом, но понятие «ум» вообще жило в параллельной плоскости относительно Дадли. Тем не менее, кончик ножа указывал именно на Гарри. И дело было даже не в силе, а в уме — на ту самую параллельную плоскость Дадли смотрел с такой усердной ненавистью, что оставалось диву даваться. Зная об этом заранее, Гарри бы подумал двести раз, стоит ли ему блистать в присутствии кузена знанием недавно вычитанного научного определения понятия «тупость». А еще оказалось, что Дадли знает, что такое «умственная отсталость». Совокупность этих факторов привела к тому, что кончик ножа грозил лишить Гарри одного глаза. Страх выпадал в осадок и сгущался где-то в районе живота. Гарри впервые по-настоящему боялся кузена. — Ну? Ты, — разъяренно проскрежетал Дадли, — признаешь, что сказал полный бред?! — Э-э-э… — Говори! — Ты не даешь мне сказать, — простонал Гарри, глядя на нож. Он старался дышать ровно. — Конечно, я был неправ. Дадли яростно рыкнул и со всей силы воткнул нож в доску для резки овощей. — Где твой хваленый ум, а где сила, — удовлетворенно заключил он. Гарри никогда и предположить бы не смог, что случайные слова Дадли когда-нибудь заставят его задуматься. Тем не менее, это случилось. Вечером того же дня он уже с почти научным интересом осматривал себя в зеркале, оценивая мышцы на руках и туловище. Итоги осмотра его не порадовали. У Гарри не было никакого, даже маломальского проявления силы: тонкие худые руки, бледная полупрозрачная кожа, низкий рост. Пожалуй, с тем, чтобы громить врагов наповал одним взмахом кулака, могут возникнуть физиологические затруднения. В сказках, которые он читал, ум всегда побеждал силу. Почему же тогда на кухне Гарри едва не лишился глаза? В тот день он понял две вещи: он никогда больше не будет читать сказки и никогда не будет хвастать перед кем-либо своими знаниями. Тот случай подвел черту под измышлениями Гарри об уме и силе. По крайней мере, он точно тогда начал понимать — мир, в котором он живет, это тот мир, в котором тупость может победить ум одним лишь рывком ножа, который, проникнув сквозь глазницу, положит конец всякой умственной деятельности. Он вздохнул, натянул на себя футболку, — старую, выцветшую, — и прислонился лбом к прохладной глади зеркала. Воспоминание на второй кассете было коротким. Гарри тогда едва исполнилось шесть лет. Он и до этого понимал, что любви и поддержки со стороны дяди и тети ждать не стоит, но никогда раньше их отношение не выходило за рамки презрительных взглядов и обидных слов. Вообще-то можно было сказать, что до этого случая у него была надежда на то, что когда-нибудь они поменяют свое мнение, что он перестанет для них быть источником разочарования и раздражения. Рефлекс. Пресловутый рефлекс мышц. Гарри отпрыгнул от плиты, задев сырое куриное яйцо, которое тут же податливо увильнуло вниз, на паркет, и разбилось. Недолго думая он пригнулся, чтобы спрятаться за печкой и кухонным столом. Все еще был шанс, что Дурсли, завтракающие в гостиной, могли не заметить. Гарри, смаргивая слезы, взял пострадавший палец в рот, смачивая ожог слюной. Он не позволил вырваться из горла ни единому всхлипу. Надо было просто убрать разбитое яйцо с пола. Успеть. Он оглядел кухню в поиске салфеток. — Что ты там пропал? — раздался сладкий голос тети Петунии. Конечно же, она заметила: иначе быть просто не могло. — Ну, покажись! Гарри вздрогнул, но послушно поднялся. — Что там у тебя? — тетя скрестила руки на груди и испытывающие поглядела на племянника. Когда Петуния принимала такую позу, она походила на жуткую утку с выпученными глазами. Гарри бы обманывал себя, если бы думал, что ему категорически безразлично то, как к нему относится тетя Петуния. Нет, обманываться ему точно не хотелось — ровно как и не хотелось видеть перед собой злую утку вместо улыбающейся женщины. Он не раз видел ее в хорошем настроении, видел, как она ласково гладит по голове Дадли, видел ее улыбку, но ни разу она не была предназначена Гарри. А вообще-то, ему, Гарри, никто никогда не улыбался. — Ну? — тетя требовала ответа. Но Гарри ничего не мог сказать, он только безмолвно открывал и закрывал рот, как рыба. Тогда тетя Петуния встала и направилась к кухне. Гарри вскинулся. — Н-ничего! Т-тут ничего! — отчаянно вскрикивал он. — Это — ничего? — саркастично уточнила тетя, указывая на разбитое яйцо. — Слушай меня, негодный мальчишка. Это — не ничего. Это — твой завтрак. Что это значит? У Гарри запершило в горле. — Если бы ты не хотел скрыть своей ошибки, я бы еще подумала. Но, что ж, я другого и не ждала. Это — убрать. А затем в сад. — Н-но я-я… — голос Гарри дрожал. — В сад! Сегодня без завтрака. Слова тети Петунии решительно перечеркнули какую-то внутреннюю установку. Ту, о существовании которой, возможно, и сам Гарри не подозревал. Та, которая упрямо твердила после того, как Дурсли в очередной раз выказывали свое отношение к нему: «Так, парень, они еще взглянут на тебя по-другому. Верь». «Верь». Но это была ложь. Они никогда не стали бы относиться к нему иначе. И было в этом что-то хорошее. Была в этом какая-то определенность. Когда есть конкретное понимание того, кого стоит ненавидеть, а кого любить, когда мир поделен на черное и белое. Тогда нет сомнений. И он ненавидел, — ненавидел как мог, — их дом, ненавидел утреннюю яичницу с беконом, сытный обед и вкусный ужин. Его тошнило от этого. Это была не жизнь. Это пластинка, это конвейер, это автоматизм в чистом виде, это линейная функция, направленная вдоль оси икс. Прояви они к нему хоть раз толику любви и понимания, ненавидеть было бы их в разы тяжелее. И принять то решение, которое он, в конце концов, и принял, тоже было бы тяжелее. 3 Дойдя до последней кассеты, Гарри чуть помедлил, прежде чем продолжить рассказ. Стоило ему закрыть глаза, как он снова рассмотрел бы картину тех событий во всех подробностях, будто бы кто-то выжег ему ее на внутренней стороне век. Несмотря на то, что с того дня прошло полтора года, он все еще сомневался. И ему все еще было больно. В тот день Гарри шатался по улицам Литтл Уингинга и отчитывал секунды до своего девятилетия. Бархатный сумрак окутал бесчисленные одинаковые домики, лег темным покрывалом на идеально подстриженные газоны. Гарри шатался по идеальным улицам идеального города, глядел на идеально похожие друг на друга домики, где жили такие же незамысловатые, похожие друг на друга люди. — Примерный городишко погружался ночью в сумрак. Выползали черти, — Гарри улыбнулся, глядя на бинты на правом предплечье. — И я сбежал от Дурслей только затем, чтобы их найти. Удары приходились по всему телу. Воздух целиком состоял из боли, хрипов и стонов. Он даже не кричал, лежа на асфальте и чувствуя пинки и тычки тяжелых ботинок. Мысли плыли и растворяли его в ночном сумраке, звезды над ним едва ли освещали лица, нависающие над ним. Но Гарри и не пытался их запомнить. В тот день он впервые почувствовал столько боли разом. Она опьяняла, от нее плыло в голове, растекалась во рту горечь. По венам вместо крови словно струился наркотик в чистом виде, а сама кровь теперь была снаружи: пропитала его футболку, капала с губ на асфальт. Дурсли никогда не били Гарри, предпочитая давить на него морально. Физическая же боль, оказалось, была наделена приятным преимуществом — конкретностью. Она была точной и четкой, как математика. — Я сбежал от Дурслей, чтобы спровоцировать на драку первых встречных гуляк, — сказал Гарри. — А перед этим я позаботился над тем, чтобы вся Тисовая улица увидела, как ко мне относятся родственники: устроил ссору прямо во дворе нашего дома, проткнув колесо машины дяди Вернона саморезом. К утру, когда я уже вернулся домой, кто-то вызвал органы опеки. — И они увидели тебя в таком состоянии? — прошептала девушка, прикрывая рот ладонью. — Да, — ровным голосом ответил Гарри, а затем поджал губы. Девушка потрясенно покачала головой и почему-то часто-часто заморгала, вскочив с кровати. — Что случилось потом? — спросила она. — Что случилось с твоими родственниками? — А это так важно?! — огрызнулся Гарри, в ярости откидывая одеяло. Реакция девушки чем-то задела его, что-то внутри него дрогнуло, когда она посмотрела на него так: когда ее большие русалочьи глаза удивленно смотрели ему в глаза, в сердце, в душу. — Только это и важно! — Срок, вот что получил Дурсль! Достаточно долгий, чтобы месть считалась удачной! — слезы вновь потекли по его щекам — но на этот раз это были слезы ярости. — Я… не берусь тебя осуждать, — девушка глубоко вздохнула. — Я не была на твоем месте и не могу судить. Но взгляд уже все сказал за нее. Гарри увидел то, что и всегда боялся увидеть. То, что раньше ежедневно видел в глазах у Дурслей, то, что увидел бы в глазах любого, расскажи он то, что по настоящему произошло в канун его девятого дня рождения. Разочарование. — Где моя сумка? — вскочил Гарри с кровати, игнорируя слабость в ногах. — Где моя сумка, черт побери?! — Гарри! — она впервые назвала его по имени, что заставило его замереть на миг. — Фейри, — издевательским тоном произнес он в ответ. — Я знаю, что это за дом! И знаю, какие тут оказываются услуги. Катись к черту, шлюха! Где моя сумка?! Девушка махнула рукой в сторону выхода, рвано дыша. — Когда я тебя сюда тащила, — медленно проговорила она, часто моргая, — раненного, истекающего кровью, то как-то не позаботилась о том, чтобы собирать раскиданный по земле хлам из твоей сумочки. Ищи в том проулке, может, что-то там еще осталось! И нет, это не намек: проваливай! И Гарри свалил, не забыв хлопнуть дверью. Он практически летел прочь от дома, который на считанные часы послужил ему пристанищем, где о нем впервые позаботились и где он впервые почувствовал, что тьма отпускает его. Он с самого начала знал о том, что это дом удовольствий: парни в приюте, что постарше, иногда хвастались в столовке своими похождениями. Гарри с самого начала знал, что это обычная проститутка и все же рассказал ей о своих кассетах, рассказал о том, почему он попал в приют. «Нет», — понял он позже, сидя на парковой скамейке в центре Лондона. — «Я не жалею о том, что рассказал ей все это». Он понял, что, если бы сейчас у него был бы выбор вернуться в прошлое и что-то поменять, он бы оставил все как есть. Но понять, почему его душило такое отчаянье, когда он убирался прочь, было сложнее. Почему дышать было так тяжело? Почему Гарри просто задыхался? Почему, найдя то место, где он отомстил приютовцам, почему, скидывая в валяющуюся на земле сумку разбросанные вещи, он не чувствовал ни капли триумфа? Ему захотелось кричать, чтобы все люди вокруг разом обернулись к нему и убедили его в том, в чем он не был уверен сам. Что он вовсе не сходит с ума. Что он не зря сбежал из кровати Фейри, потратив последние монеты на автобус из Брикстона в центр Лондона. А еще ему захотелось, чтобы все люди, снующие туда-сюда вокруг него, разом умерли. Мучительно. Жестоко. Болезненно.