Когда наступит «когда-нибудь»

Он просыпался раньше будильника почти всегда и лежал в постели, пока не начинали болеть голова и мышцы. Тогда он открывал глаза, смотрел в окно, уже заполнившееся светом, и поднимался с едко поскрипывающей кровати. Он заправлял сбившееся белье и переворачивал подушку наверх той стороной, где не видно было края наволочки, хотя никто бы все равно не зашел в его спальню, чтобы специально проверить, как лежит его подушка. Жилин шел на кухню, включал газ и ставил на огонь чайник; и, пока вода грелась, получал несколько минут для утренних размышлений. Иногда он пытался вспомнить, что ему снилось: это были либо дороги, либо погони, либо какое-то строительство; иногда вспоминал, что нужно сделать сегодня, какие дела его ждут, какие преступления должны стать раскрытыми, чтобы обезопасить город; иногда просто наблюдал — за собой, за холодным воздухом в квартире, за шумом машин на улице или за предметами, стоящими на столе рядом с ним. Если он смотрел на стол, то нужно было потом посмотреть на плиту и на холодильник, потому что вещи заканчивались, а чайник еще не вскипал. Если он смотрел на плиту, он думал: «Хорошо, что никто не видит мою плиту, и то, как я стою, облокотившись об стол, и жду, пока вскипит чайник. Никто не должен видеть, как человек ждет чайник, это слишком интимно, это слишком лично». Потом он переводил взгляд на что-то другое, и мысли о чайнике покидали его, пока крышка не начинала трещать под силой горячего пара. Когда чайник, наконец, вскипал, Жилин наливал себе воду, насыпал сахар и громко отхлебывал горячий чай, поднося полную до краев кружку ко рту и одновременно наклоняя голову, горбясь и вытягивая шею, уверенно стоя на ногах, вросших в пол. Иногда он рассыпал сахар, и тогда смахивал его со стола рукой в ладонь и отряхивался над раковиной в другом конце кухни, и только потом приступал к чаю. Затем он занимался собой: мыл мылом лицо и чистил зубы, сплевывая кровь в раковину. Через стенку была ванная его соседей, и он думал, что они слышат, как он включает воду, потому что сам слышал, как включают воду они. Он старался вытирать руки полотенцем медленно, чтобы не было никакого, даже тихого, шуршания, вообще никакого шороха; он успокаивал себя тем, что можно здороваться с соседями и никогда не заводить разговор о воде в раковине, а там пусть думают о нем что хотят. Он о них тоже думал; он знал распорядок их дня, знал, что женщина, жена соседа, открывает кран совсем немного, и вода течет тонкой струей, и тогда звук от раковины похож на дождь, стекающий по трубе над домом, а муж ее открывал воду широким жестом руки, поворачивая вентиль сразу до упора, и это было похоже на шипение, гудение чайника на кухне. Жилин открывал кран так же. Потом он одевался, застегивал рубашку, наблюдая, как за каждой новой пуговицей становится не видно тоненькой майки, в которой он спал; он думал, что никто не может узнать, что он носит под формой, и это его немного заботило — но впрочем, только по утрам. Потом он надевал брюки, которые скрывали его ноги, покрытые черными вьющимися волосками, и ему становилось спокойнее, когда он не видел своего тела, не видел того, что нельзя показывать. Он причесывал усы маленькой щёточкой, и всегда, когда делал это, оборачивался за спину, чтобы никто не знал, что он делает со своими усами утром. Потом он обувался, поправлял носки, одергивал брюки, чтобы они не собирались в складки выше бедер, и, обхватив ручку двери пальцами, выходил в подъезд, дважды проверив, закрыл ли он дверь. Ему нравилось, когда он никого не встречал на лестнице и можно было оставаться расслабленным. Хотя иногда он сталкивался с соседом, от которого пахло по́том и сигаретами (сам Жилин не курил), и тогда приходилось говорить «Доброе утро», «Вот это погодка», «Ну и ну» или еще как-нибудь реагировать на слова нежеланного собеседника. Его раздражало, что сосед выходит из квартиры в разное время, когда тому вздумается. В любом случае, утро — это всегда выгодное время, и Жилин мог оправдаться срочным делом на работе и быстро уйти, с тяжестью шагая по ступеням. Распрощавшись с соседом, он шел на работу пешком; чаще всего убирал руки в карманы и смотрел под ноги. Временами нужно было здороваться с прохожими, и тогда он улыбался и кивал головой, а потом долго думал, был ли замечен его кивок или жест был слишком мелким, и теперь знакомые считали, что он не был вежлив с ними. Жилин думал об этом до тех пор, пока не встречал нового прохожего и не кивал еще раз, теперь уже ему, отчего мысли его приобретали новый предмет, о котором можно было думать — точно так же, вплоть до встречи со следующим, и так без конца. Иногда он обходил лужи, если ночью был дождь, и в такие дни он здоровался вдвойне тише и вдвойне усиленно размышлял. Его раздражал дождь, как и любой шум, и, тем более, то, что дождь всегда оставлял после себя следы, словно неумелый преступник. Но все беспочвенные сомнения и другие мысли Жилина рассеивались, когда он приходил на работу; он говорил себе: «Я спасаю жизни, я борюсь за счастье. Я жертвую и рискую собой ради блага других». Тогда его сердце успокаивалась, и Жилин приступал к работе. В первые часы рабочего дня он разбирал бумаги, смачно облизывая палец, чтобы перелистнуть страницу, читал истории каких-то людей, обделенных жизнью, а когда уставал, брал машину и ехал по какому-нибудь адресу, значившемуся в одном из документов — обычно в том, что лежал сверху. Сегодня, например, нужно было выдать Я.О.Шершанскому повестку, и Жилин по дороге на нужное место вспоминал, как сам служил в армии много лет назад. Там его научили быть настоящим человеком. «Хорошо, что есть люди, готовые защищать Родину. Может, простые жители и не замечают нас, но мы знаем, что имеем большое значение. Да, мы готовы прийти на помощь, мы всегда поможем нуждающемуся». Пока он ехал по улице, на его машину испуганно оглядывались прохожие, а, когда милиционер проезжал, еще несколько раз через плечо оборачивались на него, прослеживая, куда повернула машина. Жилин всего этого никогда не замечал, он смотрел только на дорогу и думал, что с каждым метром приближается к новому делу, поступку, подвигу. Он быстро доехал до нужного дома, повернул ключ, вышел из машины и, не глядя на нее, аккуратно хлопнул дверью. Он не любил машины, и особенно парковки, где можно было легко затеряться. Жилин знал Шершанского — музыканта, который вредил соседям громкой музыкой. Теперь, с повесткой в руке, милиционер мечтал, как поспособствует превращению этого юноши в сильного и влиятельного мужчину. На лестнице пахло алкоголем и кошками. Жилин поморщил нос, но смело пошел дальше, считая ступеньки до нужного этажа. Найдя квартиру, он остановился перед ней, оглядел свой костюм, поправил форму и тревожно постучал. Из-за двери раздавался шум и голоса́, но Жилин не подумал, что может помешать своим внезапным приходом. «Сейчас обрадую молодца, будет в армии служить, не тужить, хоть человеком станет». Жилин переминался с ноги на ногу, невольно сжимая руки в карманах в кулаки. Через пару минут дверь ему открыл Роза — длинноволосый парень в темных очках и цветной футболке, причем с гитарой в руках. «Ух, какой субъект», — подумал Жилин, немного оторопев. Он смотрел на хозяина квартиры как-то издалека, хотя Роза стоял даже ближе, чем в метре от милиционера. Сколько странных и непонятных людей Жилин видел за свою жизнь, все равно этот музыкант казался ему уж слишком чуждым. «Прекрати пялиться, нужно поздороваться». — Здравствуйте, голубчик… Жилин всегда называл людей голубчиками. Так его и всех его друзей в детстве называла мать Жилина — правда, всех, кроме его брата. Когда говоришь «голубчик», высказываешь почтение. Людям ведь нравится, когда с ними милы? Наверное, даже музыкантам нравится. Хотя Жилин отчего-то почувствовал, что Розе такое обращение не понравилось. Тот стоял, не отрывая ладонь от дверной ручки и молча смотреть Жилину прямо в глаза. «Хватит на него смотреть. Ты здесь по делу, нечего церемониться, отдай повестку и всё, ты же не собираешься с ним говорить. О чем тут вообще говорить? Ты на работе, выполни свою обязанность и уходи!.. Спросить — надо спросить, может, это он Шершанский (да нет, я того знаю), а может, того нет дома, а может, я ошибся квартирой? Давай, спроси». — Якоб Осипович Шершанский… здесь… проживает? Жилин старался держаться официально, он говорил так, как его учили говорить в милиции. Никто больше так не говорил, никто больше не мог понять, как надо на самом деле говорить с людьми. Роза был ошарашен не меньше, чем гость. Получив повестку Шершня, он, не сказав ни слова, вернулся в квартиру. Когда дверь перед Жилиным закрылась, он облегченно прикрыл глаза, и его плечи опустились. Теперь нужно было возвращаться в участок, в его любимый участок — если б он не был таким хорошим работником, он бы всегда оставался в участке, чтобы никуда не выходить. Там был его личный стол, в самом конце кабинета, и он мог отвернуться к стене, и никто бы не увидел ничего, кроме его спины. Это было счастье — показывать людям спину, потому что так требовала работа, а не чья-то глупая прихоть. Он вернулся к машине, осмотрелся по сторонам и, наконец, расположился в кресле — после того, как несколько раз пересаживался поудобней. По дороге назад Жилин почти не замечал пешеходов, медленно переключал скорости и на одном перекрестке даже проехал на желтый, испугавшись и сразу предусмотрительно включив сирену. Он вернулся в участок как раз к обеду: в обед все работники собирались вместе и ели за общим столом, как братья. Жилин старался не смотреть никому в глаза, чтобы никого не смущать. Так было правильно: не вторгаться в личное пространство другого. Обычно он доедал раньше остальных, и вежливо продолжал сидеть в кругу коллег с пустой тарелкой, пока остальные не доедали. Иногда он даже постукивал ложкой, будто что-то осталось в его посуде, и с теплотой замечал, что многие люди вокруг поступают также. После перерыва снова начиналась бумажная работа. Жилин всеми силами пытался сосредоточиться на документах, но у него перед глазами то и дело возникало лицо Розы. «Какой-то мутный тип. И кого-то напоминает». Жилин вглядывался в фотографии на страницах, сравнивая их с лицом Розы. «Кого-то напоминает». Часы пробили три, а они к тому же отставали на пятнадцать минут. Все работники стали собираться, чтобы разъехаться по делам. Жилину пришлось последовать их примеру. Он бы с удовольствием оставил дело незаконченным, но того не позволяла служба. «Шершанский», — повторял он про себя, — «Шершанский, мы из тебя сделаем мужика, ты у нас еще побегаешь, попляшешь». Снова тихо хлопнув дверью машины и поднявшись по знакомым ступенькам, он постучал. — О, Яков Осипович Шершанский… здесь… проживает… у вас? — повторил он, чтобы начать разговор, хотя открыл ему тот же самый, ярко запомнившийся, Роза, только теперь не удивленный, а чем-то опечаленный. «Случилось что?» — подумал Жилин, вглядываясь в знакомое лицо. «Эх, молодежь, для них армия, как каторга, не то, что мы в свое время». Роза откинул за плечи волосы и тихо ответил: «Блин, если быть точным, то — его взгляд опустился, плечи вздоргули, — проживал, короче». Жилин затаил дыхание. — Короче, блин, он скоропостижнулся нахрен, блин, ю ноу, — выпалил Роза и поднял глаза на милиционера. «Как? Скоропостижнулся — это что он, умер что ли? Умер? Шершанский умер?» Ему казалось, что воздух выкачали из подъезда и квартиры, вдыхать было нечего, тело слабело. «Умер… Да не мог он так быстро умереть. Он же утром… Утром был живой еще!» Жилин стоял неподвижно под пристальным взглядом Розы. Роза думал: «Догадается или нет?» Милиционер заставил себя втянуть немного воздуха и выдал: «О божечки», — хотя никогда в Бога не верил. «Действительно ли умер?» — Да? «Да как он умереть мог-то?»Беда-а-а. Слова Жилина завихрились и исчезли где-то под потолком. Роза, обеспокоенный тем, что гость не поверил в смерть Шершня, опустил голову еще ниже и наигранно-дрожащим голосом сказал: «Пойдемте, я вам покажу». Жилин перешагнул порог, забыв разуться. «А как же армия? Как же служба? Какой бы вышел человек, какой солдат. Да что это я?.. Да хоть бы музыкантом он этим остался, а тут — умер…» Казалось, ноги не держали его. Он шел за Розой, но мысленно все еще стоял перед дверью. — Лежит бедный, блин, — прошептал Роза, указывая на Шершня, замершего в неестественной позе. Его руки, сложенные на груди, скрюченные в пальцах, казались восковым муляжом, а согнутые в ногах колени выглядели точь-в-точь, как у спящего. — Ну, — начал Жилин, — давайте посмотрим, что же у вас… Он нагнулся над Шершнем, заглянул в его лицо, но тут же с испугом отвернулся. — О, действительно, мертвый. Жилин каждый день видел убитых или раненых, но всегда тех, кто получил пулевое ранение или удар ножом, а тут — вот так — сам — взял и умер. У Жилина начинала кружиться голова. Он подумал, что будет так же лежать в гробу, и к нему так же придет кто-то, может, его коллега, а может, не придет никто, может, он будет лежать дома несколько дней, месяцев, или лет — его тело будет разлагаться, и потом соседи постучат в дверь, потому что им надоест запах, они будут думать, что он совсем одичал, что он не выносит мусор, что его комната похожа на большое мусорное ведро, а потом они забеспокоятся, когда сомнение закрадется в их головы, и они вызовут слесаря и выломают дверь, а он будет лежать там — нет, не он, это будет просто тело, просто вещь, как разбитая грязная тарелка, которую не хочется убирать с пола, но приходится. — Очень жаль, — выдавил из себя Жилин. Он понял, что еще способен говорить нечто связное, и продолжил. — А я хотел как раз сказать, — он еще не знал, что хотел сказать, поэтому выдал первое, что пришло в голову, — что у нас как бы наркоманов, — он осекся на этом слове, но не подал виду, что волнуется, — в армию щас уже все — не берут. Поймав изумленный взгляд Розы, Жилин с новой порцией уверенности продолжил: — Ну да. Белый билет хотел, — он достал из кармана сложенный пустой лист, который никак не походил на белый билет. Осознав свою глупость, Жилин спрятал лист обратно, и из пересохшего рта сами собой полились слова: «Ну, раз так, уже что же ему уже — какой ему билет уже щас, — Жилин чувствовал, что не контролирует свою речь, но не мог остановиться, — уже никаких белых билетов ему». По спине милиционера катился крупный пот, и он подумал, как бы Роза теперь не заметил его намокшую форму. Он еще раз бросил взгляд на Шершня, стараясь оценить обстановку здраво. — А что это у вас такой гроб — какой-то, как тортик, — «Что ты несешь, Жилин, что ты несешь? У человека горе! Хотя… правильно, когда людям грустно, их пытаются рассмешить». — Графские развалины что ли у вас здесь? — сказал он и рассмеялся. Нет, он не смеялся — посмеивался. Жилин не помнил, когда смеялся в последний раз от души. Только, может быть, вместе с братом… Братом? Он посмотрел на Розу. «У Жилы… было такое же лицо». Роза растерялся от неожиданного вопроса и смущенно ответил: «Мы как-то, блин, своими силами, так как-то». «Бедные, бедные люди», — подумал Жилин, — «У них даже нет денег на гроб». Ему хотелось плакать. Плакать, как ребенку, который первый раз столкнулся с правдой. Хотелось закричать, раскинуть руки, сорвать с себя фуражку, отбросить ее, упасть на пол и кричать, кричать, кричать, чтобы ничего не осталось в мире, кроме крика. Жилин моргнул и спокойно сказал: «Вроде как все оформили». Роза кивнул ему. Жилин стоял, не зная, что еще делать. Он снова посмотрел на покойника, как на вазу или картину, которую хочешь обсудить с хозяином дома, если больше не о чем говорить. Перед гробом на тумбе стояла бутылка водки. Он взглянул на нее и подумал, что мать его любила выпить водки, точнее, не любила, а просто пила, и что его брат тоже иногда пил, но не так отчаянно, как их мать. Жилин же сам не пил никогда, он вселял в себя отвращение к алкоголю и к другим средствам (он едва заметно поморщился), он был хорошим человеком, он был порядочным, он был правильным, он был ориентиром для простых людей. «Когда кто-то умирает, люди пьют, только я не знаю, от горя, или от традиции, или от того, что не знают, чем ещё занять время от смерти до похорон. Это, должно быть, принято, это, должно быть, важно». — А что это вы не по-человечески: и водочку даже в стаканчик не налили? «Люди всегда называют водку водочкой, это мило, это нежно, по-семейному, как будто это ребенок, маленький ребенок, которого гладят по спине своей большой рукой, именно из таких рук потом рождаются насильники. «Водочка» — это звучит так нежно, будто это детское стихотворение, будто это не взрослый говорит, а младенец, с восторгом, когда увидел игрушку и радуется, что понял, что это игрушка». Жилин невольно качнулся вперёд, переступив с пятки на носок и обратно, а колени его согнулись, и одно даже задрожало от неожиданного движения. — Как-то это не по-нашему. Вы чего… — ему хотелось похлопать Розу по плечу, обнять его, но Жилин не двигался. Музыкант тоже стоял в стороне, не зная, как реагировать. «Когда кто-то умирает, людям становится одиноко, как будто нарушили их жизнь, их привычный распорядок, как будто их заставили проснуться среди ночи — а иногда даже будят среди ночи, чтобы сказать о смерти близкого. Главное — это оставаться жизнерадостным, потому что смерть забрала не тебя, а другого, значит, ты зачем-то ещё нужен. Надо приободрить его, надо приободрить». — Ладно, всё, не переживайте, щас мы его, — сказал Жилин, но запнулся. «Что мы его?» — Щас государственная программа у нас, — сказал Жилин неожиданно для самого себя, — да, — добавил он, чтобы убедить скорее собственный рассудок, чем Розу, — «если умер от похмелья, мы устроим погребенье». Багдасарова такая новая программа у нас. Жилин ненавидел Багдасарова. Однако он думал, что Роза и Шершень голосовали бы за него: тот обещал спонсорство молодым артистам. Роза замялся: «Не надо, правда. Я своими силами его на пустыре похороню». К горлу Жилина подступил комок. «На пустыре? Где это могилу разроют собаки? Где осквернят его тело, путь уже и мертвое?» Когда хоронили Жилу, милиционер потребовал, чтобы все было на высшем уровне. «На пустыре», — повторил он про себя, — «Нет, так не пойдет». Жилин набрал номер скорой и, уже не запомнив, как все закончилось, поспешил на свежий воздух. Не было времени объяснять по телефону, почему он упомянул Багдасарова, ведь на самом деле, никакой акции не было, просто Жилин решил, что обязан помочь человеку в трудную минуту. Это было бы правильно. Так поступают хорошие люди. Ему было очень тяжело ждать, пока приедет скорая и заберёт труп. Во-первых, его тошнило, а тело раскачивалось из стороны в сторону, будто подгнивший лист на осеннем ветру. Во-вторых, стоять на улице — значило, что нужно не только держать себя под контролем, чтобы не мотать руками, стоя на одном месте (что уже было сложно), но и еще наблюдать за ситуацией, чтобы не пропустить машину, чтобы поздороваться с врачами, чтобы, в конце концов, понимать, что ему говорят. «Смотри на дорогу, как только увидишь белое пятно, нужно будет поправить фуражку и сдвинуться с места, чтобы они поняли, что это ты их ждёшь, а не кто-то другой. Потом ты поздороваешься и поведешь их в квартиру: здесь можно не говорить, можно опустить голову и смотреть на ступеньки, не оборачиваясь на врачей, это сделает тебя сильным, властным, они не смогут ничего спросить, им придется молча идти за тобой». Так он и поступил. Как только двое людей в халатах подошли к нему, Жилин совсем потерял рассудок. Он куда-то шел, что-то объяснял, в его носу стоял резкий запах спиртного, кто-то пожимал ему руки, говорил «блин» и «короче», но Жилин никак не мог связать все в единое целое. Очнулся он, когда ехал по дороге в участок. Он остановился на красном свете и огляделся. «Ну и денек», — подумал он, глядя на светофор. Голова тяжелела от мыслей. До конца рабочего дня он ничего не делал, только сидел за столом и слушал часы. Жилин не замечал, как к нему обращались с вопросами, как потом все начали собираться домой и, наконец, ушли. Оставшись один, он еще долго так сидел, а потом, сам не зная как, огляделся, будто машинально, и так же машинально понял, что пора уходить. На улице моросил дождь. «В мокрой земле хоронить будут», — думал он и вздыхал, — «эх, в мертвой земле», — случайно оговорился он и не заметил. «И эти врачи, которые тащили носилки — так неаккуратно, будто шкаф перевозят. Да должны же они о нем позаботиться!» Он не замечал, что нахмурил брови, что его плечи дрожали, а проезжающие мимо машины то и дело окатывали его брызгами воды и грязи. Он просто шел вперед, потому что знал, куда идти. Потому что знал, сколько шагов до дома и когда и куда сворачивать. Он попадал ногами прямиком в лужи, но не чувствовал ни холода, ни дискомфорта. «И почему я так плохо себя чувствую? Не я ведь виноват в его смерти! И я помог! Я ведь помог человеку, я сделал доброе дело. Тогда почему я чувствую себя, как какой-то преступник». Он подумал об этом и снова поморщился. «Я был искренним, я помог, <i>я помог! Может, все люди чувствуют себя так, когда помогают».</i> Он вспомнил лицо Розы — сначала искренне-пораженное, потом искренне-опечаленное. «Он жил. Любил сочинять музыку. Пусть плохую, но душевную. Он смеялся вместе со своим другом и был счастлив, а теперь его этого лишили!» Жилин всхлипнул и убрал руки глубже в карманы. «Но что мне оставалось делать? Это — мой долг. Меня будут ценить, начальник отправит меня на премию, а в городе меня тоже будут любить за то, что я делаю для них. Я живу ради людей, это моя работа, это мой выбор». Обдумывая это, он развернул плечо, чтобы не столкнуться со старушкой, проходившей мимо, и ему даже пришлось сбить ритм шага и развернуться так, чтобы не помешать ей. «И я счастлив, что самоотверженно делаю свое дело. Я нужен, я ценен, без меня в городе царила бы преступность, я всех их спасу от мрака. Иногда я даже не обедаю, чтобы выехать на помощь человеку, я задерживаюсь на работе, прихожу домой уставший. Я все делаю ради них, я хочу, чтобы они были в безопасности». Его левая нога угодила в очередную лужу, и он остановился, встряхнувшись. — Да кому это надо! — сказал он вслух и пошел дальше. Жилин открыл дверь, повернув ключ знакомым движением руки, скинул обувь, прошел в ванную и открыл аккуратно кран, чтобы шум воды перекликался со стуком дождя за окном. Он вымыл руки и лицо, но так и не решился посмотреть в зеркало. Жилин снял форму, поставил греться чайник. Он ходил из комнаты в комнату, одними и теми же кругами, смотря то в пол, то в потолок. Когда чайник закипел, он выключил его, но не налил воду в кружку. Жилин выключил свет на кухне, вышел в прихожую и долго стоял, облокотившись о стену, не решаясь подойти ближе. Не в силах вынести томление и дрожь в теле еще хоть секунду, он интуитивно сделал шаг, потом второй, третий, еще один и еще один, и остановился перед зеркалом. Он смотрел на пальцы своих ног, руки бессильно свисали вдоль тела. Жилин тяжело дышал, болела голова. Он медленно поднял взгляд и уставился на отражение в зеркале. Оттуда на него смотрело искреннее лицо Жилы.