Пауки и мухи

Странное электрическое жужжание прорвалось сквозь сон и пустило рябь по бессознательной пелене, перемешивая остатки с реальностью. Мелани продрала глаза и уловила в незнакомых звуках крошечную тень из прошлого, мысленно отсалютовала Армстронгу-младшему. Свесила ноги с кровати и усмехнулась: никогда бы не поверила, что настанет день, когда утро с матерью будет не худшей его частью. На первый взгляд кухня казалась прибранной, если не всматриваться, можно было поверить, что уборка здесь была вполне регулярным мероприятием. Стоило отдать матери должное: грязная посуда исчезла из раковины, значит, ей хотя бы потрудились найти более укромное место. Энни, олицетворение почётной домохозяйки и заботливой матери, стояла у плиты и напевала что-то неразборчивое. — Кто рано встаёт, тому Бог подаёт, — Беленкофф-старшая обернулась и поставила перед Мелани тарелку с чем-то жареным. — Дорогая, убери наконец свою дурацкую чёлку, она же закрывает тебе пол-лица. И подними нос, ты ещё слишком молодая, чтобы горбиться, — будничным тоном вещала Энни, словно вчерашнего скандала никогда не было. Был просто плохой сон, затянувшийся кошмар, спровоцированный всплеском больного воображения, который тут же рассеется, стоит только наступить спасительному утру, передающему её в объятия тёплой, знакомой реальности. Реальности, в которой ничего подобного никогда не было. Не было ни одного дня из семи чёртовых лет. Подобные приступы случались примерно раз в три-четыре месяца, когда Энни Беленкофф, протрезвев, начинала жизнь с чистого листа и преисполнялась твёрдой уверенностью «снова» стать примерной матерью. В первый раз Мелани обрадовалась. Нет, правда. Обрадовалась и сразу вспомнила, как однажды ночью долго не могла заснуть. Ночь была глухая и на редкость тёмная, чужие возгласы просачивались сквозь стены и тяжело прыгали по голове: услышать в пьяной песне матери колыбельные мотивы не получалось. Хотелось спрятаться, залезть куда-нибудь подальше, откуда ничего не будет слышно — тогда, в тишине и спокойствии, можно будет представить, что мама уже спит. Пришлось сползти под кровать, прижать ноги к груди, обхватить себя руками, зажмуриться и защищаться со всей силы от этого неправильного мира и от человека, который, по сути своей, должен был тебя защищать. Подкроватная темнота стала первоклассным холстом для воображения, и в собственноручно нарисованном мире звезда вполне органично может упасть со звуком битого стекла. Звёзды, они же стеклянные. Значит, можно загадать желание. Прошептать одними губами: если произнести вслух, слова неминуемо влетят через уши прямо в мозг, засветятся ошибочно-красным; осознание всей глупости и безнадёжности подло толкнёт со спины. Сейчас, не будь предыдущих двадцати пяти попыток, Мелани могла бы подумать, что желание исполнилось с опозданием на семь лет, и она действительно проснулась в другой семье или вообще в другой жизни. Но опыт подсказывал, что от заплесневелых мечт из прошлого ничего хорошего ждать не стоило. — Мелани, детка, ты не хочешь рассказать маме, кто такой Пэн? Одно имя — три буквы — и на мгновение внутри случается тепловой удар: происходит взрыв местной электростанции — динамит, похоже, прикрепили к основанию сердца, подача крови прекращена, кислород экстренно перекрыли на выходе из лёгких, мысли в голове в панике разбежались. И тут же, начиная с пальцев ног, нахлынул холод: стремительно разрастался, не встречая сопротивления, превращал всё в вековой, арктический лёд. Три буквы — каждая по очереди разгоняется, как огромный, несоизмеримый с целью шар для боулинга, и сшибает застывшее нутро, всё недобитое хоронится, засыпается обломками. Три страйка подряд. — Не молчи, детка, ты можешь поговорить об этом с мамой. Если у тебя появился мальчик, не стоит это скрывать, я же слышала, как ты беспокойно спала сегодня. Зашла к тебе в комнату, а ты вся мечешься, простынь скомкана, подушка сбита. И выкрикиваешь имя какого-то Пэна, — Энни, в перерывах от жевания, доверительно заглядывала в глаза. — Так кто он? Одноклассник? Старше? В футбольной команде или, может, вообще не из школы? Попытаться собрать из осколков что-то вменяемое, впопыхах соединить провода и заново запустить систему. Деталей как-то слишком много — времени разбирать нет, мысли отказываются выходить из укрытий — прикрутить, повставлять то, что подходит срезами, остальное выкинуть: вдруг это были запасные? И плевать, что в изначальном наборе ничего лишнего не было. — Это тебя не касается, — неправильно собранная система выдаёт неправильные ответы. — Кажется, кто-то забыл, как нужно обращаться к собственной матери? — поднимаясь из-за стола, цедила сквозь зубы Беленкофф-старшая каждое слово. Препираться не было никаких сил — Мелани встала и направилась к выходу, ловя спиной кинутые вслед угрозы: — Имей в виду, я не собираюсь кормить третий рот, если залетишь от этого выродка, не смей приносить мне в подоле! Я и так всё для тебя делаю! Я с утра встала, приготовила тебе завтрак, а ты даже не потрудилась спасибо сказать! Я хорошая мать, хороших матерей дети благодарят! — крики разрастались: каждая фраза догоняла и, размахнувшись, била хвостом по лицу. — Спасибо! — запустила Мелани в ответ. Все последующие ругательства разбились о дверь ванной комнаты. Она задвинула щеколду и шумно выдохнула. Повернулась, сделала два шага к зеркалу: Мелани по ту сторону смотрела на неё исподлобья, ближе подходить не хотела. Собственный обиженный взгляд, устремлённый с перепачканной поверхности, выдержать не удалось, пришлось пристыженно опустить глаза и спасаться бегством, зацепившись, впечататься в изогнутый нос, так кстати выпирающий из лица. От носа скользнуть вверх и пройтись по волоскам правой брови, спрыгнуть с её кончика прямо на заострённую, обтянутую кожей челюсть, проследить вдоль неё и подняться к тонким, прижавшимся друг к дружке губам, перескочить, опять ухватившись за кончик носа, и, честное слово, легче снова встретиться с испепеляющим взглядом, чем хоть на секунду коснуться левой щеки, которая требовательно разгоралась от такого подчёркнутого игнорирования. Сосредоточиться на левом глазу, обвести частокол ресниц, собираться мигом прокатиться по скуле, краем глаза задеть алеющий след и … и больше не смочь оторваться. На светлой коже всегда хорошо видны любые покраснения — даже самые маленькие, незначительные пятнышки бросаются в глаза. След, оставленный чёртовой леди Грант, полыхал на болезненной бледности Мелани, как если бы среди снегов Антарктиды разожгли костёр, сигнальный дым от которого разлетелся бы на тысячи километров. Он саднил, зудел и пульсировал. Бесстыдно алел, и кожа вокруг него посинела — будто мисс Грант оказалась вампиром и, присосавшись, согнала всю кровь в одну точку. Мелани дотронулась до него рукой и тут же одёрнула. Через мгновение попробовала ещё раз, уже увереннее — прочертила границы. Поднесла ладонь третий раз и мягко похлопала, затем разъехалась двумя пальцами, растянув кожу в этом месте, указательным пальцем второй руки поскребла. Зажала тремя пальцами левой и начала водить неаккуратными круговыми движениями. Стало жечь. Снова растянула, поскребла: теперь сильнее вонзая ноготь, медленно, с чувством, оставляя красные борозды. Жгло сильнее. Вцепилась всеми пятью ногтями хаотично рыхлила кожу, будто старалась подцепить и отодрать, как старую, засохшую рану. Пальцы смочила быстро сохнущая сукровица. Опустила руку, глубоко вздохнула, и с размаху залепила затрещину. Пылало уже от уха до рта. Влепила второй раз, третий, пятый — на десятом перестала считать и чувствовать щёку. Правой рукой, левой, обеими по двум щекам сразу. Остановилась, когда брызнула слюна, и отозвались болью зубы. Взглянула на себя и со всей силы треснула ладонью по раковине: на раскрасневшемся лице проклятый след пламенел ещё ярче. Вытравить Пенни из организма оказалось гораздо сложнее.

***

«Замечательная мать Энни Беленкофф просохла и повела дочь в школу». В период обострения обязательная программа хорошей матери включала в себя проводы — совместные пешие прогулки до учебного заведения и бывшего места работы. Можно было бы улизнуть, дойдя до ворот, но в последний раз директор Бэссер ясно дал понять, чем это чревато. Вылететь и пойти «в школу для дебилов», в которой, по словам матери, «ей было самое место», не было никакого желания. Не было никакого желания давать ей ещё один повод утвердиться в своей правоте. Тёплая встреча в горячо любимом классе воспринималась как что-то неизбежное. К показательным казням Мелани не привыкать. «Вряд ли вы дадите фору моей матери». Но ад начался ещё по дороге. «Треклятая Пенни, чтоб её, Грант». Казалось, что осточертевший образ просто вязкой полоской налепили на границе верхних и нижних век, и когда Мелани проснулась, он мутной пеленой растянулся перед глазами. И теперь всё вокруг виделось сквозь ненавистные черты: блондинка с плаката местной парикмахерской провожала её пустым, усталым взглядом; трещины, расползшиеся на нагретом солнцем боку соседского дома, преломлялись под невообразимым углом и складывались в полу-улыбку-полу-усмешку; даже соседские, чёрт возьми, кошки выли как-то строго, отчётливо слышались знакомые ледяные нотки.

***

Мелани задержала дыхание и распахнула дверь в кабинет. «Перед смертью не надышишься». Быстро обыскала глазами класс, не споткнувшись о холодные голубые. Выдохнула.

***

— Беленкофф, а ты будешь менять фамилию? Мелани Грант. Звучит! — Я надеюсь, ты отметила вчерашнее событие. В следующий раз с тобой это повторится ещё через тысячу лет. — Стопудово тебе понравилось. Тебя заводит, когда подсматривают, да? — Интересно, а Фрэнсис в курсе? На твоём месте я бы уже бежала в соседний штат. «Почему всегда есть эта ФрэнсисФрэнсисФрэнсис».

***

В женском туалете было холодно и, как ни странно, безлюдно. Стерильно-белый свет люминесцентных ламп отражался в кафеле на полу и стенах. Мелани выкрутила кран до упора и намылила руки до локтей. Сзади скрипнула и отворилась дверь одной из кабинок. — Нам так повезло, что ты любишь засиживаться в школе, правда, милая? Даже сторож, и тот уже спит. В зеркале мелькнула рыжая тень. — Не ожидала, что ты придёшь. Думала: забьёшься тихонько в уголок в своей дыре, — Фрэнсис незаметно оказалась совсем рядом. — Всем было бы лучше. «Не шевелись, и она тебя не тронет». — У меня есть небольшое подозрение, что ты начинаешь портить мне жизнь, — Нэнси повернула кран в обратном направлении. На руки хлынул кипяток, в раковине заклубился пар и разъел половину зеркала. Почему-то подумалось, что Пенни бы лопнула, окати её кипятком, взорвалась бы на тысячи мелких осколков, как подёрнутый сетью трещин фарфор, не выдержавший напряжения. Мысли о Пенни пинками вытеснили боль из сознания — руки Мелани убрала не сразу. Ничего страшного не произошло: они покраснели, но всё ещё чувствовались. Она повернулась и окинула Фрэнсис взглядом — что-то явно было не так: потемневшие глаза странно бегали, смотрели как-то вскользь, не задерживаясь ни на чём, кожа была даже бледнее, чем обычно, лоб и скулы покрылись испариной, один из уголков губ неестественно поднялся, рот, открываясь, кривился и будто выплёвывал слова. Во всём её виде было что-то такое, что заставляло внутри трепыхаться тревогу, нехорошее предчувствие обнимало сзади и щекотало дыханием шею. Мелани сделала вдох: воздух проскочил не так легко, как обычно, какая-то часть его гадостно улеглась на дне лёгких и шелестела с каждым движением. Во рту прыснула кислая слюна. Она хотела уйти, но как только сделала шаг, почувствовала лёгкое головокружение, снова перенесла вес тела на две ноги и пальцами вцепилась в край раковины. — Чего… ты хочешь? — язык слабо ворочался во рту. — Т-ш-ш-ш. Я ещё не задала ни одного вопроса, — Фрэнсис резко развернулась, и на секунду поплыла рыжим пятном. Пришлось приложить усилия, чтобы вернуть ей прежние очертания. — Ты её заинтересовала, ты знаешь? Просто однажды заявилась на порог нашего дома и уже завладела её вниманием. Удивительно, как многим за просто так достаётся то, чего другие добиваются долгие годы. — Нэнси воровато оглядывалась по сторонам. — Понимаешь, ты просто не заслужила этого. Никто из вас не заслужил. Только я, — она приблизилась и заглянула Мелани в глаза. — Но я не малолетка и не дура, чтобы ждать от мира справедливости. Справедливости нет, если ты ещё не поняла. Поэтому я буду творить её собственными руками, — выдохнула Фрэнсис ей в лицо, и Мелани заметила, как дрожат её зрачки. — Судя по всему, руками ты не так уж хорошо работаешь, — выскочило прежде, чем Беленкофф успела подумать. Разварившиеся мысли вяло текли в голове, сталкивались и падали без сил на липкую подкорку сознания. Фрэнсис замерла, помолчала несколько секунд, а затем разразилась преувеличенно громким смехом. И смех её тоже не понравился Мелани, он был каким-то чересчур показушным, надрывным, отчаянным. И было в нём что-то такое, отчего проволока, до того оцеплявшая лёгкие, сползла в низ живота и скрутилась в тугую пружину. Кислая слюна заполнила рот. Слабость растеклась по венам. — Не смотри на меня так, я же не собираюсь тебя убивать, — сердце в груди сделало кульбит и ухнуло, — я просто хочу объяснить. Доходчиво. Мелани глянула на обтянутый кожей и наряженный в фиолетовое платье нерв с лицом Нэнси Фрэнсис. И не поверила. — Хочу рассказать тебе кое-что, Беленкофф. Знаешь, как я понимаю, что мне хватит? Что больше лучше не пить? — она немигающе уставилась на Мелани. Не дождавшись реакции, растянула губы в кривой усмешке и сообщила: — Когда я вижу лицо твоей матери на дне бутылки. Да! Если мне чудиться местная алкоголичка Энни Беленкофф — значит, уже хватит! От сердца резко, без предупреждения, оторвали плотно прилегавший пластырь, под рёбрами пробежалось колючее пламя. На мгновение всё стало трезвым и ясным, и в голову пришла мысль, от которой нутро вздрогнуло и перевернулось. «Давай же». — Да брось, Нэн. Кого ты из себя строишь? — Мелани развернулась лицом к раковине и посмотрела на сзади стоящую Фрэнсис из зеркала. — Все же знают, что ты училась целоваться на МакШейн. И дальше всё происходящее запечатляется слайдами. Слайд первый. У Нэнси расширяются и наконец останавливаются глаза, страшно кривится рот. Она выдёргивает руку, хватает Мелани за волосы и с силой прикладывает о край раковины. Мелани помнит стремительно приближающийся фаянсовый выступ, хруст — одновременно костей и умывальника, нос, оказавшийся прижатым к верхней губе и будто лопнувшие при резком вздохе лёгкие. Слайд второй. Мелани откашливается, во рту к кислой слюне примешивается солёный привкус крови, хочется вытошнить, но ничего не получается. Лёгкие сдавило. Фрэнсис дрожит, судя по тому, как шевелятся волосы Мелани в её руке. Слайд третий. Мелани поднимает голову, смотрит в зеркало, облизывает окровавленные зубы и выдыхает: — А что было делать, да? Пенни же не занимается благотворительностью, — заходится то ли смехом, то ли кашлем. Фрэнсис наматывает её волосы на кулак, прикладывает ещё раз. Мелани летит к фаянсовому краю с открытым ртом, пытается зацепиться зубами, один из них, кажется, откалывается, боль от зубов волнами отдаётся в голове и отдельно в отбитом носу. На этот раз точно стошнит — выходит кровавая сопливая жижа с тёмными сгустками. — Не смей! Не смей! Не-смей-не-смей-не-смей! — Фрэнсис отскакивает и заходится высоким визгливым лаем. Кто-то незаметно для Мелани закладывает уши ватой, звуки перестают собираться в членораздельные слова, и в конце концов причитания Нэнси сливаются в надрывный скулёж. Веки наливаются свинцом, от новой порции кислой слюны пружина внизу живота сжимается ещё сильнее. Пахнет аптекой, которую только что отмывали с хлоркой. С каждым вдохом в мешки лёгких сыпется груда маленьких камешков. — Не приближайся к ней! Не приближайся! Не смей произносить её имя! — Фрэнсис продолжает скулить, трепыхается, носится из стороны в сторону, Мелани наблюдает за ней сквозь узкую щель меж веками, и ей кажется, что по полу, облизывая и полируя кафельные плитки, мечется пожар. Воздух лопается, как хрупкая статуэтка Пенни, разбивается на тысячи мелких осколков, которые впиваются в ноздри и дразнят тонкую слизистую носа, разжижают скопившуюся кровь, и Мелани чувствует, как она капает на корень языка. Вдыхает через рот, и воздух, смоченный кровью, ощущается резким, отрезвляющим, точной струёй бьёт в мозг, прошибает насквозь и, подтягивая кожу, скручивает виски. Но есть ещё кое-что. Почти неуловимый, слабенький сладковатый запах. Беленкофф перекатывает тяжёлую голову по плечам в поисках источника, как собака со сбитым нюхом, не может найти след, пока снова не цепляется взглядом за нервную фигуру Фрэнсис, дрожащую и оскаливающуюся. Мелани оглядывает её с головы до ног, и запах вдруг обретает форму, дорожкой стелется от самой двери и стекается лужей вокруг кончиков пальцев. И ответ, такой простой и очевидный, встряхивает коротким разрядом. Страх. Страх дикий, почти животный, томящийся в Нэнси с самого начала их разговора. Посылавший мгновенные импульсы через дёрганные движения, защемивший мышцу над одним из уголков губ, выталкивающий слова изо рта. Страх, поместивший тикающую часовую бомбу аккурат внутрь черепа, заставивший зрачки тревожно пульсировать, а глаза бегать и оглядываться на утекающее время. Страх, который исходит от затравленных, загнанных в угол зверей. И, вопреки всему произошедшему, её стало жаль. Фрэнсис подняла на Мелани испуганные глаза и, не сопротивлявшись дрожащим коленям, растеклась подобно той лужице. — Ну? — Мелани привалилась виском к стене. — Оно того стоило? Нэнси ответила мелкой дрожью. — Это не любовь, — Мелани поборола свинцовые веки, чтобы посмотреть прямо на Фрэнсис, — пора завязывать, Нэнси. От тебя самой скоро ничего не останется, — силы кончились. Темнота под веками поглотила светлый образ Нэнси Фрэнсис. В женском туалете хлопнула одна дверь. В голове Мелани Беленкофф закрылись тысячи.