red moon

От такого огромного количества разных бумаг у Юнги уже честно кружилась голова, да и раздражало это в разы сильнее — куча испорченной бумаги и ничего дельного. Тяжело вздохнув и оттолкнув очередной отчёт, он берёт бокал вина и делает пару глотков, краем глаза наблюдая за тем, как за стол, по правую руку от него, садится Хосок, пожирающий каждый сантиметр его лица. Особенно движущийся кадык во время глотков. И эти непрошенные мысли сразу в голову альфы назойливо пробираются, хоть он их тщательно отгонял. — Соджун, — вдруг зовёт омега, собирая бумаги на своём столе. — Сообщи, что сегодня Совета не будет. А ещё передай Ыбому, что его отчёт по военному делу просто отвратительный. Доиграется, и я его с позором с этой должности сниму, — фырчит правитель и складывает руки на груди, переводя взгляд на своего гостя, у которого бровь вверх поднята, позу копирует. — Совет? — Да, Чон Хосок, — ухмыляется Юнги и языком по клыкам острым проводит. — Из-за твоего отъезда мир в Хуачае не остановился, а только быстрее завертелся. Я, например, создал Совет по отраслям, начал набирать новую армию, а то из-за кого-то моё государство осталось без неё, а ещё делаю упор на образование и хоть какое-то духовное просвещение хуачайцев. Юнги так ровно говорит обо всех своих делах, что сам себе удивляется, своей холодности и серьёзности. Словно не он прижимался к груди Хосока, а потом оттолкнул его и сбежал подальше, словно не он 2 месяца назад плакал потный в своих покоях, приказывая позвать только одного альфу, того, чьё сердце бьётся в его груди. — Хорошая работа, Юнги, — усмехается в ответ Хосок и двигается поближе к омеге прямо на стуле, хитро посматривая на него. — Я ведь привёз тебе подарок с запозданием. — Вот оно как? Мой подарок тоже готов, но нужно кое-что уточнить, чтобы его закончить. Лиса жестом зовёт одного из приближенных к себе омег, шепчет что-то на ухо, глаз не отрывая от альфы, предвкушая его реакцию и дикое возмущение, что только на руку пойдёт — месть его будет сладка и столь безжалостна, что Чону даже и не снилось. — Мне нужны твои параметры, поэтому мои омеги сейчас их измерят, — только и говорит Мин, снова отворачиваясь к своему бокалу с медленно убивающим ядом, глоток делает, и ощущение, что не вино пьёт, а чужую кровь, эмоции, чувства. Ведь в тронный зал друг за другом входят трое омег, один из которых — Ким Тэхен, что неловко взгляд в пол тупит, не позволяет себе ни на правителя, ни на возлюбленного посмотреть. — Тэ.? — шепчет Хосок, взглядом впиваясь в бедного омегу, что ещё больше сжался, резко встаёт, подходит к нему, впиваясь уже в островатые, костлявые плечи. — Ким Тэхен?! Ты что здесь забыл? — горячо шепчет Чон, целуя омегу в макушку по привычке давней, но так давно же ушедшей. — Вообще собирается исполнять мой приказ, но ты ему сейчас мешаешь, — фырчит Мин, ногу на ногу закидывая, вкус победы на языке смакуя, а вовсе не вина. — С чего вдруг он твои приказы исполнять должен? — не оборачиваясь, спрашивает Чон и гладит по впалой щеке Тэхена. — С того, что один альфа, который слишком много из себя возомнил, своего же омегу на моё хозяйство отправил, а сам потом слинял, даже не сказав мне лично. Так что, теперь омега Ким Тэхен, который, благодаря тебе, стал моим слугой, мой приближенный омега, скажем так, фрейлина. И ты ничего с этим не сделаешь. Потому что мальчишка слушает и будет слушать только меня. Да, Тэхен? — Да, мой Повелитель, — тихо шепчет Ким, отодвигаясь от альфы, от которого природным запахом за версту тянуло. — Не злись, Хосок, — усмехается омега, вставая со своего места и ладонь холодную на напряжённое плечо укладывая. — Я знаю, что ты хочешь сказать. И мне жаль, что ты можешь обо мне так плохо думать. Нет, я не измываюсь над ним. Мои омеги хорошо питаются и помогают мне крайне редко. А на худобу его не смотри — после своего горя он совсем перестал есть, только сейчас получше стало, хоть бёдра вновь округляться начали и глаза блестеть. Юнги ещё раз просит омег собраться с мыслями и распахнуть огромные окна настежь, а потом снять мерки с Чона и сразу же результаты передать доверенному человеку. — Ах да, Хосок, — уже на выходе обращается Мин к альфе, которого ровно уж поставили. — Когда Сокджин вернётся, то съезди вместе с ним в гарем и повидайся со своими омегами. Чимин тебя уже заждался.

***

Крайний раз Юнги душой кривил, когда наврал отцу о том, что не он яблоки, предназначенные папе, все съел, а старший брат. Так что и в этот раз он говорил чистую правду — Чимин действительно уже заждался. Каждый день омеги проходил приблизительно по одинаковому расписанию, которое включало в себя долгие прогулки, чтение и живопись. Он даже на уличные концерты ходил вместе с другими гаремными, чтобы хоть как-то себя развеселить и расшевелить. Сердце ведь не на месте было — у альфы тогда в спальне и осталось, вручил он его настолько доверительно, настолько по-детски наивно, но и не жалел ни разу. Может Чон и не знал, чьи сердца в руках своих держит, но делал это старательно осторожно, пока его не предавали. Пак только пришёл с очередной прогулки, накидку свою скинул и окна распахнул пошире — с каждым днём в Хаке становилось только жарче. И несмотря на сильную духоту, присущие ему, словно врождённые, лёгкость и грация никуда не ушли, в нём таятся, сквозь усталость от погоды пробираются. Двигает мольберт поближе к окну, из которого привычный пейзаж открывается, сотканный из самых тёплых красок мира, что даже холодный солнечный свет не перебивает. И так хочется погрузиться в себя, уйти, наслаждаться видом и вкусом сочных и спелых персиков, что Чимин аккуратно на широком подоконнике разложил, подкладывая любимую ультрамариновую ткань. Холст всё ещё пуст, краски не выдавлены на деревянную палитру, а вода не окрашена в тёплые цвета. И руки так и чешутся это всё исправить, тянутся за кистями, завёрнутыми в ветошь запачканную, только омега, что младше на несколько лет, резко в покои врывается с самой солнечной улыбкой, которая действительно могла бы поспорить с тёплыми цветами пейзажа за окном. — Чимин-хён! — визжит мальчишка, не позволяя зайти в спальню. — Там Господин приехал! Сын Жёлтого Дракона! Чон Хосок! — ещё громче визжит он, имя смакуя на языке. — Он и тебя ждёт! А все органы, что были внутри старшего омеги ухают вниз по последней фразе, и он бы на пол осел и засмеялся истерично, но нельзя портить авторитет… Хотя к черту? Быстро натягивает лёгкий халат на свои худющие плечи и несётся вниз по крутым каменным ступенькам, холодно отталкивая чужие ладони, что тянутся ему помочь. Зачем ему чья-то помощь, когда он в нескольких шагах от своего собственного противоядия от всего? Кроме боли сердечной, душевной, любовной. Это противоядие побочные эффекты имеет сильные, только взгляни — и уже не знаешь, от чего лучше помирать — от яда или противоядия. — Мой Господин… — шепчет Пак, вбегая в огроменную гостиную, где сидел альфа в окружении очень многих омег и Сокджина. — Я так рад Вас видеть живым и целым… Я так долго Вас ждал, что сердце не на месте, — продолжает он, подходя к старшему, халатом сильнее прикрываясь и глаз не сводя с любимого. — Чимин, — коротко улыбается Хосок. И этого, честно, достаточно. Достаточно для всего, чтобы бурю в душе омеги покорного, сумасшедшего по одному человеку, завести посильнее. — Мой Господин… Старший сын Жёлтого Дракона, — всё также шепчет Чимин, совсем близко подходя к хозяину гарема, пока остальные раступаются, руки тянет, чтобы Чоновские поцеловать, но тот делает ход конём — и целует каждый пухлый пальчик омеги, пока тот халат выпускает из рук. — Чимин тебя очень долго ждал, — тихо смеётся Сокджин. — До потери сознания прямо… И этих слов достаточно. Достаточно для того, чтобы Хосок, единственный альфа во всём доме сейчас, взгляд на некогда плоский живот Пака перевёл, удар в сердце, под дых получает, рот открывает, слова пытается вымолвить, но не выходит. Только руки отпускает чужие из своих и тянется к округлому животу, поглаживает и губу прикусывает — одно дитя Вселенная у него забрала, но дарит сейчас вторую попытку на счастье. Главное, чтобы не последнюю. — Мой Господин… Вы совсем скоро станете настоящим отцом, — горячо и гордо шепчет Пак и улыбается, ведь ждёт, что Чон взорвётся радостными эмоциями, будет готов рвать всех и каждого за своего будущего сына, что расцелует его гордое лицо и всю жизнь будет за дитя благодарить. Но Хосок лишь грустно улыбается — боль проскальзывает, словно змеюка, что пряталась просто где-то глубоко, не ушла она вовсе, пустоту вместо сердца сжимает, черную смоль там оставляет, чтобы хоть как-то ещё больнее делать. Альфа целует Чимина в живот и легко поглаживает его. — Надеюсь, что этот малыш будет здоровым и счастливым с таким папой, как ты.

***

Холодный блеск оружия в какой-то момент стал лучшим успокоением для Юнги, его убежище, которое каждый должен для себя найти, это оружейная, где постоянно находится Соджун, что работу свою выполняет. Омега пальцами тонкими и длинными проводит по рукоятке своей катаны, которой он так редко пользовался. Но даже в своём убежище, где мысли должны уходить, куда подальше, должны дать ему отдохнуть, всё равно они крутятся в голове, нервируют всё больше, что даже руки мелко трясутся. Сердце неровно бьётся, словно колокольчиком отмечает неладное, Юнги кроет просто — хочется выть от ноющего чувства в груди, хотя с чего бы ему появляться? — Господин, может.? — отвлекает от мыслей Соджун, но правитель в его сторону лишь ладонью махнул. — Делай, что хочешь, но прикажи, чтобы меня хотя бы 15 минут просто не трогали, — шепчет омега, боясь, что завоет прямо сейчас от этого роя пчёл в своей груди, которые свободы просят, пытаются пробиться сквозь плоть. Альфа наконец покидает оружейную, оставляя Лису со своими мыслями, что только в голове быстрее крутились, на одной не давали остановиться, подумать хоть немного, разобрать по полочкам свои чувства. Потому что человек, который может понять себя, — человек мудрый. Юнги знает про Чимина, знает про его дитя нерождённое. И молится каждому Богу, который может следить за ними, за их жалким существованием, чтобы этого малыша сохранили, чтобы он взрослел, как и все, чтобы он стал отличным продолжением рода Чона. Но в тоже время ревность, колючками острыми которая впивается в его опухший разум, в сердце чужое, так сильно на себя внимание привлекает, делает больнее с каждым новым вздохом. Мин только от разлуки, встречи не отошёл, сейчас трезво наконец понимает, что с альфой ему не суждено быть — у него омега, ребёнок, а Юну здесь места нет, он же сам рамки расставил, он же сам всё сказал. И все органы внутри кровоточат, потому что невероятно больно даже от представления того, что ему могут отказать по его же соображениям, приоритетам, принципам. Больно от того, что он уже видит судьбу свою, жизнь, пропитанную горьким и, так наивно считавшимся, гордым одиночеством. Правителям не суждено счастливую семью иметь, ты не можешь за всем гнаться. Не можешь власть иметь, и то счастье, от мыслей о котором даже на языке сладко становится. И у Юнги так жалко слёзы на глазах выступают, которые он смаргивать пытается, но кто-то решает, что в этом смысла нет — он позорно влюблён. Влюблён в того, с кем у них никогда не сложится, только если звезды все в одну кучу разом соберутся на свой истинный светский совет и не вынесут другую участь омеге. Но он заранее знает, что не сжалятся над ним небеса — грешен слишком сильно, не только в мыслях, но и в деле. И ему бы стало стыдно в другой момент, но сейчас больно. Ведь сам виновник своего несчастья, ведь сам глаза закрывает на возможность улыбки без причины, ведь сам добровольно отказывается ради своих принципов. Хотя в голове появляются мысли о том, чтобы стать тем самым беспринципным омегой, что гордость свою растерял, но нет. Он их останавливает разом, грешными называет, ещё больнее себе делает. Постоянные кульбиты сердца чужого в его груди доставляют ещё больше боли — сердце Чон Хосока бьётся в его груди, ведь его он собирается нести всю свою жизнь, а свое сердце давно он выкинул уже — не может в ответ с ним поделиться. Больно. Больно. Больно. До звёзд в глазах закрытых, до спертого воздуха в лёгких, до ноющих суставов, до разрезанных об холодное оружие ладоней. — Как же больно.! — взвывает Мин, глаза жмурит и не знает, куда себя деть — комната стенами своими только сильнее его фигурку хрупкую сжимает, до страха сильного, что в одном танце с болью танцует. — Как же сильно болит.! За пеленой сильнейшего страха, тяжёлого дыхания, он и не замечает рук, что на его плечи приземляются, не замечает того, что на пол его сажают и голову между коленей согнутых опускают, по спине гладят. Только в тёплых руках Мин начинает медленно и размеренно дышать, в себя приходить, чёртова паника отходит. — Всё хорошо, Юнги. Всё хорошо, — шепчет такой знакомый голос, что сердце начинает ныть, тянутся, затылок зудит адово. Лиса наконец поднимает голову с влажными глазами и смотрит на Хосока, что настолько серьёзен, что не улыбается той самой улыбкой, в которую каждый влюбиться сможет. Над верхней губой этот шрам свежий так сильно портит столь прекрасные губы, а складки на лбу ещё сильнее взрослят альфу. Он очень изменился. Потому что скучал, потому что сердце свое отдал, пустоту в груди добровольно носит. И ему от этого даже спокойнее, чем с сердцем внутри. Знаешь, что не разлюбишь, потому что не контролируешь. Чон медленно гладит омегу по впалой щеке, сильнее брови хмурит, вглядываясь в глаза, вселенные которых топят эти слёзы, недовольно головой качает. Нет сил говорить — двигается ближе и губам чужим и проводит по ним своими, жутко сухими, боится, что поцарапает ими ту самую нежность, которая ему сейчас открывается. Боится, что больнее сделает, но словно излечивает прямо сейчас все эти раны, зализывает их, зацеловывает. И хочется кричать. Кричать так громко, чтобы каждый услышал, что у Хосока не всё гладко — он влюблён, он любит омегу, что слишком горд. Губы под его начинают двигаться, а Юнги руками своими шею альфы обвивает, на себя тянет. И вновь молится всем существующим Богам, что следят за ними, чтобы это не сон был, чтобы момент длился бесконечно. Ведь сухие губы, царапая, вновь его в жизнь, в нормальное состояние приводят. Ведь они тех самых поганых бабочек в животе вспорхнуть заставляют, да так сильно, что они уже в глотку бьются. И он языком проводит самостоятельно, сам исследует чужой рот и в восторг приходит от тихого рыка Чона. И в восторг приходит от того, что его лопатками на холодный пол кладут, не отрываясь от губ и макушку придерживая, что жизнь свою в него вливают, что опьянеть дают. — Прости меня, — шепчет Хосок в губы чужие. — Прости меня, что так долго не мог оборону твою пробить, что так долго тебя искал и что оставил тебя, эгоистично желая скучать и не думая о тебе. Прости меня за такого.