red moon

Сидя в оружейной, которая когда-то стала для Юнги его убежищем, он сам для себя понимает, что чувствует себя в большей безопасности в объятиях Хосока. Сам себе накручивает красивые картинки, но своё омежье начало пытается придавить, потому что переступить через гордость свою, принципы он всё же не готов. Не готов, как бы не думал в порыве своей окрыляющей влюблённости. Но также плывёт от того, как альфа за его спиной носом по затылку водит, по росту волос, молчит, но своим молчанием монолог долгий ведёт о своей внутренней нежности. Юнги до слёз его состояние, положение доводит. Не понимает, зачем он себе такой авторитет выстраивал, раз только один альфа намерен подорвать всё, о чём он думает. И не может Мин себе такое позволить, не может совершенно. Даже если всё так происходит, и он не может на данный момент в полной мере обладать Чоном, то это только временное препятствие. Только временное. — Знаешь, а я часто задумывался кое о чём, — шепчет Лиса, боясь тишину нарушить. — Любовь существует? Я вот боль видел, одиночество чувствовал, предательство пробовал, а вот только любовь чистую не встречал. Влюблённость оказалась лишь моей фантазией когда-то, а любовь родных — лишь обязательство. — А знаешь почему? Потому что любовь — это слабость. Это не центр вселенной, от неё не зависит вся наша жизнь. Любовь — это слабое место. Ты можешь одним ударом убить человека, медленно его раскромсать и ядом покрыть. Любовь — это одержимость. Когда ты видишь человека и понимаешь, что нет ничего более важного, чем он и его чувства. Любовь — это боль. Хосок проглатывает огромный комок, вставший внутри его горла, губами к затылку омеги прижимается, позволяя себе больше, чем можно было бы, шепчет: — Я готов к этой боли, если рядом будешь ты. Готов чувствовать одержимость и выпытывать из тебя твою улыбку. Я готов просто тебя видеть каждый день, даже если ты не будешь отвечать на мои чувства взаимностью. Я просто хочу тебя. В своих объятиях. Хосок хмыкает и прижимает Мина к себе ещё ближе, по плечам его гладит, несколько раз в затылок целует также и чувствует тот трепет, которого никогда не было, чувствует такую связь, которой даже между ним и отцом не было, это что-то большее, это что-то совершенно новое. — Я не готов к этой боли, — медленно шепчет Юнги, сильно глаза зажмуривая, колени к себе подтягивая, не беспокоясь о слезе, что на щеке уже дорожку вытаптывает. — Я не готов тебя простить за то, что ты такой эгоист, я не готов принимать тот факт, что ты в первую очередь делаешь больно мне, а потом я только чувствую боль от любви. Почему ты мне делаешь больно? Ну, почему? Мин даже не повышает голос, не напрягается, тихо шепчет, пока в груди вулканы бурлят, лавой чужое сердце покрывают, заживо сжигая его от температуры. Ему так сильно больно, что даже самый громкий и пронзающий крик ему уже не поможет — проще, чтобы Хосок назад своё сердце забрал, оставляя ту дыру в груди, так проще, так гораздо проще, чем любящее сердце. — Юнги, — зовёт Хосок за плечи чуточку встряхивая, подбородок к себе поворачивая. — Мой маленький Лисёнок, я не хочу делать тебе больно. Совершенно не хочу делать тебе больно. Я готов сделать всё, чтобы ты только улыбался. Лисёнок, послушай меня, — в губы шепчет Чон, но не трогает их. — Ты мне только скажи, я к твоим ногам хоть весь мир положу. Только Юнги не особо верится, руки чужие со своих плеч снимает и ещё сильнее глаза жмурит, потому что от таких пустых обещаний больнее. — Я не могу тебе верить, не могу. Ты оставил меня на такой долгий период, отдав своё сердце на сохранение, ты оставил меня здесь одного со своими мыслями, даже не приезжал ни разу. Ты не слышишь меня, не слышишь моих просьб. Ты всё забыл, что я тебе говорил, и меня это так сильно раздражает, так сильно больно делает мне, что я начинаю ненавидеть себя. Ты даже моей просьбы о гареме не услышал, не прислушался, всё оставил, как есть. Ты меня так раздражаешь тем, что делаешь мне больно, что я хочу убить тебя прямо сейчас. Все кинжалы из этой оружейной в тебя воткнуть, позвоночник выдрать и наслаждаться этим, но я не смогу, потому что сердце твоё в моей груди ещё больше ныть начинает только об одной этой мысли. Ты меня так раздражаешь… И он бы позволил себе свои чувства показать явные, но настолько глубоко внутрь себя их втаптывает, что слезу на щеке грубо нежной ладонью утирает, поднимается с пола холодного и точно такой же взгляд на альфу бросает перед тем, как выйти из комнаты, на бег сорваться и в саду только остановиться. Он не собирается ради этого глухого к его словам альфы нежным становиться, своей омежьей сущности поддаваться, ведь не зря. Не зря же он так долго всё выстраивал, оплакивал отца и с родными покончить пришлось. Не зря же он все тайны своего отца узнал, лаосский учил ради него, чтобы перед альфой растаять, который врагом его семьи всю жизнь был, который столько планов их уничтожил, как его отец, так и он сам.

polnalyubvi — источник

Омега быстрее бежит через сад к конюшне, своего скакуна выдёргивает, никого не слушая, даже седло не берёт и несётся по улицам Хака, как можно дальше от дворца, потому что не хочет он там вообще появляться, видеть лица братьев Чона и даже Сокджина, хотя очень бы хотел в его объятия упасть прямо сейчас. Он аккуратно на коне мимо прохожих проскакивает и уже в дальние районы столицы просачивается, чтобы свернуть резко, короткий путь вспомнив, в надежде в итоге оказаться, как можно дальше даже от Хуачая, хотя ему никто бы и не позволил. Чёрный конь послушно делает всё, что нервный Юнги ему повелевает, скачет к самому дальнему городу, к границе гор. И только тогда омега смог выдохнуть. Солнце уже и небо в малиновый цвет окрашивает, когда Мин с коня слезает, к колодцу подходит, чтобы его водой прохладной напоить. Это крайний населённый пункт на Севере Хуачая. И Мину хорошо, когда он поднимается один по горе чуть выше, следя за жеребцом, которого в свободную конюшню уводили. И ему достаточно сейчас сидеть здесь и смотреть на то, что сам с отцом выстраивал, хоть и видно совсем чуть-чуть. И Мину сейчас хорошо, потому что никто наконец не трогает, потому что ничего не болит, кроме сердца в груди, но эта боль так ничтожна перед его спокойствием, что даже смешно. Мысли уже явно не здесь, даже представлять панику во дворце желания абсолютно нет. Он и так всё знает, но ему хорошо. Хотя бы один чёртов вечер, одну чёртову ночь омега наконец может побыть один, забыть обо всем, пустить душу в пляс и смотреть на луну, которая в роковой день для него красной была, залитой алой и густой кровью. Лёжа на всё ещё теплой земле, он смотрит на луну, звезды пересчитывает в голове, слёзы, скопившиеся в уголках его глаз, не смахивает, пальцами чувствительными по камням проводит, по траве, слышит, как тихо где-то журчит маленький ручеек, и так спокойно. Абсолютно спокойно. Даже боли нет…

***

— Чонгук, — резко выдыхает старший, судя по голосу. — Ты, блять, себе просто не представляешь, что я чувствую, просто находясь рядом с ним и вдыхая этот запах имбиря, ты просто не представляешь… — Почему же? — смеётся младший. Голоса их из-за приоткрытой двери прекрасно слышно. — Представляю и очень даже. Сам дворец его запахом пропитался, а без него самого даже как-то пусто. Но не забывай, Хосок-хён, зачем мы всё-таки сюда приехали, зачем так долго воевали с Хуачаем. Не забывайся с этим густым запахом имбиря и не дозволяй себе вольностей больше, чем надо. Сокджин уж ближе к покоям подходит, охрану отгоняет, чуть ли ухом к щели не прислоняется, вслушивается и понять не может, о чём говорят альфы. — Да, знаю я, знаю. И помню обо всём прекрасно, но в тоже время думаю о том, что не он ведь во всем виноват… Но и кровную месть никто не отменял… Но я так не хочу делать ему больно, ощущение, что у самого сердце кровью начнёт обливаться. Я просто не могу с ним ничего сделать. — Я с ним даже больше времени провел, чем ты с ним. И делать я ничего не буду, ты сам первый в грудь себя бил, сам себе обещал, что отомстишь за смерть родителей, а сейчас заднюю даёшь? Хён, тебе не кажется это слишком смешным? Ты так легко собрался сдаться? Может не надо было тогда возвращаться, песни о любви ему тут напевать? — Любовь — это слабость, — грустно проговаривает Хосок. — Именно. Господи, хён, неужели ты от слов своих собрался отказаться? Не хочешь ты делать, давай кому-нибудь из твоих гаремных омег прикажем? Они очень падки на кровь и убийства своих противников за твоё сердце, так что думаю… — О чем вы здесь вообще разговариваете?! — врывается Ким, который сыт по горло разговорами про месть и кровь. — Неужели вы что-то против Юнги здесь задумали? Или может вы что-то изначально продумали, каждый ваш шаг ложью был пропитан? При чём здесь гаремные омеги и ваши родители, какие противники, что вы собрались делать?! И Ким бы истерику закатил, если бы статус ему позволял, но он лишь шипит на двух альф, которые буквально детьми его были, что настолько кровожадны, что кровь в жилах стынет, сердце моментально останавливается. — Сокджин, я не хочу тебе про это рассказывать, — твёрдо говорит подскачивший Хосок, в халат кутаясь. Только лицо бледнеет, выдаёт его состояние. — Нет, прямо сейчас вы мне оба всё расскажете. Расскажете, почему вы так долго осаду на Хуачай держали, расскажите, что вам от Юнги нужно и про какую месть вы говорите, расскажете, что вы вообще задумали против этого светлого мальчика, которого я также, как и вас, сыном готов назвать. И имейте в виду заранее, — Джин делает очень долгую паузу, пока лица своих мальчиков разглядывает. — Если вы что-то сделаете с Юнги, то вам следует забыть о том, что в вашей жизни, когда-то был я. И также вам следует забыть, что именно я вас спас тогда. Теперь лицо и у Чонгука бледнеет. Бледнеет настолько, что он присаживается на свою постель, из-подлобья смотря на омегу, который никогда им не врал, никогда против своих слов не шёл, и если что-то сказал, то каждое обещание его выполнялось. И сейчас он точно не врал. Только тяжёлый груз на душу братьев ложится, как и выбор, который делать они совершенно не хотят, но других способов и хитростей у них нет, надо карты свои на стол выложить, всех джокеров и тузов обнажить, как и души свои с пережеваниями, перед наставником чей зоркий взгляд всё увидит, каждый изъян, каждую царапинку, трещинку. — Сокджин, это правда не то, чтобы ты хотел услышать от нас, — всё же настаивает Хосок, но старшего омегу усаживает в кресло, а сам в ноги ему садится. — И мы понимаем всю серьёзность твоих слов и принимаем её, но пойми и ты нас — перед нами действительно тяжёлый выбор и действия. — Да какой, к черту, выбор и действия?! — Это связано с нашими родителями, — первый начинает Чонгук, пальцы свои мнёт и на старших не смотрит. — Мы знаем, кто с ними это сделал, кто и на нас покушался. И мы ещё тогда решили, что не оставим это просто так, головы положим, но отомстим тем, кто был виновником того кровавого уничтожения семьи Чон. — Но вы же живы! — не может успокоится Сокджин, сердце его кровавыми слезами плачет, принять всего этого не может. — Неужели вы настолько узколобы?! Неужели вы даже в свои года понять не можете тех простых истин, припомнить тот день нормально не можете? Вы думаете, меня бы оставили в живых, если бы они были уверены, что вы мертвы?! Если бы они шли уничтожать всю семью Чон, то убили бы абсолютно всех, кто там был, даже слуг, что тайны ваши прекрасно знали. Они бы и меня убили, а не просто чести лишили, — Сокджин уже слёз не держит, воспоминания о том дне столько ран ему принесли, а сейчас всё новые и новые кинжалы в его крепкую грудь вонзаются и поворачиваются наживо. — Они шли не за тем, чтобы семью Чон уничтожить, а чтобы правителя не удобного убить! Они вас не убили, они вас пугали своей силой, доказывая, чтобы не совались туда, куда не просят! Они не убили меня, потому что я был нужен вам! Хосок тянется к омеге и слёзы его вытирает большими пальцами, пустыми глазами на него смотрит, потому что в голове не укладывалось. — И вы всё это время продумывали план мести?! Какие же вы узколобые мои альфы! Почему же вы глубже не смотрите? Ваши жизни сохранены были для того, чтобы вы стали лучшим продолжением семьи Чон, чтобы не повторяли ошибки вашего отца, что был столь жесток, и каждый знал его имя! Каждый знал Жёлтого Дракона, у каждого колени дрожали только при упоминании имени вашего отца! И именно ваш отец благодаря своей репутации мог позволить себе делать совершенно неправильные вещи по отношению к другим государствам! Боже мой, мальчики мои… Ну неужели вы не помните всего того, что я вам рассказывал перед сном? Про правителя, который в дракона по ночам оборачивался и собственные города в крови топил, а потом с этого ещё и деньги с них брал? Мальчики мои… — Ким к себе старшего альфу притягивает, обнимает его сильно и халат слезами своими мочит, краем глаза за младшим наблюдает — за его пустым взглядом в пол, за полной неподвижностью. — Что вы такое узнали, что вы продумали? — Мы узнали, что всему виной отец Юнги, — шепчет Чонгук, совершенно не двигаясь, даже губы его остались неподвижными. — Мы знаем про кровную месть и хотели пойти по традициям, но… Я теперь точно не знаю, а правильно ли мы собирались поступить.? А верны ли были наши мысли? Зачем мы вообще все это собирались делать? — Ненависть слепа также, как и любовь. Тогда отец Юнги поступал также — абсолютно слепо, не позволяя себе даже обдумать тот момент, что двое сыновей жестокого и неудобного правителя будут совершенно одиноки. Я уверен, что здесь он думал только о холодной политике, потому что я был знаком с главой семьи Мин и знал его достаточно хорошо, чтобы говорить об этом. Мои мальчики, я никогда не устану повторять, что моё сердце болит за вас, что я до сих пор не понимаю, почему именно с вами могло произойти такое горе в таком раннем возрасте, почему именно вы, мои мальчики, такую порцию боли в таком раннем и нежном возрасте получили. Мои мальчики, — шепчет Джин, своей рукой сгребая к себе поближе и младшего подошедшого альфу, прижимая к сердцу своему так сильно и близко, чтобы боль они его понимали, чтобы наконец осознали, что они не одни и кровная месть совершенно не нужна и бесполезна. — Я не позволю вам сделать больно тому мальчишке, что не меньше вашего пережил, что не меньше вашего страдал. Как вы вообще думать могли о том, чтобы ему ещё больнее сделать? Поток слёз Кима не прекращался до сих пор, он готов своё сердце, душу, жизнь отдать ради своих неродных детей, ради того, чтобы точно знать, что их дальнейшая судьба будет гораздо лучше и счастливее, что прошлая боль навсегда уйдёт на задний план. Сокджин ещё раз для себя осознает, что его маленькая семья точно пополнилась на ещё и потерянного омегу, которого он готов под своё крыло взять, любовью своей и заботой укутывать. Он счастлив, пока его дети живы, здоровы и обязательно счастливы.

***

Соджун подходит к Сыну Жёлтого Дракона со спины, пока тот молча смотрит на Хак с балкона покоев Мин Юнги. Вести о том, что ни один гончий не может найти омегу, а он сам до сих пор не вернулся во дворец, совсем были не весёлыми и заставляли задуматься. — Он бы запросто мог ускакать куда-нибудь на окраин и представиться послом другого государства, попросить у них жилья на несколько дней и остаться там. — Нет, — усмехается Хосок. — Юнги бы точно так не сделал. Иначе бы он с самого начала сдался бы, а сейчас он просто устал и сорвался. Его понять можно, я бы тоже не выдержал. Чон поворачивается лицом к своему собеседнику, вновь подарок от омеги рассматривая — только подарить он ещё его не успел и не решился. Ультрамариновое одеяние было навешано на простой вертикальной деревяшке, и даже думать не надо о том, что это для него. Красивые золотые нити, что были буквально вшиты в ткань, ярко светились под солнечными лучами, доходящими до них. Да и само одеяние выполнено чуть ли не по последней моде всего мира, хотя в Хаке никто так не ходит попросту потому, что слишком жарко. Начало лета, а жара стоит смертельная. — Свободен, — говорит альфа Соджуну, который, поклонившись, выходит из покоев Юнги. А Хосок подходит вновь к краю балкона и присаживается на нагретый мрамор, представить пытается, где же сейчас прячется омега. Хорошо ли ему, не жарко? Есть ли что кушать и пить? Сможет ли он вернуться обратно и забрать то, что ему по праву? — Принесите мне табак и позовите сюда Ким Сокджина!