Песни далекой Земли

Конечно, рано или поздно она все поняла. Шура и не собирался ничего скрывать. По крайней мере, не перед Викой, с которой ему так повезло. Во-первых, Вика была красивой. Во-вторых, умной. В-третьих, она божественно играла и у нее было хорошее чувство юмора. Они говорили о музыке, книгах и кино. С ней все получалось словно само собой. Иногда Шуре казалось, что Вика понимает его без слов, и, сгорая в такие моменты от нежности к ней, целуя ее губы, у него почти получалось отключать мозги и задвигать в самый дальний угол память о других губах - постоянно обкусанных, сухих, пахнувших вечными сигаретами и спелыми апельсинами. Вика - это была просто Вика, самый близкий человек здесь, с ней всегда было тепло, просто и уютно, и ни о чем (ни о ком) другом думать просто не хотелось. Замуж ее Шурик звал несколько раз. Разумеется, ни из-за какого не гражданства. Просто он не привык упускать из своей жизни людей, которых мог бы назвать своими. Вика такой была на все сто. Подруга. Соратник. Надежное плечо. Друг. Почти как... Шурик мотнул отросшими волосами. Нет, не как. Совсем не так, как.. О Лёвчике он рассказал Вике почти в первую очередь. Не вдаваясь в подробности, чтобы снова не бередить душу. О нем давно хотелось с кем-то поговорить, а не перечитывать давно заученные наизусть короткие письма. Он очень скучал. Иногда втайне ждал, что сейчас откроется дверь, а на пороге будет стоять Лёвчик. Слушал до дыр затертые аудио. Ему казалось: когда Лёвчик поет - мир вокруг неуловимо меняется. Он словно снова с ним находится рядом. Но все равно Лёвчика ему было мало. Невыносимо мало во всей этой бешеной австралийской круговерти, когда, не чувствуя ног, валишься в постель и засыпаешь, даже не успев коснуться подушки, когда много месяцев от усталости не видишь никаких снов. Хотя сначала казалось, что без Лёвчика он сможет. Прожить, обойтись, доказать самому себе, что зависимость эта от другого человека - всепроникающая, когда ты не просто голый перед ним, а и вовсе без кожи, распахнутый наизнанку, когда слышишь его мысли и порой нет необходимости даже в том, чтобы разговаривать, потому что и так все знаешь, чувствуешь, дышишь в унисон, просто любишь... С Лёвчиком, в отличие от Вики, они никогда не признавались друг другу в любви. Даже в шутку. Даже по пьяни. Даже в эйфории первых получившихся песен. Хотя, наверное, Шуре и хотелось этого. Но... зачем? В конце концов, они и так это знали. А слова - это всего лишь слова. Пепел под ногами. Слова всегда значат так мало... Сначала Шуре казалось, что у него получилось. Новые люди, новые знакомства, новая музыка, новый, совсем не похожий на архаичный Израиль, мир. Нет, о Лёвчике он не забывал ни на минуту. И в первом же письме, оправленном туда, обратно, на Ближний Восток, захлебываясь от восторга, писал большими печатными буквами: "Лёвчик! Приезжай сюда! Тут атмосфера - сумасшедшая! Тут везде - музыка!" И, конечно, ни слова о любви. Что он ему нужен. Что эту невообразимую Австралию он хочет разделить с ним. Разве что только самым мелким шрифтом между строк... Что здесь у них все может сложиться. Но услышал ли его Лёвчик, понял ли? А потом Лёвчик ему начал сниться. И это порою выматывало сильнее тяжелых будней. Лёвчик во сне гладил его лицо большими пальцами, целовал обветренными губами, что-то говорил ему, исподлобья улыбаясь, а Шура кивал, глядел на него, не отрываясь, как последний дурак. А потом сон таял вместе с Лёвкой, и Шурик в тоске просыпался. И наволочка на подушке в такие ночи почему-то всегда оказывалась немного соленой и подозрительной влажной... Но Лёвчик не приехал. Ни после первого призыва, ни после пятого. Отговорился тем, что это очень дорого, что денег у него нет, а в Израиле он и так на птичьих правах до сих пор живет у Шуркиных родителей, но все-таки надо взрослеть, искать работу, думать про свое жилье. Шурик подозревал, что в его словах, только половина правды. Денег Лёвчику могли одолжить его родители, мог дать Карась, сам Шурик был готов прислать ему последние сбережения. Сумма большая, да, но не огромная же! А истинные причины были в том, что Лёвчик тогда так не простил ему тот внезапный отъезд. И был, в принципе, прав, но поступить иначе тогда Шурик не смог... Но об этом он никому не рассказывал. Даже Лёвчику. Пока было можно, Лёва не приехал. А потом стало нельзя. Лёва ушел в армию. И снова, как мёд на ложке, потянулось бесконечное время. Иногда Шура перечитывал Лёвкины письма. Первые - длинные, на три-четыре листа. Потом все короче, реже… Но все-таки в каждом из них на Шурину просьбу, даже когда армия осталась позади, неизменно звучала фраза: "Извини, Шур. Приехать пока не смогу". Наверно, именно тогда Вика и спросила его в лоб: - Почему ты не сделаешь так, чтобы он переехал сюда? Нет, сначала все-таки к Шурику наконец-то приехали родители. Шурик не очень понял, понравилась ли им Победа, потому что сначала мама по всей строгости учинила ей допрос на благородное происхождение и кто есть твои родители, следом провела кулинарный экзамен, пытаясь выяснить, чем тут питается ее такой худющий и обросший дитачка, затем авторитетно учила ее печь блины, темпераментно ругала, хвалила, а потом, сцапав Шурика за руку и оттащив на балкон, громким шепотом приказала: "Не будь идиотом! Немедленно женись на ней! Что значит, куда я тороплюсь? Сколько вы уже тут хороводитесь? Три года? И сколько тебе еще надо, чтобы созреть? Сына, причем тут твой Лёва? Ах, сначала музыка... А о матери ты подумал? Я, быть может, сначала хочу внуков, а не вашу музыку!" Про то, что дети в Викину концепцию счастья не укладываются, Шура маме сообщать пока не стал. И вообще старался все время делать так, чтобы родители больше рассказывали сами, чем задавали вопросы. О том, как за эти несколько лет изменился Израиль. О том, как там его друзья, оставшиеся на этой обетованной Земле. Игорек, Юрик, Лёва... Шурик слушал. Пытался представить в красках. Как Лёвчик отмечал с его родителями Новый год. Как его досрочно комиссовали, он две недели лежал в госпитале после армейской контузии, и мама после снова забрала его к себе. Откармливала, а то на скелет стал похож. Как Лёвчику предложили играть в какой-то припанкованной группе, но он отказался. И вздрогнул, когда услышал ворчливое: - Я не понимаю только одно. У тебя есть работа. Есть крыша над головой. Даже жена... почти есть, - мама строго поглядела на Вику, которая тут же предпочла спрятаться в своих бесконечных волосах. - Если у тебя все хорошо, и ты тут, то почему Лёвик без тебя и там? Ну не повторять же в тысячный раз, что он зовет его в каждом письме. И что Лёва никак не приезжает. Хотя давно уже пообещал. Сначала на Новый год. Потом на запись нового альбома. Но пообещал и не приехал, и Шуре пришлось петь за него, и вышло, конечно же, совсем не так, как он хотел. Но теперь, благодаря пусть редким, но таким нужным телефонным разговорам, Шурик знал, что Лёва на него не обижается. Что дружба их никуда не делась. Люди взрослеют, меняются. А любая боль в сердце со временем притупляется и становится не такой острой. Родители гостили чуть больше недели. Конечно, хотели бы остаться еще, но отпуск в Израиле короткий. Притягивая к себе в аэропорту сына для прощального поцелуя, мама прошептала ему в ухо. Самым своим авторитетным тоном. И снова так громко, что услышала не только рядом стоявшая Победа, но и половина провожающих: - Готовься. Пусть я это буду не я, но Лёвика твоего я тебе скоро сюда пришлю. Шурик покраснел до кончиков ушей. Победа фыркнула, но тут же сделала вид, что любуется самолетом, что как раз заходил на посадку. - Мама! Да мы с ним сами разберемся! Как-нибудь... - Хватит с вас! Сколько вы уже разбираетесь? Наразбирались уже. Пора старой женщине все снова брать в свои руки... - Мам, ну какая ты старая?