Воспоминания должны становиться воспоминаниями, иначе есть риск навсегда остаться в прошлом

Казалось, что Зура постоянно маячит рядом: задвигает свои антиправительственные речи к месту и нет, бурчит сам себе под нос или агитирует малявок, рассказывает Кагуре глупые сказки про будущее без аманто после революции — и только Кагура в такие сказки и верит. Заглатывает одну за другой вместе со своими вонючими суккомбу, блестит воодушевленно глазами, готовая сама бежать бить морды правительственным шавкам, если бы не очередной подзатыльник Гинтоки, который сводит весь её антиправительственный пыл на нет. Шинпачи иногда зацепляется языками с Зурой, задвигает свои еще более фантастические идеи по управлению страной, и в такие моменты они могут долго спорить ни о чём, так как каждый слушает только себя и остаётся только при своём мнении. Казалось так и повелось, что все эти речи, лозунги и прочее — всего лишь довесок вечно полоротого Зуры: они просто есть, и от них ни жарко, ни холодно. Просто частичка его, с которой все уже давно свыклись: как чья-то уродливая родинка, как волосы в подмышках, которые непонятно зачем нужны, как прыщ, который назревает на носу с каждым сквозняком. Казалось. Здесь и сейчас всё выглядит совершенно по-другому. Словно сон, который ты начал смотреть засыпая, перекрутился, извратился, показывая свою другую: чёрную, страшную и уродливую сторону. Джои пока что не повернулись этой стороной к Гинтоки, но уже от того, что видно сейчас — это совершенно точно скоро случится. И самое логичное, что стоит сделать — развернуться и сбежать отсюда без оглядки, надеясь что в следующий раз, когда уснёшь — когда коснёшься Джоишиши снова, всё будет по-старому: дурной поверхностный Зура со своими дурными лозунгами будет учить дурную Кагуру делать бомбы на их кухне. Бомбы, которые на памяти Гинтоки разве что не раз портили ему причёску или машины Шинсенгуми. Те, что, оказывается, должны использоваться совершенно не так. — …и так мы пробьём себе дорогу наверх! Толпа ободряюще шумит. Толпа вооружённых до зубов самураев. Озлобленных и безбашенных — ронины, что свирепые собаки без хозяина. Или хозяин у них всё-таки есть: стоит вон, вещает с трибуны воодушевлённым загробным голосом. Руками разводит, словно тучи раздвигает, притягивает к себе весь негатив извне, разве что глазами не вращает сумасшедше. — …свергнем прогнившее правительство! Прогнившее правительство — проблема уже с пару десятков лет. Война Гинтоки закончилась давным-давно, а для Зуры она всегда была так реальна или он только в последнее время кукушкой поехал? Шутки шутками, но одно дело, когда свержение правительства у него было чем-то вроде хобби, другое — когда сейчас вокруг собралась целая толпа фанатиков, пышущих гневом и готовых на всё. Умереть за свою страну — только в красивых самурайских сказках правильно, в рамках же текущей ситуации логичнее просто прожить свою жизнь. — Вместо того, чтобы умереть красиво, не лучше ли прожить красивую жизнь? — эхом отдаётся из прошлого. Его слова не достигли сердца Кацуры? Тогда, много-много лет назад. Тогда насколько же за эти десять лет разъело его внутренности жаждой мести? Чего же ты добиваешься, Зура, лишь в высокопарных словах отличаясь от сумасшедшего Такасуги? Сгореть на этой бесконечной войне и сжечь вместе с собой остальных? Или действительно думаешь, что этим жестоким, с изрядной долей самоубийственности, планам, суждено сбыться? Кацура говорит и говорит, толпа ободряюще гудит, и насильно затолкнутая в пищевод печенька настойчиво просится наружу. Но в то же время, тело чуть онемело от статически напряженных мышц, пальцы на бокене сжаты так, что болят уже, но расслабиться сейчас не вариант. Гинтоки словно снова оказался в так тщательно забытом прошлом, на той войне — в самом-самом её конце, когда они проиграли, разбитые, измятые, окружённые сотнями тысяч душ, что никак не могли отправиться на небеса. Война отвратительна, как её ни рисуй. И Гинтоки никогда-никогда больше на неё не вернётся. «Уходишь?» — Элизабет тычет табличкой в лицо, стоит обернуться, собравшись с мыслями. — Чайник забыл… — слова неприятно царапают пересохшую глотку. Комок стоит в горле, пропуская в рот только солоность желудочного сока, — выключить. Он обходит Элизабет и дёрганым шагом направляется прочь. Подальше от этой духоты, подальше от ненависти, что оформлена в зале, что поглощается Кацурой — или излучается? аккумулируется? Тёмные лестницы, моргающие светом коридоры и сама подземная Акихабара смазываются в одну короткую разноцветную и беззвучную полосу, остаются позади за очередное мгновение. Улица встречает стоячим душным воздухом и таким же полным отсутствием хоть какого-то движения. Напряжение в голове достигло пика, давит на барабанные перепонки, звенит там, заворачиваясь в хоровод с мельтешащими цветами, мыслями и окончательно прорывает блокаду. Гинтоки заходит — почти заползает — за угол, и всё-таки сгибается в приступе рвоты. Со слюнями, с полупереваренной печенькой, с солоностью желудочного сока — выходит и привычное ощущение жизненного спокойствия и безмятежности, укоренившееся внутри за последние годы. Гинтоки вытирает рот рукой и словно загипнотизированный смотрит на то, как она дрожит. Его трясёт, и тело совершенно отказало, сил хватает только на то, чтобы сделать шаг назад, и сползти по стене вниз. Рухнуть прямо рядом с лужей собственной рвоты. Забытое прошлое подступает, дышит ледяным дыханием в загривок, погружая в пучину поверхностных флешбеков. Да уж, помнится он искал сегодня где поспать, — Гинтоки бьётся головой о стену позади, разражаясь беззвучным истерическим смехом. Вряд ли сегодня он вообще сможет спать.

*

Давно у Гинтоки не было ничего — только поля трупов во все стороны вокруг, только бесконечно душащий страх, только холод, разъедающий до костей, только желание поскорее с этим покончить. Давно у Гинтоки появился Шоё, появились товарищи, появился свет, который грел. Давно Шоё исчез, и страх и холод вернулись. Давно он не смог разжечь свой огонь внутри, греясь о чужой. Давно он сам сбежал от Кацуры, оставив его с прошлым где-то там, позади. Встретил бабку, встретил мелких, пса. Только для того, чтобы зарыться в настоящее, для того, чтобы новая встреча с Зурой была лишь мелкой деталью в новой спокойной жизни. Сейчас страх и холод снова здесь — обнимают за плечи своими колкими руками, держат, не давая возможности даже нормально вздохнуть. До невозможности хочется, чтобы это было просто дурным сном. Сейчас Гинтоки не один, он не маленький, он не брошен. Бояться нечего. Зура не затянет его обратно в это болото, не пропитает своей разъедающей ненавистью, что тлеет внутри него годами. — Эй, Гинтоки, чего ушёл? Холодные объятия замирают на секунду, словно прислушиваясь к происходящему. В полутьме переулка практически ничего не видно, но белая кожа Зуры светится будто изнутри. И стоящий где-то вдалеке на соседней улице фонарь играет огоньками в его зелёных глазах. — Ты в порядке? Элизабет сказала, что ты даже почти ничего не ел. Не понравилось выступление? Зура — взрослый мужик, и уж со своими демонами справится сам. Гинтоки ведь справился. Оглядываясь назад, справился только благодаря бабке, благодаря мелким. Благодаря тому, что забыл. Зура не забывал. Зура остался на той войне. Войне, на которой Гинтоки, бежавший оттуда без оглядки, его оставил. По позвоночнику ползут мурашки от слишком уж ощущаемых объятий прошлого. Уже совсем поздно, так что надо просто уйти, забыть, спрятать всё это где угодно по пути. Закопать, сжечь, чтобы не сгореть самому. Надо просто уйти, а завтра всё станет как прежде. Гинтоки опирается на стену, пытаясь встать, и в кои-то веки Зура ничего не комментирует на свой обычный идиотский манер. Помогает, поддерживая за локоть, и тело, окоченевшее от ужаса перед прошлым, мягко согревает горячая ладонь. Надо просто уйти. — Ты обещал пустить меня переночевать. Выбор сделали за него. Теперь, со знанием того, что происходит в душе Зуры, он больше не сможет согреться никаким самообманом. Если Зура на войне, то он пройдёт её вместе с ним. Снова. Победят ли они? Вряд ли. Снова проиграют, но в этот раз он уйдёт с неё не один. Не оставит Зуру на том холодном, пропитанном кровью и неприкаянными душами, поле боя. — Только не рассчитывай на пуховую кровать. Ты же знаешь, настоящий самурай должен следовать пути аскетизма. Он может идти и сам, но когда половина тела с заброшенной на плечо Зуры рукой так греется, отрываться совсем не хочется. — …нет бессмысленным праздностям, вроде сладостей… Зура тёплый. — …нужно закалять стойкость духа каждый день, как истинные самураи. Завтра начнём с медитации. Зура тёплый и живой. А внутри Гинтоки мёртвый штиль, удушьем сжимается внутри горла, давит виной. — Посплю и на полу, — хрипит он в ответ. Зура оборачивается лицом к лицу, озадаченно смотрит с секунду, но тут же расплывается в идиотской улыбке. — Уж футон я тебе найду. Зура улыбается. И не смотря на обнимающий со спины липкий ледяной страх, сейчас Гинтоки тепло.

*

Под землёй, без привычного света луны за окном, несколько дискомфортно. Если бы не приглушённый свет уродливого светильника-Джастэвея и не мерное сопение сбоку, было бы определённо не по себе. А так — как будто даже нормально. Гинтоки поворачивается на бок, разглядывая спящее лицо Кацуры. Они видятся почти каждую неделю, но сейчас кажется, что на самом деле с последней настоящей их встречи прошли годы. Зура повзрослел — уже не тот гладенький пухлощёкий подросток, что Гинтоки знал во время войны. Тени от светильника путаются в мелких морщинках в уголках неспокойно прикрытых глаз, оттеняют глубокие полосы между бровей, когда Зура хмурится во сне. Таким он выглядит совершенно непривычно — напряжённый, скрученный внутри в тугую спираль, того и гляди взорвётся. А ведь спать Зура тоже должен как дурак — широко открыв рот и распустив слюни во все стороны. Бормотать себе под нос что-нибудь про бабочек или Элизабет, мурлыкать там и улыбаться. Раньше он спал именно так, а сейчас выглядит так, словно даже во сне не может расслабиться, раз за разом ковыряясь в гнойной яме внутри: там, где нескончаемая война. Война, от которой Гинтоки сбежал со всех ног. Он прикрывает глаза, чтобы не видеть такого Зуру, сбросить наваждение и тоже хоть немного отдохнуть перед новым днём. Вот только пробудившиеся уже воспоминания и новые тревоги просто так не уйдут по щелчку: и под веками снова и снова крутятся обрывки образов кровавого прошлого. Война была так давно, а Гинтоки так старательно пытался её забыть, что казалось, у него совсем не должно было остаться воспоминаний. Но они там — просто прятались за холщёной картинкой почти идеальной жизни, которой он живёт сейчас; а стоило увидеть эту ядовитую дыру внутри Зуры, как собственная срезонировала, теперь вулканом выплёскивая куда-то в кишки Гинтоки нескончаемый поток отвратительных воспоминаний. Размеренное дыхание рядом отходит на второй план, и в ушах только лязг металла о металл, выстрелы инопланетных бластеров и крики. Крики везде — кричат самураи, подбадривая себя перед очередной заведомо проигрышной битвой, кричат аманто, наступая, кричат от боли раненые, кричат души погибших, заполонившие всё пространство вокруг. Душ очень много, и вечером продираясь через них в лагерь, усталый и выжатый после сражения, Гинтоки прикрывает глаза ладонью, чтобы не вглядываться в лица. Просто остатком веры, которая уже почти исчерпана, надеясь, что там, в лагере, его встретят его соратники, его друзья. Кто-то, кто так же, как и он, пережил этот день. — Красиво, — Зура сидит спиной к костру, и блики огня играют на его пропитанной кровью повязке, которая в полутьме теперь сливается с его волосами. Гинтоки давит истерический смешок: у Зуры всегда в голове что-то не то, он всегда смотрит куда-то не туда. Но Зура жив так же, как и он, и от этого леденящая хватка на внутренностях чуть ослабевает. Гинтоки плюхается на бревно рядом с другом, разглядывая пляшущие языки костра. Такие же красные, как весь мир вокруг, стоит через несколько часов солнцу озарить его, заставляя снова встать и вернуться на поле боя. Туда, где тысячи трупов, туда где тысячи душ. Зачем они вообще сражаются? Ради чего? Не проще ли наконец сдаться и сложить меч в ножны, раз победить они не смогут как ни крути? Не пора ли принять новую реальность и просто жить в ней? — Смотри, — Зура пихает локтём в бок, и Гинтоки лениво оборачивается, на минуту ослепнув от чёрного неба по ту сторону. Но стоит проморгаться и приглядеться, как глаза сами по себе расслабляются, теряясь в бесконечных мерцающих звёздах. — Красиво, правда? Красиво. Гинтоки даже поднапрягается из последних сил, разворачиваясь всем корпусом в бесконечное небо. Сейчас криков не слышно, словно всё отступает на задний план, хотя на самом деле за этот длинный день все просто устали кричать. Но под этим небом всё кажется таким мелким и незначительным, хочется просто утонуть в нём, в его спокойствии и безмятежности. — Ну? — Зура качается в бок, прислоняясь к плечу Гинтоки своим, и тишину наполняет стук его сердца, что слышно через это прикосновение. Стук живого сердца, горячего, настоящего, тогда как кажется внутри Гинтоки только лёд. — Так себе, — бурчит он в ответ, но правда в том, что именно сейчас чувствует в себе силы на то, чтобы завтра снова встать. Как каждый длинный кровавый день, который они проживают вместе, в конце концов заканчивается — так каждый короткий момент вдвоём перед сном раз за разом успокаивает душу. — Пф, — Зура ухмыляется, что-то там сам себе додумывая, наверняка как всегда невпопад, и Гинтоки скашивает глаза на его бледное, покрытое брызгами чужой крови лицо. Зура улыбается — словно они не посреди проигранной войны, словно они не на бойне, а просто любуются бесконечно звёздным небом. На поле боя он собран и сосредоточен, а сейчас снова путается в бабочках в собственной голове, заражает неадекватным спокойствием и лёгкостью. — Красиво, — подтверждает Гинтоки. Может в войне и нет смысла, может давно пора уйти с неё, но если они сделают это вместе — всё будет хорошо. Гинтоки встаёт с бревна, чувствуя во всём теле лёгкость. Там впереди больше не будет войны, стоит сделать всего шаг — и только проблемы, где достать денег на парфе будут тревожить его. Там впереди уже сверкают довольными лыбами мелкотня, там орёт бабка и лениво тяфкает огромный пёс. — Идёшь? — Гинтоки оборачивается, протягивая руку, но позади уже нет бесконечно звёздного неба, нет костра и спокойствия. Там только усыпанное трупами кровавое поле, и где-то далеко-далеко виднеется знакомый силуэт с вынутым из ножен мечом. — Зура! Кажется, что назад нужно сделать тоже всего лишь шаг и тогда можно будет взять друга за руку и потянуть за собой. Но сделать этот шаг слишком страшно, так что Гинтоки просто стоит и смотрит, как силуэт исчезает и растворяется в далёком кровавом закате. Тянет руку в пустоту, но разве ж сможет он дотянуться отсюда? Хватит ли ему его желания и силы, если перебороть свой страх не выходит? Гинтоки зажмуривает глаза, чтобы не видеть этот кровавый закат, и хватает пальцами пустоту... ...но в руке остаётся чужая тёплая ладонь. — Эй, Гинтоки, ты в порядке? — это уже становится какой-то традицией, что Зура постоянно спрашивает его об этом. Нет, он совершенно точно не в порядке, и непонятно как мог быть в порядке все эти годы, покинув тогда войну один. Под землёй не определить, сколько сейчас времени, и только тусклый свет ночника с Джастэвэем так же, как и перед сном освещает спальню. Кацура сидит рядом, сжимая вытянутую вверх руку Гинтоки своей, греет, успокаивает. — Не можешь дождаться завтрака? Да, бытовые проблемы, к которым за эти годы Гинтоки так привык, теперь кажутся такими ненастоящими, как пыльца, что летает в воздухе, затуманивая взгляд. — Я, пожалуй вступлю в эти твои Джоишиши на недельку. Записывай меня. В этот раз он всё-таки сможет сделать шаг назад. Правда наверняка одного шага теперь уже будет недостаточно.