Воспоминания должны становиться воспоминаниями, иначе есть риск навсегда остаться в прошлом

Мерцающие огни вспышками отражаются огромным диско-шаром, рассыпаются по внушительному пространству Убагара-чи, пляшут в тёмных очках напротив. — Гин-сан, тебе не кажется, что это какой-то странный клуб? Может вернёмся в бар Отосе? — Мадао пытается переорать музыку, походя отбиваясь от излишне настойчивых здесь кавалеров. — Там меня хотя бы не пытаются лапать другие мужики. За пол часа здесь им уже раз сорок предложили повеселиться, позажигать, покувыркаться и более безобидные: выпить, нюхнуть, курнуть, хряпнуть — и всё в том же духе. Музыка бьёт по ушам, они разве что кровью не истекают от неё. Вокруг полуголые мальчики и девочки, аманто и люди, все подряд — здесь явно не запариваются по мелочам. Определённо стрёмное место, хотя, пожалуй, сюда бы отлично вписался какой-нибудь Тацума — безбашенный тусовщик, который по поводу того, где развлекаться, головой особо не думает, пока ему по ней не настучит его помощница-ято. У Гинтоки, кстати, вроде как тоже водится помощница-ято, вот только толку от неё — никакого. — В смысле я слишком молодо выгляжу? — вопит вышеупомянутая, и Гинтоки отцепляет от себя пару щупалец очередного приставальщика, разворачиваясь к своей внеплановой секьюрити, держащей огромного хряка за ворот форменной джинсовой жилетки. — Я сюда пришла не просто так-ару, у меня миссия. Мис-си-я! Как лидер я не могу позволить своим людям шляться по подобным местам без меня! Понял? Хряк-охранник, так неосмотрительно пытавшийся выгнать из клуба малолетнюю лоли, испуганно поджимает клыки и ретируется из поля зрения, стоит ей ослабить хватку. — Отлично, Кагура-чан, а теперь ищи, — Гинтоки суёт девочке под нос упаковку из-под просроченной собы, взятую из дома. — Ищи! Не то, чтобы это могло сработать, но боль в теперь уже двух сломанных рёбрах немного отрезвляет, и с прояснённым взглядом выглядывать Зуру в толпе становится проще. Знакомая шевелюра мелькает в хаосе танцпола, и Гинтоки срывается туда, не успев толком подумать. Потные тела медленно расползаются в стороны, неохотно пропуская его. Воняет невозможно, тесно, шумно, от мигающего света уже начинает подташнивать, но Гинтоки упорно прёт туда, где заметил товарища. Если это вообще он: вглядываясь в знакомую фигуру, с похотливо приспущенным с одного плеча кимоно, на котором покоится жирная рука с толстыми пальцами-сардельками в золотых перстнях, Гинтоки никак не может узнать Зуру. Видимо его охреневший от этой картины взгляд слишком пронзителен, раз обнимающий Кацуру уродливый субъект поднимает голову, сталкиваясь с ним глазами, и сжимает сардельки на плече того крепче, подталкивая куда-то в сторону. — Эй, а ну стоять! — попытка переорать гул толпы и басы под ногами проваливается, и Гинтоки только активнее начинает работать локтями, прорубаясь сквозь биомассу. — Зура! Конечно же Зура его не слышит и не видит, смотрит во все зазывающе прикрытые глаза на пухлое отродье, жмётся ближе, позволяя вывести себя в заднюю дверь клуба. Хэй-хэй-хэй, они так не договаривались, или это Гинтоки не ожидал, что главджоишиши будет использовать своё тело для получения информации — в любом случае ситуация ему эта совсем не нравится. Хотя какая по сути разница? Если Зура действительно готов пойти на то, что он озвучивал с помоста штаба Джои, то есть ли границы тому, что он положит на чашу своей справедливости в этой войне? Задняя дверь бесшумно хлопает за спиной — или это Гинтоки настолько оглох от бара, что ничего уже не слышит. Снаружи всё так же темно — ночь сегодня словно зимняя, длится уже целую вечность, и в этой ночи на заднем дворе в тусклом свете придверных огней клуба не разглядеть цель, за которой он сюда стремился. Гинтоки рыщет ищейкой по тёмным углам, сворачивает в узкий проулок между домами, наконец обнаруживая там предмет своих поисков. Зура с толстяком вальяжно направляются куда-то в темноту, непозволительно близко обжимаясь. Желание отгрызть мерзкие сардельки укореняется внутри Гинтоки, и додумывать самому то, куда они направляются почему-то совсем не хочется. — Эй! Зура! Парочка замирает, когда Кацура оборачивается с непрошибаемым лицом, словно это почти что нормально встретиться при таких условиях. — Йо, Гинтоки, ты чего тут делаешь? Гинтоки преодолевает разделяющее их расстояние в несколько больших скачков, и хватает Кацуру за кисть, рывком выдёргивая из объятий толстяка. — Это ты что здесь делаешь? — злость, хотя так сразу и не определить на что конкретно, захлестнула с головой, и он только крепче сжимает руку Кацуры до болезненного похрустывания суставов, что эхом разносится по телу. — Так теперь ты ведёшь дела? Толстяк волну не ловит, пытается встрять, хотя даже слепой, даже в этой темноте проулка, уже заметил бы, как загустел воздух вокруг. — Эй, ты кто такой? Я вообще-то замминистра по внутренней политике! Стоит мне щёлкнуть пальцами, и моя охрана мигом скрутит тебя в бараний рог! Звучит угрожающе, вот только даже если бы кто и был в паре десятков метров — все равно не услышал бы его вопль сквозь глушащую басами музыку из клуба. — Заткнись, жирдяй, — возмущённо орёт Гинтоки в ответ, — ни в жизнь не поверю, что ты притащил правительственную охрану в это стрёмное место. Картинка начинает складываться в цельную: замминистра без охраны? Умно, Зура, вот только всё равно внутри так бурлит злость, что её не утихомирить. — Что… да ты? — не унимается толстяк, внезапно доставая из-за пазухи рацию. Из хватки пропадает кисть Зуры, и сам Зура словно тоже куда-то пропадает, исчезает, телепортируется, замещаясь кем-то другим. Гул клуба прорезает высоким воплем: — Ааааа! — две половинки рации и пальцы-сардельки, сдобренные водопадом кетчупа, рассыпаются во все стороны, и замминистра скручивается, зажимая кровящую руку другой. — У-ублюдки, что вам н-нужно? Кацура ведёт головой из стороны в сторону: медленно, плавно, или это просто время застряло в загустевшем воздухе. Меч же, напротив, разрезает этот воздух легче лёгкого — окровавленное лезвие мелькает во тьме, и уже через долю секунды чисто блестит, тая в лунном свете, чёрными каплями незаметно рассыпаясь вокруг. — Гинтоки, я же говорил тебе не лезть, — он так же медленно скользит вперёд, словно хищник, загнавший жертву в ловушку, — иди домой. Когда Зура умудрился стать хищником? Он всегда был скорее недавно окотившейся мамашей, что просто по зову сердца защищала своё гнездо даже ценой собственной жизни. Зура никогда не сражался ради самого сражения, ради победы как таковой, ведь всё, что он делал — защищал то, что по его мнению должен был защитить. Даже в сражении, даже с пропитанной красным повязкой и забрызганным чужой кровью лицом, он всегда был по-своему чист. И Гинтоки всегда успокаивали его чёткие идеалы, и весь Зура — спокойный, уравновешенный, правильный, до корок знакомый. Этого же Зуру он не знает. Неужели сейчас тот правда так же, как и раньше защищает что-то? Ведь почему-то отсюда кажется, что это только клокочущий внутри фонтан злости, который тот порывается заткнуть комками повсеместно рассыпанной вокруг грязи. Страны, которую он когда-то защищал — больше нет. Люди, которых он когда-то защищал — либо погибли, либо уже давным-давно примирились с новой реальностью. Мир изменился, всё изменилось, и не смотря на то, что Зура словно застрял в прошлом — тем не менее сам он изменился больше всех других. — Уходи, — в темноте проулка Гинтоки видит ясно и четко как никогда: Зура сражается не ради победы, может даже не ради свержения «прогнившего правительства». Ради мести за погубленные души, которые уже не вернуть? — А ведь так хотелось решить всё полюбовно в отеле без свидетелей. Жирдяй наконец окончательно просекает атмосферу и порывается броситься наутёк, но в ту же секунду жжёный воздух снова пропитывается острым запахом крови: второе движение меча рассекает толстяку сухожилия на лодыжках. Тот опадает на колени, скулит как подбитый хряк, но активно перебирает руками и ногами, пытаясь уползти в псевдо-спасительную темноту. Зура скользит следом: третий взмах меча — и вот замминистра как бабочка приколот мечом через бедро к земле. Наверное тут самое время паршивому сну оборваться, исчезнуть в привычном грохоте посуды на кухне, в привычном скулёже Садахару, которого никто не хочет выгулять, в привычных воплях Шинпачи, в привычном бубнеже привычного Зуры, который без спросу практикует какие-то новые подвиды медитации или йоги в их гостиной. — Куда торопишься, Сарада? — сон не обрывается. Даже голос у этого незнакомого Зуры — такой же незнакомый: грудной — словно загробный, бесцветный. Пустой. — Вопросов у меня предостаточно, а здесь, в общем-то тоже подходящая обстановка, чтобы их задать. Толстяк оборачивается верхней частью корпуса, насколько позволяют проколотое бедро и тучное тело, прикрывает расчерканное соплями и слезами лицо руками — одной наполовину беспалой. — Отпусти меня, я всё расскажу, честно! Кажется, в современной, тихой и спокойной реальности нельзя быть настолько напуганным, насколько напуган этот жирдяй. Через туманную призму воспоминаний и прошлого, Гинтоки видит изменившегося старого боевого товарища, заблудившегося на войне и сбившегося с пути; но в ошалелых глазах жирдяя, блестящих в темноте — плещется только всепоглощающий страх. «Спокойно», — хочется успокоить его. Это же Зура — он только говорит, только разбрасывается высокопарными словами и лозунгами — потому что весь он такой: возвышенный. Это же Зура — он всегда на стороне справедливости. Это же Зура — он как одуванчик, по случайности возросший в навозной куче. Вот только это не Зура. Гинтоки словно отбрасывает на десять лет назад, он снова смотрит в эту спину, но теперь не видит того, что привык видеть там: она напряжена — болезненно, неправильно. Ссутулена — это не прямые расправленные плечи, защищающие что-то. Это спина человека, что уже давным давно разочаровался в своей войне. Так почему ты всё ещё на ней? Уходи, беги со всех ног отсюда, если не можешь сам, я помогу тебе. — Гинтоки тянет руку в темноту, пытаясь поймать мелькающую там бледным пятном ладонь Зуры, но она испаряется — и хватка сжимает пустоту. Пустота — это страшно. Страшнее войны и сражений — только те далёкие-далёкие воспоминания из детства, когда Гинтоки был на покрытом трупами пустом поле один-одинёшенек. Быть одному — безумно страшно. И кажется, что даже со всеми этими последователями, с толпой Джоишиши и слепой верой в собственную войну, сейчас Зура на этой бессмысленной войне — один. Знакомый голос — такой же незнакомый, как и весь Зура: — Конечно же ты всё скажешь. И от того, насколько быстро и честно ты это сделаешь, зависит, что будет с тобой дальше. Это не Гинтоки сейчас трепыхается в кровавой луже на земле, закрывая голову руками, и не над ним нависает мраморной статуей Кацура, но ему снова страшно, как когда-то давным-давно, когда он был в этом мире один. Ведь что за мир, в котором ты не можешь заставить себя сделать еще шаг- другой, и спасти чёртого жирдяя ради того, чтобы спасти душу друга. Ведь она всё ещё там? Сквозь частый стук сердца в ушах совсем не расслышать короткий допрос, но Гинтоки и всё равно — он только раз за разом вглядывается в безэмоциональное лицо Кацуры, пытаясь там нащупать ответ на свой вопрос. Он ведь не мог опоздать? По проулку рассыпаны уже не только пальцы, но и зубы замминистра, и дыр в его теле на порядок прибавилось. Онемение в теле спадает, и звуки возвращаются, когда меч с чавканьем выходит из бочины хрипящей жертвы, легко взлетает для решающего удара. — Достаточно, — Гинтоки перехватывает кисть Кацуры, сжимает крепко, насколько возможно. — Пойдём отсюда. Ты узнал всё, что хотел. Они встречаются глазами, и от пустого ледяного взгляда главджоишиши по спине разбегается табун неприятных мурашек. Тот даже бровью не ведёт: смотрит словно сквозь Гинтоки или же наоборот куда-то внутрь себя. — Отпусти, — в таком положении Гинтоки загораживает вообще весь свет, который раньше падал на Зуру, и того теперь практически совсем не видно. Растворяется в темноте, сливается с ней. Сустав слегка скрипит в руке, когда Кацура напрягается. Псевдо-спокойный и собранный, но взвинченный, как сжатая пружина. — Нет. Сейчас, даже если между их лицами не больше полуметра, в темноте его радужка сливается со зрачками, с бывшими раньше ярко-белыми белками, с его бледным лицом — весь Зура как чёртова чёрная дыра — и поглощает всё вокруг точно так же. Он снова пытается выдернуть руку — но в этот раз Гинтоки готов, и хруст напряжённых мышц разрезает воцарившуюся псевдо-тишину, перекрикивает даже басы клуба. Сходу не выходит — но не в привычках Кацуры сдаваться: бьёт ребром ноги в голень, и Гинтоки скрипит зубами, медленно выдыхая через нос, чтобы не согнуться от боли. Перехватывает ногу Кацуры и роняет того назад — жаль проулок узкий и получается только прижать того к стене своим телом, зафиксировав одну руку и уперев колено в бедро. — Что ты творишь? — шипит сквозь зубы главджошиши, вот только Гинтоки и сам не может понять, что он творит. Руки и ноги подрагивают от теперь уже давно непривычного напряжения, суставы и мышцы болезненно скрипят. Сейчас даже в этой темноте он ясно видит что должен сделать, от чего должен уберечь Кацуру. Как бы за всё это время Зура ни очернил свою душу, он не даст этому продолжаться. Толстяк сзади что-то булькает, харкая кровью, и Зура отвлекается на очередную долю секунды — достаточную для того, чтобы рывком развернуть его лицом к стене, заломив руку сзади до хруста. — На чьей ты стороне? О, это просто: в отличии от всего остального, сторону Гинтоки определил давным-давно. — На твоей. Кацура хмыкает — как обычно надменно и возвышенно, но даже так, даже в этом коротком хмыке слышны нотки фальши. — Не похоже на это, — он снова напрягается, пытаясь выкрутиться из хватки, но из такого положения это сделать сложно. Мнимое спокойствие спадает с него и голос едва заметно начинает подрагивать от несдерживаемой злости. — Знаешь, кто этот свин? Замминистра по внутренней политике! Можешь сказать спасибо ему и его дружкам за все бредовые ограничения, которыми они опутали Землю! За то, что самураев больше нет, за то, что ты больше не можешь носить меч! Вот только дело не в том, что Гинтоки больше не может носить меч. Дело в том, что он не хочет. Уже и забыл казалось почему, но глядя на чёрного и пустого внутри Кацуру, с окровавленным мечом внутри — становится снова понятно. Война отвратительна. Она ломает жизни, судьбы, людей. Война сломала даже Зуру, хоть Гинтоки раньше этого и не замечал. Не хотел замечать. Он качается вперёд, укладывая лоб на плечо Кацуры. — Я не отпущу тебя. Зура, прости. Но нам нужно поговорить. Плечо у Кацуры горячее, взмокшее от напряжения, часто стучащее кровью. Он еще раз напрягается, и Гинтоки напрягается в ответ тоже. Не то, чтобы Кацура не смог бы вырваться если бы правда захотел — меч всё ещё в его руке — просто он пока не использует его против Гинтоки. Или, возможно, сейчас ему тоже чуточку теплее и спокойнее, чем обычно. Или он даёт им обоим мгновение на передышку, на то, чтобы послушать друг друга, и может быть услышать. Ведь это всё ещё возможно? Ведь этот тёмный проулок — всего лишь тёмный отрезок жизни, который нужно пройти, а там за поворотом — точно будет светлей. — Зачем? — вряд ли он понял, за что Гинтоки извиняется. А Гинтоки пока толком не может сформулировать это и сам. Он собирается, прикидывая в голове, как лучше построить речь, чтобы вот прям сразу раз и вернуть Зуру на путь истинный, но это сложно, атмосфера не особо располагает, когда сзади поскуливает жертва, а они обжимаются у стены — грудью и животом Гинтоки вплотную прижат к спине Кацуры: чувствует его напряжённые и тугие, как канаты мышцы. — Я вступил в Джоишиши, помнишь? Теперь я твой соратник и пройду эту войну вместе с тобой. Зура слегка расслабляет выкрученную руку, видимо убирая болезненные от сопротивления ощущения. Отвечает формально, словно снова с помоста вещает: — Цель Джои — свергнуть прогнившее правительство, а этот хряк — часть его. Так почему сейчас ты мне мешаешь? Непохоже, что он считает, что делает что-то не то, что пытать врага на допросе, а после получения информации убить — это неправильно и слишком жестоко. Может такими методами и не брезговал во время войны и после неё какой-нибудь радикальный Такасуги, но ожидать такого от правильного Кацуры до сих пор не приходилось. — Потому что сейчас у тебя нет причин его убивать. Зура выкручивает шею, поворачивая голову, смотрит удивлённо: — Ты не слышал, что я сказал? Он замминистра… — Я слышал. Но сейчас там не замминистра, просто в темноте ты не видишь этого: там просто полумёртвый человек с десятком дыр в теле, с выбитыми зубами, отрубленными пальцами — жалкий и слабый. Сейчас он тебе не враг, Зура. Давай же, заворачивай своё коронное «Я не Зура, я Кацура». Давай, открой глаза и пойми, что изрешечённое тело позади — не тот, с кем ты должен бороться. — Враг всегда остаётся врагом, Гинтоки — мы на войне. Стоит ослабить нажим меча — и мы проиграем. Но они уже давно проиграли. И планы, что строят Джои не приведут к победе, они могут разве что чуть уменьшить разрыв между погибшими с обеих сторон — что не уменьшит дыру внутри Кацуры, не забьёт её, как ни старайся. — Кто это говорит? Ты или твоя злость, с которой ты не можешь совладать? Я не узнаю тебя, Зура. Кацура прикрывает глаза, не оставляя даже возможности попытаться увидеть в них хоть какой-то ответ. В груди Гинтоки, что тесно прижата к его спине, словно снова стучат два сердца — только сердце Кацуры теперь стучит неравномерно, то сбивается на галоп, то даёт осечку на долю секунды. — Пожалуйста, Зура, открой глаза. Оглядись вокруг. Быть может это только начало — только первая попытка разговора, только начало пути, который теперь предстоит пройти им обоим навстречу друг другу, но начало — уже что-то. Шорох за углом отвлекает так невовремя. — Кажется замминистра должен быть где-то здесь! — раздаётся чавкающий акцент аманто. — Идём отсюда, — шепчет Гинтоки куда-то в лопатку Кацуры. Они же достигли понимания? Теперь ведь всё сразу раз и вернётся на круги своя? Стоит немного ослабить хватку, как тело в руках исчезает, так же, как исчезает болезненный хрип сзади. — Ты слишком размяк, Гинтоки. Не думаю, что таким ты подходишь для Джоишиши. Тусклый свет клуба тает в широко распахнутых от страха мёртвых глазах. Кацуры уже и след простыл, а шаги всё ближе, так что приходится собраться и метнуться обратно в клуб, в грохот и потные вонючие тела, чтобы смешаться там с толпой, чтобы никто и ничто не смогли связать его с убийством замминистра. Хоть эта душа тоже теперь на его счету и сам он всегда теперь будет знать это. Стоило посмотреть правде в глаза еще вчера, стоило как прежде в войну надеяться на хорошее, но рассчитывать на самое плохое. Один шаг, что отделял его от прошлого, один шаг, что отделял его от Кацуры — сейчас все тысяча. Сможет ли он пройти их, если уже сейчас колени трясёт от разгулявшегося по телу адреналина? Хотя важно ли, что он может, а чего нет, если он обязан?